Петр Басманов, принявший Стрелецкий приказ под начало, на время сделался также главой государева Сыска. Отдыхая от стройных и величавых доносов, боярин все возвращался к одной думке-закорюке, необходимости установить: как это горстке донских казаков удалось с хода занять стольный, снабженной белой и красной стенами с задобренной сытой охраной, огромнейший город? И не сокрылось ли за показною лихостью казачьего налета что-либо из того, что теперь следует Басманову по должности подробно знать? А уж коли не было боярской каверзы здесь — и совсем хорошо: Петр Федорович, с радостью учения и дрожью ревности, изучит все тонкости славного штурма — оно ему надо, первому воеводе всех оружных сил Руси.

Басманов отправил рынд быстро выяснить — где на Москве стоят донцы, бить челом, звать с почтением в гости их атаманов.

Но рынды, быстро воротившись, доложили: кроме стоянки казаков из личной свиты Дмитрия, к смелым делам передового отряда Корелы не касательных, нет донцов-героев никаких. Басманов нерадивых рынд отдал под розги, и, приказав ополоснуть водой, заново бросил на поиски.

Освеженные, будто прозревшие воины промчались по пещеркам-уличкам Китая, вертя конями, ерзая на седлах, морщась и рыча, допрашивая встречных, поперечных, просыпались сквозь путаное сито Белого города и заблудились в правильной немецкой слободе. Но понемногу рындам начало везти: в лопухастых овражках, лиственных закоулках открывали пасущихся рысачков с коротко стриженной гривой, с подрезанным косо хвостом. Рядом с выгулом казацких лошадок чаще всего лубенел кабак, – там рындам удавалось обнаружить по-за штофами надолго спешившегося, тяжкого наездника. А в одном из кабаков конь находился прямо в помещении, — склонив чубарую занузданную голову под лавку, перебирал губами кудри неподвижного хозяина. Порой сурово всхрапывая, гремя подковами среди катающихся полом оловянных кубков, конь никого не подпускал к родному казаку. Но, разглядев людей Басманова, опрятных и хлопотливых, рысак вдруг рыданул, закивал и даже преклонил колена — тем подсобляя рындам погрузить хмельного поперек седла. Казак уже не имел знаков малейшей жизни, влажные черные кудри нездешней повиликой оплели его помолодевшее и безнадежное — под платок застиранный — лицо.

— Игнатий, атаман готов! — сказал соратнику молодой рында, наудачу послушав через газыри черкески, пронизанной водочным духом, и не поймав теплого отзвука в тиши донца.

— Вези, брат, все одно к боярину, в приказ, — рассудил старший. – А то опять урюта не поверит, под розги нас даст.

Для проворства дела закрепив кое-как атамана поперек на рысака, врасплох погнали к Басманову. Но по дороге то ли ветерком донца обдуло, а может быть, мерные толчки крупа друга-конька пустили ему сердце, но только вскоре атаман стал подымать косматую степную голову, потом весь распрямился, хрустнув яростно суставами, и, изловчившись, сел в седле. С натугой хрипнул голос:

— Где ты, время?

Петр Федорович радостно приветил атамана, большие полководцы обнялись.

— Присаживайся, Андрей Тихоныч, рассказывай — где пропадал, как брал с ребятами Москву великим дерзновением?

— Да ну, не помню, — сморщившись, махнул рукой Корела и присел на стулик посреди пустой, обмазанной по алебастру известью светлицы. – Соленого арбуза нет, боярин? Ах, москали не припасают? Хоть огуречного рассольцу поднесешь?

Басманов распорядился насчет ублажения гостя и снова спокойно напомнил Кореле вопрос.

— Вот заладил, — оторвался Андрей от зеленой живительной мути в раскрытой для него четверти. — Ты скажи лучше, где государь?

— Вообще-то, наперво здесь отвечают на мои вопросы, — между делом заметил Петр Федорович.

— Это где это здесь? — возмутился было Корела и тут ощутил, что сидит одиноко на стульчике в оштукатуренной горенке, а Басманов стоит перед ним под маленьким оконцем, рядом с узким пустынным столом. В оконце еще, впрочем, виделся дворик с отдельными, как бы монашьими кельями. В высоковатые их окна вмурованы часто пруты. — Эк же тебя метнуло, воевода, ну-ну... — протянул, сострадающе морщась, почти улыбаясь, Андрей.

— Сейчас царь в Янтарном зале, — ответил первым, не желая ссор, Басманов.

Петр Федорович вряд ли мог сам складно объяснить, как сразу и легко он, прямодушный и отчаянный боярин, занял высокий пост самого скрытного ведомства. Это легко могли бы объяснить поляки, полковники и капелланы, да путивльские думцы, советники Дмитрия. Ими все это долго рассчитывалось: слежение темных путей русской знати возможно было поручить, во-первых, только русскому (поляк даже на краешек боярской местнической лавки сесть не смел — ибо и вошедшие в Москву смутьяны не желали новой смуты на Руси); во-вторых, неплохо, чтобы такой человек, хоть на первых порах, был любезен московским стрельцам и черному люду посадов (то есть: ничем пока городу не насолил); и наконец, желалось бы иметь хоть некоторое основание для надежды, что сей облеченный высоким доверием витязь сам не начнет потакать тайным заговорам, угождая каким-нибудь прежним дружкам.

Именно Петр Басманов был замечателен великой ненавистью и единым страхом, которые он вызывал во всем синклите русского боярства. Родовитые ярились на него за худородство, не обиженное божьими дарами и царскими милостями, а еще помнили в нем отпрыска хищного куста опричнины, понимали — чей он сын, чей внук. Но и среди малознатных, при Иоанне Грозном выдвинувшихся везунов не был Басманов своим. Старики, запытавшие — еще по молодой службе – родню его и оставившие по недосмотру жить малого Петю, справедливо страшились теперь его терпкого гнева.

Итак, свита советников Дмитрия, пораженная высоким соответствием Басманова всем своим привередливым требованиям, немедленно передала воеводе сей укромный пост. Боярин сначала отнекивался, дышал, грозно вспушая усы, — но всеми таки убежденный, что лучшего зверя к тяжелой цепи у царева крыльца пока трудно найти, согласился принять должность временно.

— ...Не помню никакого штурма, — все вспоминал Корела, сидя посреди приказа перед кадкой с огурцами. — Рва, вала будто и не проходили... так, темнота какая-то... Потом вдруг сразу — свет дневной, Красная площадь, Пушкин забежал на возвышение, начал народу читать...

— Да, силен ты, атаман, пировать, — улыбнулся Басманов. — Все. Теперь, как тобой захвачен стольный город — загадка русской истории навек!.. С праздников думаешь к какому делу применяться? — задал еще вопрос Басманов.

— Вот шкурку малость подсушу, почищу, — провел Андрей рукой по диковатой бороде, сладкими кляксами рейнского подернутой черкеске, – явлюсь тогда к Дмитрию Ивановичу, поговорим про жизнь.

— Мое ведомство в острой нужде, — грустно признался Петр Федорович. — Нужда в храбрых проверенных умницах. Айда ко мне в податные, Андрей?

Корела сразу фыркнул, начал озираться:

— Кого позвать? — и не найдя более никого в горнице, стал увеличивать искусственно глаза. — Это Дона воину перебирать доносы? Вместо пистольных крюков давить на кадыки подпрестольных дураков?..

— Но кто-то должен... — возразил было и сокрушенно смолк Басманов. "О Боже, — вдруг подумал он, — да неужели я один такой?.."

— Да и кого ловить, Петр Федорович? Народ горой за Дмитрия, боярство замерло, чего ты здесь сидишь?

— Кого казнить, все замерло! — тяжко сорвался с места воевода, прошелся вокруг кадки и донца. — А ведаешь, что клетки во дворе, — метнул рукою в сторону окна, — полны под края Смутой? Там дворяне без прозваний, купцы без товаров, попы без приходов, стрельцы без полков... а на деле — все купленные бунтари-шептуны, подмастерья великой крамолы.

— Тю! — привстал, опершись на бадейку, Корела. — А кто ж мастера?.. Ну сыщи — кто же их подкупал, шептунов? Надо-то кошевых бунта!

— Так они по-добру ведь не скажут — неужели пытать безоружных страдальцев? — отразил напор казака щитом его же тонкой щепетильности Басманов, и тут же, вмиг отбросив бестолковый щит, устало объявил: — Сыскано все уже. По слабым ниточкам, путаным звеньям прошел, немножко косточек мятежных покрошил под дыбу... И вот могу ответить утвердительно: выходят эти нитки с одного двора.

— Чей двор? — пытал заинтригованный Андрей.

— Ха! Послужил бы у меня в приказе — узнал, — ловко поддразнивал Басманов. — А так гадай-угадывай, волость удельная.

— Маленько подскажи, тайник с кистями, — попросил Корела.

— Да можно и побольше. Уж кому-кому, тебе полезно знать, какие лютые ехидны батюшку нашего подстерегают. Во все то время пока Дмитрий шел к Москве, а ты с ребятами по винным погребам да по кружалам отмечал победу, с того ехидного двора посыльные сновали на базарах и очень не советовали распалившимся мещанам Гришу Отрепьева (да, брат, Отрепьева Гришу!) царем сгоряча привечать. На том дворе ехидна собрала первых людей столицы — зодчего Коня, целителя вольного Касьяна, Сережу-богомаза... И уговаривала их метнуть в посады клич: одумайтесь да возбегите-тка на стены белокаменной – отпор до самой Польши вору! И ежели бы первые московские таланты приободрились да вышли к почитателям своим с красивым словом, так еще вопрос — царил бы нынче Дмитрий Иоаннович в Кремле, и сладко ли бы в Сыскном приказе атаман Корела похмелялся?

— Так что за ехидна, не понял, змея или как ежик? — морщил лоб атаман.

— Пока не поступишь, всего не скажу, — издевался Басманов. — Птица княжьего роду. С въездом Дмитрия в город тать пока лёг и притих... Ждет поры для удачи прыжка, нового темного времени...

— Воин, ты что? Враг до сих пор свободен?! — Корела даже потянулся за клинком. — А ну-ка отвечай — какого роду князь? Пошто тобою не взят, не прижат в в тот срок же?..

Басманов выждал долгое, спокойное мгновение и прямо ответил:

— Я боюсь.

Непросто было Петру Федоровичу вымолвить эти слова, глядя в беспамятные, совершенно новые после запоя серебристые очи Андреевы (ведь такие глаза лишены и понятия страха за жизнь, которое могло бы основаться только на хорошей памяти о прошлом страхе жизни).

— Как это у тебя бывает, воевода? — в удивлении Корела отпустил клинок обратно в ножны.

— Андрюша, ты не московит и вообще почти не русский, иных вещей тебе и объяснить нельзя, — вздохнул Басманов, морщась под тысячелетней тяжестью родных традиций.

— А ты начни с начала, — подсказал казак.

— Ну, Рюрик был сначала — первый князь Руси, затем — Владимир Мономах, Александр Невский... Потомков Невского, великого святого ратоборца, теперь осталось на Москве всего одно семейство, так что, не будь Дмитрия в живых, старший сего овеянного славой рода имел бы право царствовать... Его-то терем и распространяет волны смуты...

— А я что говорю, пора таких князей захоронить, они уже не знают как прославиться!

— Без надежных подручных недолго на кол взыграть самому, только открой дело... А помощников еще поищешь. Если и кочевник с Дону уж кривится, так легко ли природному русскому свое живое древнейшее прошлое рушить? Он никак еще не вник: разнообразие и спор кремлей – это уже позавчера. Завтра же – слепящее блаженство всей страны, чудесно преломленное в единой голове царя и устремившееся вдаль по воле самодержца!

Увлекшийся Басманов говорил уже обыденным неясным русским языком, забыв, что для степного атамана эта речь пока великоумная чужбина.

— А где Кучум, овса он получил? — Корела вдруг поднялся и оправился.

— Пошел, Андрюша? Значит, зря я распинался, — Басманов огорченно привалился к белой стенке, смазал ребром ладони по подоконнику. – Игнашка, гостя проводи к коню!

— Так не шепнешь на дорожку, Петр Федорыч, какой там Рюрикович хитрит? — обернулся на пороге казак. — Мстиславский али Трубецкой?

— Это Гедеминовичи, — сухо поправил невежду Басманов.

— Слышь, а царю сказал? Дмитрий знает?

Но воевода огладил усы, положил за кушак руки и не вымолвил слова, не двинулся больше, пока атаман, оценив головой прочность низенькой притолоки, не покинул служебной избы.

Тогда Басманов с размаха швырнул на стол стальной кулак, следом за ним упал сам, сгреб щепотью на темени остриженные под полутатарина кудри, — мореный стол откликнулся весомым кратким эхом, напомнив все сразу распирающие старый дуб дела. Добрую половину этих дел, начатых при Годунове, давно надо было сжечь, но Басманов все медлил, не подымалась рука. Из верхнего слоя харатей, противней, книг Петр Федорович понял: нынешний царь и чернец Чудова монастыря Гришка Богданов Отрепьев — один человек. Сходство примет, составленных со слов родных, знакомых Гришки — галичан, монахов суздальских, московских, сличение литовских, русских мест и дат освобождало от всяких сомнений.

Нравственный традиционный ум Басманова изнемогал, тщась осознать свой путь, долг – в колотой, нескладной исторической мозаике. Но неожиданное молодое сердце воеводы дышало радостью, когда так думал: все же не сынок безумного тирана и не породистый придворный лис, а свой, сноровистый собрат-самородок садится на великорусский престол!.. Хотелось посоветоваться с кем-то умудренным прочно, перевести дух, опершись на прозрачно-преданного, близкого. Но всюду – скорые "кроткие" взоры бояр, дьяков, от меха шапок до сафьяна сапог покорившихся и все же не покоренных… Либо кичливые по мелочи ляхи...

Со страшным скрежетом решетчатая рама окна вдруг пошла, чубарая конская голова всунулась в горницу. Басманов рванул бешено ящик с пистолями... Вовремя услышал хриповатый голос:

— Лады, Петр Федорович, мы с Кучумом прибыли к тебе на службу. – Над конскими ушами показался всадник — атаман Андрей. — Мы так прикинули: у родовитого злодея в погребках поди не счесть сулеечек старинной выдержки? Где-то еще такое приведется?.. Нет, мы попробуем Димитрия оборонить... — и казачок протянул воеводе надежную, слабо дрожащую руку, которую Басманов с чувством сжал.

Тогда донец пощекотал плеткой коня под наузным ремнем, и удивительный Кучум в свою очередь подал на пожатие продолговатое копыто — установил стаканчиком на подоконник.

В сыскном подполе разговор с князем Василием Шуйским вышел короткий. Князь под пол только заглянул — завидел три ненастные свечи, обмирающие от сырой тьмы, столбы — равномощные тени, кем-то отброшенные из-под земли, несложную ременную петлю под перекладиной и в черной смрадной луже затвердевшее бревно противовеса. Уперся Шуйский из последней мужской, оттого зверской силы ногами в косяки узких дверей и на пытку не пошел. Заголосил благим блеянием — мол, повинюсь во всем правдиво и пространно. И здесь же, враз, сев на приступке крутой лесенки, на все вопросы сыскной сказки дал утвердительный ответ: все так и еще как! Умышлял, витийствовал, озоровал, каверзовал, склонял, ярился, привлекался...

Пока ярыжка успевал подсовывать под перо в твердой щепоти Шуйского то навесную чернильницу, то наветные листки, Басманов и Корела вышли подышать во двор.

У полинявшей задней стены здания Казанского приказа отцветал большой черемуховый куст. Корела и Басманов подошли к нему и опустили лица глубоко в подсохшие, но еще остро-ясные грозди.

Младшие братья Василия Шуйского поначалу отнеслись легче к допросу и пытке. И только, когда прямые руки каждого, восходя сзади над головой, уркнули из плечевых суставов, а ноги как раз отнялись от земли, и нежная старая кожа от паха до кадыка напряглась — одним непрочным, взрезаемым костями по морщинам-швам мешком... — явили братья всю свою крамолу. По очереди, взвешенные князь от князя независимо на дыбе, определили они татя-подстрекателя: брат Митрий показал на Степана, а Степан — на брата Митрия.

Тюремный лекарь сразу же вдевал приспущенным вниз заговорщикам по месту правые руки, и тати, зажав бесноватыми пальцами перышко, отмечались каждый под своим доказом.

— Так што, один братишка надурил? А сам-то что ж отстал? А ваш старшой где был, ошкуйник? — снимал допрос дальше Басманов с уравновешенных заново под перекладиной грузиком хомута на бревне, резаных кнутом князей.

— Што тут сделаешь, раз на мне нету вины? — хрипели одинаково князья запавшею гортанью. — Ну... еще есть на одном измена вся доподлинно — вроде смущал нас пьяных... тот... ну, смоленский воевода, боярин с одна тысяча пятисот, восьми десятков и еще четыре лета от Христова Рождества... ну старший князь Шуйский.

Подписались кое-как и под строкой, ловящей старшего на воровстве престола.

Чтобы им лишний раз не приделывать руки, Басманов посоветовал:

— Расписывайтесь заодно и в собственной татьбе. Будто кривить не надоело?

— Припишите еще — Петр Тургенев, голова в дворянских сотнях, всюду состоял. А чтобы я — смиренник государев, это вряд ли... — сказал средний брат, отдуваясь — лежа на земле между столбов.

Басманов ощерился жестко: измышлял для Шуйских точный ложный страх, весь перекосившись душой.

— Да ежли вы сейчас же, демоны, не повинитесь, — вырычал он наконец, – мы ж ваших жен на нашу дыбу — раскорякой к палачу...

— Воля твоя, Петр Федорович, гложь старух, — кое-как вдвоем, но гордо молвили ответчики, — а из нас больше звука не вынешь... Это что ж? Хошь, чтобы древние князья своей рукой — и не кому-то, а себе же бошки сняли? Никогда не может быть!.. И все это, чтоб ты свою породишку худую выпятил, да?! — спросили уже Шуйские: спрашивал старший брат, а меньший презрительно сплюнул — знатной кровью с высоты.

За спиной у Басманова грохнула дверь — Петр Федорович оглянулся, но уже завизжали снаружи ступеньки — Корела выходил на волю. Вскоре следом за товарищем поднялся и Басманов: казак стоял невдалеке, лицом к стене служб — в черемуховом кусте.

Вдоль всей широкой приказной стены пушился сквозь крапиву одуванчик — и надо бы свистнуть кого-нибудь выкосить сор, да всегда недосуг: труждаешься во славу государя либо так вот отдыхаешь от глухих трудов, оплыв душой. И то сказать — в иные времена кто-нибудь этот сам бы, поди, каждый закуток Кремля и прополол бы, и вымел. А нынче ему тоже не до травяных малых хлопот — может, бревна катает или в землю уходит с лопатой вблизи москворецких бойниц. Туда из служебных подклетей уйма люду согнана — на закладку молодому государю нового дворца. Ясно, в старых Борькиных хоромах Дмитрию зазорно. Старый же чертог Ивана Грозного, где временно остановился государь, и ветх, и ставился без должного капризного внимания царя Ивана, все прятавшегося, спасаясь от бояр, в какой-то подмосковной слободе.

Басманов подошел было к помощнику, но остановился в нескольких локтях — не касаясь светлого лица куста. Будто чья-то непонимаемая сила слабо, но действительно заграждала ему путь: точно воевода накопил и вынес из подвала сердцем и лицом столько клокочущей звериной доблести и страха, что — коснись легко он сейчас раскаленным, заведомо тупым и вражьим сапогом своего носа до пенки куста – иссушит, испечет до срока нежный цвет. Пусть уж так, на расстоянии от воеводы, цвет еще подержится, сплоченный из отдельно-, купно-, приоткрыто-улыбающихся личиков в тесные кисти счастья.

"Нельзя, — Петр Федорович потер запястьем платье против сердца. — Мне нельзя так... Надо было вести до конца, безотдышно, внизу начатое".

— Любопытная пытошная арихметика, — звучно щелкнул воевода ногтем правой руки по скрученным грамоткам за обшлагом левой.

Корела, вздрогнув в кусте, посмотрел на Басманова, как на изрезаемое без милосердия подпругами брюхо коня.

— Оно и понятно, — не глядел на казака Басманов, — по первородству-то Василий метит гузном на престол... Вот только плохо, странно, что мои сокола, третий день на его усадьбе ковыряючись, улики путной не нашли... Заподозрительно даже. Надоть самим хоть дойти что ли туда — глянуть, что да как?..

Атаман вышел совсем из куста, кинул руки по швам.

— Петр Федорович, я не могу сегодня...

— Что так? А по боярским хмельным погребкам пройтись-то хотел? — улыбнулся Басманов, почуяв недоброе.

— Значит, перехотел, — резко положил донец вдруг руки за кушак. – Дуришь, Петр Федорович, — это же грабеж.

— Ой, — заморгал сразу Басманов, — кто ж это мне здесь попреки строит? Дай спрошу-т-ка, ты станичник, для чего в степи турские караваны поджидал? К сараям Кафы струги вел — зачем? Саблями торговать аль лошадьми меняться?

Корела побледнел и поднял на Басманова похолодавшие глаза.

— Мы своим гулянием Русь сохраняли, как ни одной не снилось вашей крепости стоялой.

— Правильно, — осадил сам себя воевода. — И не грабеж то, а — война и к ней законная пожива. У нас сейчас — то же. И даже у нас еще хуже: обороняем самого царя! Не поймешь ты простоты этой толком, а сразу клейма жечь – разбой, грабеж!

— Наверное, ты прав, Петр Федорович, — будто смирился донец. — Нет, не разбой такая простота, а хуже воровства.

Помолчали. Выходило так: чем честней старается Басманов стать на место казака, тем внезапнее с этого места соскальзывает и оказывается в каком-то незнакомом месте.

— На допросах меня боле нет, — уведомил Корела. — Сам на твоем станке за государя разодраться — всегда радый, но про эту муку я не знал...

Андрей, согнув кунчук под рукояткой, зачем-то обернул вокруг руки, повернулся и пошел вдоль здания приказов — невольно перешагивая одуванчики.

Зашагнув за угол и перестав теменем чувствовать осточертевшую душу Басманова, казак вдруг воротился мыслью к спору. Провел рифленым сгибом плети по своей, в круг стриженой, но подобно шапке одуванчика — молодцевато-слабой, распушенной одиноко голове...

Там, в ближайшей дали, южной глубине — поездов парчовых остановлено, сожжено персицких каравелл, облеплено казачьими баркасами — на щепки разъято — султановых шняв... А роз сладких на побережьях трепещет и откупается от Дона золотом...

Но там люди хватают свой куш еще в пылу сшибки, радуясь на сильного и в смерти, и в лукавом бегстве неприятеля. Там за коней, оружие, арах и рухлядь казак сам, не привередничая, подъезжает каждый раз под тесаки и пули. Рядом, за то же барахло, свободно гибнут лучшие товарищи, а на обратном, медленном от веса дувана пути, уже укрепленный отряд татарвы настигает станичников по теплому следу.

В награду, в случае удачного исхода, казаку и коню его перепадет лишь самое необходимое. Главная добыча — в обиход Донского войска, и идет вся на закупку по Руси того-сего: винца, овса, хлеба, дроба, огневого зелья — всего, что сложно ухватить южнее. Да на гостинцы Москве в оправдание своего приволья.

Вся эта купность лихих обстоятельств (хотя вряд ли каким московским дьяком взято это в толк) как бы закрепляла за казаком — прямой травной буквой степного закона — кровное рыцарское право на все опасное добро по окоему Востока, дерзко облагораживала и возвышала разбой.

На диких сакмах часто казакам встречались белые, выскобленные всеми силами степей кости с оловянными крестиками подле шейных позвонков: ордынцы ослабшего русского не довели-таки в рабство. Так донцы убеждались в правоте и надобе своей гулёной службы. Оловянные крестики вернее всякого соборного обряда благословляли вольницу — обнадеживали насчет смертного пути.

Там-то, на одном из путей великой степи, и повстречался Кореле два года назад русский царевич – в литовских краденых доспехах, в собольей шапке набекрень. Андрей тогда гостил на славном острове Хортице, у запорожских старшин.

За пьянство во время лихого похода запорожский казак по закону карался немедленной смертью. Но едва выпадал по случайности мир, остров Хортица весь одевался туманом и зыбко качался на волнах Днепра. Кто живее других пропивал боевую добычу, шел на промысел в только им знаемые заветные речные места за бобрами. На Сечи оставался лишь тот, кто еще не истратил карбованцы и силы в отважной гульбе. Потому-то приезд запыленного рыцаря со старшиной Евангеликом был едва удостоен внимания сечевиков. Кто плясал под бандуру и скрипку, продолжал трамбовать каблуками просторную площадь; кто, бесчинствуя, рвал у товарища чуб, не оставил свое удалое занятие; кто раскинулся в центре майдана обрушенным памятником – и не подумал ожить.

Так что, о чем побеседовал незваный московский царевич с кошевым Сагайдачным и куренными, хранившими все же по должности человеческий облик, почти никто не узнал. Не знал про то и донской гость, атаман Корела, не успевший еще похмелиться в то утро.

Лишь когда Андрей сумел приподнять голову над столом в кантареевой хате, увидел: в зажженном лучами встающего солнца дверном окоеме стоит, сам лучится пузырчатым панцирем рыцарь.

— Ты кто? Ангел смерти? — крутнул языком наудачу казак.

— Я царевич Димитрий,— ответствовал ангел.

— Все одно ты покойник. И ты думаешь: я забоялся? Сейчас узнаешь, как сманивать в ад казаков!

И донец, размахнувшись, обрушил на беса клинок. Тот успел увернуться, подставив наруч. Шашка только скользнула по гладкой броне — увлекла донца на пол. Там он и остался, уснул.

Когда он проснулся, солнце било сквозь войлок на крыше прямыми отвесными пиками. Рядом кто-то дремал в пышных латах, приткнувшись в углу. Казак постучался к нему в гравировку зерцала:

— Ты тут кто?

— Я живой человек, не покойник,— поспешно ответил разбуженный.

— Намекаешь, что я так упился, стал на выходца с того света похож? — донец подышал на зерцало лат гостя, протер и увидел отечное злое лицо: — Все, браток, чтоб еще я притронулся к адскому зелью...

Смел недопитую сулею со стола, тяжело опустился на лавку.

— Погутарь со мной, друже, мне скучно. Звать меня атаманом Ондрюхой Корелой, а тя?

Рыцарь, видя, что минуло пьяное буйство, рассупонил, снял латы, подобрал сулею, чуть плеснул в деревянную кружку:

- Похмелься! — подождал, пока выпьет и порозовеет казак.— Атаман, я наслышан про битвы твои. Атаман, на тебя вся надежа. Узнай, я сбереженный царевич Димитрий.

И пришелец поведал донцу о чудесном побеге от злобных Борисовых слуг, долгих странствиях, светлых знамениях неба и о замыслах черных Бориски-царя — все ополье донское и волжское у казаков отобрать. Корела, умнея, смотрел безотрывно на сказывающего, ворошил смоляные нерусские кудри. «Черт дери Запорожье, кого тут не встретишь,— так думал.— Димитрий воскресший. Али врет? Но всю землю, видать, обошел. Эк ведь нужды казацкие знает. Будет царь настоящий — не для барской сволоты, ради бедных людей».

Когда объявившийся Дмитрий окончил сказание, казак предупредил:

— Государь, я не знаю, как и величать и чем потчевать милость твою...

Рыцарь дал знак рукою: мол, не суетись.

— Ты скажи мне, Ондрюша, как мыслишь о речи моей? К кому тянешь, ко мне ли, к Борису?

— Что тут мыслить? — казак потянулся, сверкнул белоснежной улыбкой.— Годунов разве царь? Просто писарь. Бить ли войску донскому татар вместе с ратью московской, охранять ли в степи караван, в караване посольство Бориса к султану — первым делом указ,— Корела нахмурил по-глупому черные брови, подражая чиновному русскому чванству.— "Имяна, и хто имянем атаман, и сколько, с которым атаманом казаков останетца, то бы поимянно переписали, и дали б посланнику, а посланник бы тех имяна слати к нам". Тьфу. Ну писарь, и только.

— Да ты знаешь, пошто эта перепись? Чтоб в холопы точней казаков обратить!

Атаман помрачнел:

— А вот даве дружок мой Ивашка Шестков перешел в государеву службу, прельстился дворянским окладом. Атаманом был вольным, стал царским поместным. Да ладно бы то. На земельной поверстке в Цареве Борисове белгородский помещик признал в нем холопа свово ж крепостного, мальчонкой утекшего в степи. Влепили Ивану все двести плетей – и на пашню. Уй, срам-то! — Корела обрушил на стол богатырский кулак, спохватился — возможно ли так при царе.

— Ништо, атаман справедливый, ништо,— успокоил Григорий,— возьму свои царства, сыск бедных, утекших от барей негодных своих, отменю, а казакам дарую все земли по Тихому Дону, Донцу, по Яику и Тереку… И всем обещаю извечные вольные лета.

Карела поднялся, похмельной влагой сияли глаза, руками как будто брал сердце.

— Государь... государь....да за это, что хошь... да за это... – Корела не знал, куда дальше деть руки. — За это...— пригреб еще кружку, затряс сулею,— за это вот выпить бы ща!.. Князь Димитрий, вели: скачем вместе на Дон! Соберу тебе силу несметную!

— Нет, меня ожидают свершенья в Литве. Ну, а ты отправляйся, не мешкай. Я же грамоту вашим сейчас начерчу. Коль другие донцы-атаманы в раденьи ко мне от тебя не отстанут, собирайте полки, присылайте гонцов... в Краков и Вишневец, где застанете…

С того дня минула целая война. Корела, вдохновенный и счастливый, носясь как бес, поспевал всюду – и в темнице у польских врагов Дмитрия, князей Острожских, на воде без хлеба посидеть, и водить в бой хохляцкое рыцарство и брянское крестьянство под Новгородом-Северским и Севском, и выдержать осаду в крепостице Кромах, даже снесенной до основания мортирами Борисовой рати…

И первым из воевод Дмитрия – неуклонимой стелой – он вонзился в эту идолицу золоченую, Москву… И вот теперь – вдруг словно кремень или сам боек в ручной пищали сточился, и вхолостую чиркает, нету огня и выстрела, нету места или дела атаману на камнях твоих неясных, мачеха-Москва…