Впервые храм я увидел, когда авиаполк, в котором начальником штаба служил мой отец, перевели с Сахалина на Большую Землю. Так наша семья оказалась в Воронеже. Мы сняли квартиру в доме возле здешней Мясной горы, наверху которой смиренно стоял Покровский собор. В нем тогда собирались сделать музей атеизма, но как-то все не складывалось. И, слава Богу, не сложилось…

Однажды мы с мамой шли мимо собора. Служба только что окончилась: из храмовой черноризной полутьмы степенно выходили редкие люди, – все больше старушки. Когда они поравнялись с нами, мама закрыла меня собой и звучно сказала:

– Милые бабушки! Разве вы не слышали: Гагарин летал в Космос, но никакого Бога там не встретил!

Кто тогда из старушек ей ответил, я не видел.

– Как тебя, доченька, зовут? – заботливо, уважительно проговорила одна из них.

 – Татьяна Яковлевна!

– Ты в Москве, Танечка, была?

– Я недавно оттуда. У меня муж военлет и его вызывали в столицу за правительственной наградой!

– И что же ты в Москве видела?

– Мы ее всю обошли! По Красной площади гуляли, в мавзолей очередь отстояли. На ВДНХ ездили!

– В зверинце были! – крикнул я. – Только больше всего мне в планетарии понравилось!

– А Хрущева, Танечка, ты видела?

– Москва большая!.. Нет, конечно!

–Теперь скажи: небо поболе столицы будет?

– Само собой! Только к чему вы это?

– А к тому, что твой Гагарин Бога в небе не увидал…

Мама растерялась и как-то нешуточно, едва не до слез.

На другой день после диспута о Гагарине и Боге, мама принесла из библиотеки две книги и строго положила их передо мной: «Забавная Библия» и «Забавное Евангелие» Лео Таксиля.

– Ты обязан эти книги проштудировать! – объявила она и напутственно рассказала, как на заводе в Волгограде перед войной они устраивали карнавал «Комсомольская Пасха». В конце празднично одетые активисты сжигали соломенное чучело Бога. А еще ей поручали расклеивать на домах плакаты «Попам вход воспрещается!» Кто такой плакат у себя срывал, мог и на Соловки отправиться. Так и висели они месяцами, выцветая и лоскутясь.

До сих пор мама из года в год на святые праздники демонстративно затевала генеральную уборку или большую стирку. Эти ее трудовые вахты я помню еще по той причине, что и нас, школьников, на Пасху учителя выводили демонстративно трудиться наперекор поповским предрассудкам: сажать деревья и белить каменные бордюры.

Тем не менее, в Воронеже год из года перед Пасхой в магазинах исчезали яйца. Их не то чтобы разбирали: просто власть принимала негласное решение прекратить на время поставки яиц в торговую сеть. Наверху хотели сократить их крашение, несовместимое со строительством коммунизма.

Я долго не брался за Таксиля. Наверное, очень даже долго. Так долго, что это перешло все рамки. К нам стали регулярно приходить строгого содержания открытки: библиотека требовала сдать книги в самый кратчайший срок. Иначе маму обещали подвергнуть штрафу в десятикратном размере их стоимости.

Я не читал Таксиля ровно столько, сколько что-то во мне этого не хотело.

Но однажды, уже студентом, казалось бы безо всякого на то повода, я, наконец, сел за его книги. И открыл для себя слово Божье! Воинствующий дерзкий безбожник Таксиль… щедро цитировал Библию чуть ли не на каждой странице. Конечно, это недальновидно для атеиста. Слово Библии не следовало приоткрывать людям, если ты хочешь отвернуть их от Бога. Это все равно, что выпустить джина из бутылки. Сказалось, наверное, иезуитское воспитание Лео: он и предположить не мог, на что Слово Божие способно само по себе. Тем более в стране, где оно гонимо. Тем более в стране, где гонимых и униженных почитают особо.

Я мог достать запретного Солженицына или запретную Ахматову, но только не Новый Завет. Так что я до Таксиля не знал, не ведал ни единого Слова Христова...

Если мне не изменяет память, Таксиля, уже старика, в 1907 году разорвали в Париже бродячие собаки. Но это, как говорится, без комментариев.

А наша жизнь шла своим особым чередом. Ушел от нас в другую семью папа, через несколько лет умерла от сердечного приступа не перестававшая любить его мама…

Перед похоронами следовало сдать ее паспорт в погребальную контору. Я знал, что этот документ в ее шифоньере, но не знал, где ключ. Я этого никогда не знал. Шифоньер неофициально был для меня запретной зоной, и любопытство к его содержимому не поощрялось.

Пришлось взять стамеску.

Возле задней стенки шифоньера в полутьме стоял старинный киот. Через стекло, как сквозь оконце, на меня внимательно глядела Божья Матерь, увенчанная короной Царицы Небесной. С правой щеки кротко сбегала киноварная кровь.

Я осторожно взял икону, которая ждала во тьме свой час долгие безбожные десятилетия. Серебряные листья ризы зашуршали в киоте, словно что-то ожило там, внутри.

Это был образ Иверской Мироточивой. Ей, наверное, исполнился уже век, и вполне вероятно когда-то еще мой дедушка Яков с женой Анисьей молились перед ней.

Здесь же в шифоньере я нашел и мамины записки: оказывается, в детстве она пела в церковном хоре и вообще была такой набожной, тихой, что моя бабушка Анисья подумывала отдать дочку в монастырь. Но их как раз начали закрывать и громить…

А став женой военлета, «сталинского сокола», она ради мужа скрывала свою веру за напускным атеизмом.

Молилась ли мама тайком, в одиночестве? Как жила без исповеди и причастия? Не ведаю…

Р.S. В апреле 1957 года патриарх Московский и всея Руси Алексий I был срочно вызван к Евгению Тучкову. Главный безбожник умирал. И перед смертью решил раскаяться, открыв патриарху все тайники своей грешной души.

Алексий I исповедовал его несколько часов.