«…мир дому сему…»

Евангелие от Матфея, глава 10

Всякий раз на утреннюю службу прихожу в наш храм Вознесения Господня одним из первых. Чтобы исповедь не пропустить и по всем принятым уложениям подойти ко причастию в полном на то праве. Ко всему, когда в храме еще малолюдно, можно неспешно обойти всякий здешний уголок, молитвенно задержаться у каждой дорогой тебе иконы с вразумительным чувством, должным промыслом и внятностью трепета души: никому не мешая, никого не напрягая.

Так было и на этот раз. Послушницы в кроткой полутьме храма аккуратно, благоговейно протирали стекла икон, отскребали пол от воска, чистили подсвечники и лампадки, елейные кадила. Радостно было глядеть на такую их смиренную старательность. Неспроста Преподобный Серафим Саровский как-то проникновенно заметил: «Нет лучше послушания, как послушание в церкви! И если только тряпочкой протереть пол в доме Господнем, то даже это маленькое дело у Бога превыше других добрых дел встанет».

А одна из послушниц, как я недавно заметил, так почти всегда со своим сынишкой теперь приходит. Лет о пяти. Как видно все никак не выхлопочет ему место в нашем садике. Такое у нас вполне возможно даже в эпоху демографического кризиса, если общаться с чиновником без барашка в бумажке. А судя по ее скромной одежде, даже при желании она вряд ли могла бы на взятку наскрести даже по сусекам.

Так вот пока эта женщина в храме молитвенно, ласково прибиралась, ее ребенок тоже нашел себе дело: стал на свои остренькие тощие коленки (благо пол деревянный, не стылый), согнулся донизу головой, увенчанной не по-детски седым пятном на чубчике.

«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…» – зажмурясь, покаянно-строгим голоском усердно шептал мальчик.

Проходят ли послушницы мимо коленопреклоненного ребенка – вздохнут с отрадной нежностью, пронесет ли алтарник увесистый потир, мягко поспешая, – около него шаг уважительно попридержит, а батюшка наш Павел, молодой розовощекий красавец, который для укрытия прелести своего лика устроил ему пышную завесу из могучей бороды и высоких усов, старательно наложил на мальца крестное знамение – как нарисовал его на седом чубчике. А перед тем, как в Алтарь бережно, тенью бестелесной просочиться Северными вратами с добро-грустным ликом златовласого Архангела Гавриила, батюшка Павел с веселой, молодцеватой, простецкой искоркой в глазах на мальчугана по-отцовски обернулся: мол, трудись, малец, трудись: мал золотник, да дорог.

– Как зовут вашего малыша? – тихо спросил я у его матушки, пока она бережно, влюблено белоснежной тряпицей освежала стекло крепкого, добротного старинного киота «Покров Пресвятой Богородицы».

– Глебушка…

– Извините мою суетную назойливость… Не игрушку ли ваш малец на Новый год просит у Господа? Тогда можно я в эту проблему вмешаюсь? Под видом Деда Мороза?

Она угнулась и торопливо отступила от меня за храмовую колонну. Даже, кажется, заплакала. Или крайне была к этому близка. В общем, она явно растерялась.

Смутился и я, тотчас машинально наложив на себя крестное знамение, чтобы, как говорят, «откреститься» от своей нечаянной досадной смелости. Да так сделал это порывисто, что замахом локтя чуть не выбил у нашего диакона отменно начищенную им медную келейную кадильницу – он торжественно, с превеликим удовольствием нес ее к престолу в Алтарь.

Отец Алексий мило улыбнулся.

– А вы разве про Глебушку ничего не наслышаны?

– То-то и оно… – вздохнул я.

– Чаще в храме бывать надо… – сокрушенно шепнул отец Алексий и с улыбкой приобнял меня, как бы трогательно раскаиваясь в своем прямолинейном обличении. – Про этого мальчонку все тут знают… Папашка его несносно пил, женушку поколачивал, Дарьюшку, нашу послушницу. А как этот дитенок мало-мальски подрос да за непутевого папашку со слезами вот на этом самом месте помолился – так и отрезало у того баламутить. Другим вовсе человеком стал. На трех работах во трезвости тянет, чтобы семья бедности более не знала. А тут недавно бабушка Глеба в кому впала… Так он неделю с колен перед иконами не вставал, усердно молился – вот она днями в себя и пришла…

– Спаси Господи! – вдохновенно вырвалось у меня. – Какая же ныне-то напасть у них случилась?

– Бог не по силам испытаний не дает… – уверованно покивал диакон. – Семья Дарьюшки наладилась. Но Глебушка молитвенной заботы никак не оставляет. Разве мало в мире горя?

Отец Алексий подался ко мне чуть ли не щекой к щеке, так что я от его лица даже тепло почувствовал – бодрое, ласковое.

– Батюшка Павел на днях мне такое шепнул… Вроде наш Глебушка у него спрашивал, а не будет ли греха, если ему за весь народ русский попросить у Господа облегчения?

– И что же он ответил?

– Велел расти и учиться закону Божьему.

Мы перекрестились и разошлись каждый по своим местам: диакон возрадостно мелькнул в Алтарь, где заждалось его келейное кадило, а я отступил на привычное место к своей колонне с иконой милой моему сердцу святой блаженной Ксении Петербуржской.

Наконец храмовый корабль благоговейно стеснился приспевшими прихожанами. Читались третий и шестой часы. Руки молившихся с внятной одухотворенной бодростью мелькали в сумраке – по строгому афонскому обычаю паникадило, похожее над нависшее над нашими головами огромное деревянное колесо, еще не зажигали.

Мальчика за спинами я больше не видел до конца службы.

А вскоре и вовсе по обстоятельствам переехал в другой неблизкий район Воронежа, приобвык ходить в тамошний Успенский храм.

Прошли годы. Только о Глебушке я поныне не забываю. Как он? День ото дня мне все больше кажется, что я тогда увидел в храме первые шаги святого, который действительно станет добрым молитвенным заботником земли нашей. Как он теперь? Достаточно ли возмужал для подвига своего?.. Кажется, самое время ему пришло.