Если бы не стечение удач в делах, то Климу Ксенофонтову хоть и впрямь волком вой от прочих издевок судьбы. Едва он от одной напасти уберегся, как другая его подстерегла - да такая, что подстать американским страшилкам. Клима затрясло от волнения, когда ему сообщили, что Ольга разбилась, пытаясь вырваться из заточения.

Живая она ему не далась, а то, что он взял ее в полуобморочном состоянии, ему самому срамно было вспоминать. Потому и ударился в дела до самозабвения, что черт знает что стало твориться с его мозгами. Стоило на минутку отключиться от хлопот, как тут же в голову начинала лезть всякая дурь.

Затравленный собственной совестью, о существовании которой он прежде и не подозревал, Клим, как лось от мошки, все дальше лез в чащобу новых предприятий. Тем и спасался. Не было бы счастья - да несчастье помогло: навязывая бешеные темпы работы себе и другим, он очень скоро подчинил своему влиянию почти всех в директорате ДЕЛЬТАНЕФТИ, так что Рахманевич и его клеврет Петровский все чаще поджимали хвосты.

Боясь случайным движением души выдать то, что колобродило в его покрывшемся болотной ряской подсознании, Клим довел до абсолютного предела свой и без того жесткий и функциональный стиль делового общения. Настоял-таки на проведении вторичной эмиссии акций ДЕЛЬТАНЕФТИ, уговорив почти всех директоров, что это самая насущная задача для их компании.

Многие из них ни секунды не сомневались, что Клим пробивает эту идею в интересах дела, тогда как едва ли не единственным его мотивом была попытка достать тех, кто перекупил акции у Сааведры. С другими держателями крупных пакетов он, даст бог, договорится полюбовно, а этих хитрозадых ублюдков из "Ориент-фонда" накажет всенепременно. Он так решил, а раз он так решил, значит так угодно богам.

Но самые страшные деньки в своей жизни Клим стал отсчитывать с того, когда у него появился этот прохвост, сказавший, что знает, что Ольга у него. Этого не мог и не должен был знать никто - так откуда же знать американцу?

К этому времени Клим уже отказался от услуг Тихона, и слава богу - вовремя. Воспитанные в страхе и круговой поруке, люди Темирбекова, который теперь уже души не чаял в Климе, были надежнее. Им и было поручено последить за иностранчиком. Надо ж было на беду еще и этому случиться - с Ольгой... Никогда в жизни Клим не чувствовал себя таким зависимым от человека, в котором все было непонятным, - и то, что он иностранец, и то, что он знал о похищении, и то, каким образом он собирается воспользоваться этим знанием.

- Ну вот, Клим, теперь мы с тобой не просто кунаки, а как бы кровью теперь связаны - хотя и чужой, - сказал Темирбеков, пригласивший его к себе в Лефортово - рассказать о подробностях гибели Ольги и прикинуть кое-что "на всякий пожарный". Говорил он невнятно - немного в нос, а остальное в бороду, как бы процеживая в ней слова. Какие слова должен слышать собеседник, а какие нет - решала борода. Многие из его людей в подражание ему тоже отпускали бороденки.

На встречу с Климом он пригласил своего племянника, владельца конаковского замка, и человека, которому было поручено смотреть за Ольгой в этом замке. Последний по сигналу Темирбекова сказал:

- В подвале ее держать, конечно, надежней было бы, но мне инструкция была - чтобы в комфорте была, как королева. Мне сказано, а я что - королева, так королева.

- Не надо оправдываться. На все воля аллаха, и мы чисты перед ним. Мы ее не убивали, - сцедил в бороду Темирбеков. - Это была твоя идея, Клим. Но, возможно, и твоя вина. Хотя и ты ее не убивал. Так случилось. Возможно, тебе надо было покорректнее с этой подружкой.

- Ты ведь знаешь, что она мне устроила, - сказал Клим.

- Ты прав. Порядочные девочки в такие игры не играют, - согласился Темирбеков. Никто тебя не осудит, это ее выбор. Но все мы теперь имеем отношение к этому. Если раньше это была твоя проблема, твоя и этой девчонки, то теперь это уже наша проблема. Две большие разницы, как говорят в одном приморском городе. - Темирбеков стал пощелкивать четками, словно мулла, цитирующий изречения из Корана.

Гостиная Темирбекова, где тот его принимал, была в центре анфилады, сплошь - до последней комнатки - уставленной массивными шедеврами мягкой мебели. Если судить по стилю и обивке, все это было сделано на заказ. У Темирбекова была мания к коврам и диванам, и порой то, чего не удавалось заглушить его бородке, пряталось от слуха в этих мягчайших изделиях. Внимавшим ему приходилось напрягать свой слух, это напряжение отчасти и подчиняло ему людей.

- Что за контрибуцию ты хочешь с меня получить? - спросил Клим.

- Ты не понял, дорогой. И слова такие нехорошие... Я подвожу тебя к очень хорошей идее, а ты упрямишься. Я и ты - мы все больше сближаемся, и теперь мои люди как бы разделили с тобой часть твоих проблем и твоей ответственности. Я предлагаю тебе союз - и неплохой. У нас есть деньги, а твоей фирме, я знаю, сейчас деньги нужны. Мне говорили про твою вторую эмиссию - и вообще.

Если бы Ольга была жива, этого разговора не было бы. За тот сумасшедший навар, которым Клим недавно вознаградил Темирбекова за ссуду, тот помог бы ему людьми и подержал бы Ольгу в конспиративном месте без всяких притязаний на партнерство. Кто знал, что дело кончится самым непредсказуемым образом, и теперь Темирбеков потребует заложить ему душу? Их прежние отношения можно было назвать приятельскими, но вступить с этим лидером криминальной диаспоры в партнерство значило стать перманентно от него зависимым и в конечном итоге подчиниться ему.

Весь смысл финансовых дерзаний Клима сводился к обретению все более высокой степени свободы. В свое время он ушел от банальной коммерции, потому что стремился избежать патронажа всевозможных крыш. Крупный фондовый бизнес тогда был единственной сферой, еще не тронутой криминалом, и Климу было важно утвердить собственную независимость там, где ему не помешали бы это сделать. Он сам себе голова и сам себе крыша над головой.

Надо же такому случиться, что в то время, когда его вера в себя утвердилась и обросла религиозным основанием, из разверзшихся над ним облаков посыпалась всякая чертовщина с Ведмедяем и Ольгой. А теперь вот и преступная империя Темирбекова готова взять его в оборот. Он потерял ориентиры - где небо, где земля, где верх, где низ, где твердая почва и на что опереться душой.

Он всецело стремился в международный фондовый бизнес, в большую игру, где ставят на целые страны и отрасли промышленности, где вершат события инвестиционные инстиитуты ценой в сотни миллиардов баксов, однако ноги его все больше увязали в каком-то зыбком болоте, где его все ближе обступают медлительные скользкие рептилии и тычат в него раздвоенными язычками.

- Это более чем неожиданное предложение для меня, Темирбай. Ты хочешь купить бумаги нашей нефтяной компании? - сделав над собой усилие, улыбнулся Клим.

Темирбеков погладил свою бородку:

- Не будем лукавить, Клим. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду. Нефтяной бизнес - это нефтяной бизнес, и там есть свои покровители. Важно правильно оценить - какую нишу занять в тот или иной исторический момент.

Темирбеков дважды кивнул своим людям, что послужило знаком к тому, чтобы один из них удалился, а второй, племянник и наперсник Темирбекова, заговорил.

- Нам известно, Клим, что ты пытаешься отвоевать свой МИДАС-ИНВЕСТ. Мы готовы тебе в этом помочь, но мы хотим, чтобы ты с нами поделился.

- Откуда вам это известно? - настороженно спросил Клим.

- Земля слухами полнится, - вмешался Темирбеков, не давая их разговору выбиться из проложенного им русла.

- И много вы хотите? - спросил Клим.

- Не бойся за МИДАС-ИНВЕСТ, он твой. Но мы тоже хотим приобщиться к фондовому бизнесу. Хотим открыть офшорный фонд. Контрольный у тебя, а все остальное наше, - предложил Темирбеков.

- Но ведь мой бизнес - это не поборы на Курском вокзале. Купив у меня половину дела, вы сразу станете на виду. И мне как бы не с руки...

- За репутацию боишься? Сейчас не то время, чтобы о репутации думать. Время грязное - и люди в нем грязные. Время всех перемазало. Давид, расскажи Климу, как мы видим себе это дело.

Давид, лет тридцати, с тонким и безупречно очерченным лицом, продемонстрировал искушенность в тонкостях дела. Настроение у Клима окончательно упало, хотя виду он и не подавал. Противиться преступному синдикату Темирбекова было не менее рискованно, чем купаться с крокодилами, поэтому Клим стал искать безобидного предлога отказаться от этого предложения.

- У меня есть мысль вернуть себе МИДАС-ИНВЕСТ. Это так, Руслан. Но это всего лишь проект - не больше. После всех этих потрясений и после того, как МИДАС-ИНВЕСТ побывал в чужих руках, от него остались рожки да ножки. Рога и копыта, другими словами.

- Но ведь ты его и в самом деле собираешься вернуть себе, разве нет? - Темирбеков устроил ему зондаж взглядом. - В общем подумай, Клим. Мы будем хорошими партнерами. Со мной тебе не придется оглядываться по сторонам. Вперед и только вперед.

- И в один прекрасный момент получить от тебя пулю в затылок, - резюмировал за него Клим.

Темирбеков просиял и сощурился:

- Ну, ты не такая уж и Красная Шапочка. Ты сам Серый Волк, ха-ха-ха.

Их разговор продолжался еще двадцать минут, и Клим использовал оставшееся время, убеждая Темирбекова отсрочить оформление их альянса до того момента, когда он окончательно определится в своих намерениях относительно МИДАСа. Отсрочка в несколько месяцев даст ему запас идей, которые можно быдет использовать в диалоге с Темирбековым, и отдалит гибель Ольги, самый предмет шантажа.

Вечером в Чоботах Клим поделился мыслями о судьбе с бутылкой хорошего портвейна, а та поделилась с ним содержимым. Прежде он не без удовольствия размышлял о проказах фортуны, будучи спокоен за то, что не она им владела, а он был ее властелином. А с недавних пор начался обратный процесс, некий "фид-бэк", пошла обратная связь, и то, что навязывала ему эта старая потаскуха, упрямо противоречило его замыслам.

В последнее время это противодействие стало здорово затруднять ему жизнь. Клим понял другое: что он не в большей степени хозяин собственной судьбы, чем раб ее причуд, истерик и фантазий. Ведь смерти Ведмедяя и Ольги были ничуть не закономерными событиями в его жизни. В них не было ничего императивного и неизбежного. Это были как бы несистемные трупы, и старушка-судьба словно специально подбрасывала ему их, подговорив другую костлявую бестию с косой косить там, где не нужно.

При всей нелепости и на фоне невольного убиения им Ведмедяя смерть Ольги казалась ему еще более странной и причудливой. У Клима появилось ощущение, что он вступает в другую полосу жизни, непредсказуемую, тревожную и полную непонятной мистики. Его стали одолевать психозы: на работе он бывал не в меру грозен, а дома зол. И всегда подозрителен.

После бурного выяснения отношений в день рожденья дочери он мучительно сдерживал и копил в себе ненависть к жене. Она платила ему ответным недоверием. Климу все чаще казалось, что она воспитывала это недоверие и в дочери: бывали моменты, когда он читал боязнь и у той в глазенках. Один раз он даже попросил Наталью зарубить себе на носу, что если такое будет продолжаться, то он просто свернет ей шею.

Прежде неприхотливая к капризам судьбы, личная синусоида Клима полетела вразнос. Накануне днем ему позвонил ничтожный следователь Любимов и спросил - знает ли он о том, что Ольга Болотова утоплена в Московском море и что ее только что оттуда выловили. Клим понимал, что сейчас Любимов уже не представляет опасности, но звонок этот окончательно вывел его из равновесия.

Спасение пришло в мысли, что ему необходимо вырваться из Москвы хотя бы ненадолго. Был и повод подходящий: кому-то из директората нужно было побывать на нефтепромыслах, чтобы решить на месте некоторые вопросы, связанные с разработкой нового месторождения, а главное - проверить слухи о том, что какие-то люди скупают акции ДЕЛЬТАНЕФТИ у нефтяников.

Полетели Клим и Евсеев, он же Труба. До столицы Коми Ухты - рейсовым самолетом, а дальше на МИ-8, недавно купленном ДЕЛЬТАНЕФТЬЮ со вторых рук. Экипаж вертолета встретил директоров по-парадному - в белых рубашках и отутюженных синих брюках. В тон их униформе был одет и Андрей Матросов, начальник разведки, которому было поручено эскортировать руководство в турне по нефтепромыслам.

При встречи из-под его широкого плеча им суетливо улыбнулся и выпростал ручонку некий человечешко. Морда у него была лисья и представился он невразумительно, так что Климу пришлось переспросить, обернувшись к Трубе:

- Кто-кто?

- Так, по экономике. Ориентируйся на Андрюшу. Настоящий буровик из разведки. - И с добром ткнул в бочок Матросова. - Он хоть и моложавый с виду, а я его со времен освоения Мегионского помню, мальчишкой еще был. На него уже тогда все поварихи на буровых заглядывались.

Матросов был красив, как бог нибелунгов, и так же хорошо сложен. Из-под его виска, увитого выгоревшими в снег колечками кудрей, исходил долгий шрам, рассекавший правую щеку надвое.

- Летим, - лаконично сказал он и повел встреченных к вертолетной стоянке, на ходу раздавая желтые поролоновые бируши.

Клим осознал глубочайшую актуальность выданного ему аксессуара в грузовом салоне МИ-8-го, как только винтокрыл стал рубать кислый утренний туман за бортом. Он и Труба крепко кутнули накануне вечером в Москве, и теперь пространство между левым ухом и правым наполнилось вибрацией и рокотанием мотора.

Вертолет взял курс куда-то на северо-запад и понес их над ковром из выгоревших трав, подлесков и мхов, омываемых ручьями и болотными окнами.

Чтобы отвлечься от головной боли, Клим попросил Матросова рассказать об Ужорском - сказочном море нефти, недавно открытом месторождении текучих углеводородов.

- Оказывается, все новое - хорошо забытое старое, шеф. - Разведчик просиял голубизной глаз на млечно-шоколадном от загара лице. - Здесь бурили еще при царе Горохе. Но при нем только баловались. А теперь взялись всерьез.

- Угу, - гуднул в заткнутое ухо Клима Труба. - В девяносто втором парламент Коми постановил оставить воркутинский уголек за Москвой, а нефтепромыслы и лесозаготовки - в местном ведении. ПО КОМИНЕФТЬ стало скоренько искать партнерства с иностранными инвесторами. В Ухте старый заводик небо коптил - ну, перегонка дохленького А-76, производство мазута и всяких отходов. Появилась фирма "Марк Рич" под швейцарским флагом, вбухала в него двести миллионов "зеленки". Они же обещают вложить в разработку Усинского месторождения еще полмиллиарда. Первая ласточка. После нее пошли всякие тендеры, проекты...

- Я в тутошнюю землю не одну "свечу" заколотил, - небрежно влез в рассуждения Трубы Матросов. - И считал по праву, что стране от меня много пользы выходило. А что сейчас творится - ума не приложу...

- А что творится-то? - настороженно спросил Клим, стараясь не надрывать связки и не надсадить гудевшие вместе с ротором извилины, потрескивавшие спазмами после вчерашнего возлияния.

- А все чужому дяде пойдет - что я проходил. Я все об этом. - Матросов независимо рассек рукой воздух.

Утопив круглую голову в плечи, собрав мясистые три подбородка в резонатор ультра-басовых звуков, Труба прогоготал:

- Этот опять свою старую песню налаживает. - И предобрейше хлопнул разведчика по плечу. - Коммуно-патриот недоделанный. Гы-га-га. И ведь не хочет понять, что без иностранцев теперь никуда. Это он про то, Петрович, что сюда Exxon рвется.

Разведчик снова рубанул воздух ладонью:

- Да одна хрень - что Exxon, что Amoco - если тендер "Роснефть" выиграет. Все равно ж за державу обидно.

- А ты не обижайся, - отечески поправил его Труба. - На обиженных воду возят. Вон, смотри на Клима Петровича. Я его вчерась "Белым аистом" опоил, голубчика. У него, должно, башка и сейчас ходуном ходит, а он с виду - как огурчик. Тока трошки претворяется.

Труба расплылся в багряной улыбочке, округлившей его лицо до крайней арбузности, щелкнул затворами щегольского дипломата и достал бутылку "аиста", бутерброды, пластиковый баллон минералки и тетрапак с томатным соком. Клим и Матросов не успели опомниться, как тот провозгласил:

- За встречу! А вот и судьбоносная вещь марки стакан, гы-га-га-гу-го.

Труба всюду возил с собой граненый стакан, классический и чтимый на Руси. "Такая у него традиция, - говорили буровики. - Черта перепьет." Опрокинув в себя полстакана коньяка и сжевав бутерброд с осетриной, Труба запил минералкой и продолжил, переходя на благостный тон:

- А вот за что мы все любим нашего красавчика-разведчика, так это за то, что душа у него болит за Тимано-Печорскую нефтегазовую провинцию.

Матросов порывался что-то сказать, но подавился куском и закашлялся. Труба стал было колотить его по спине, но тот уклонился:

- Да не так же ж больно, начальник. Ты ж не аттестованный по оказанию первой медицинской помощи. Вот так и все мы не по уму делаем, а все ж у нас было - и технологические схемы у нас путевые, и буровой инструмент превосходный...

- Ну-ну! Ты еще скажи, что наша система сбора нефти эффективнее американской, - Труба поменял в тоне фазу - благость на упрек.

- И скажу. Про все другое не скажу, а про это скажу.

- А я тебе скажу, что нам еще учиться и учиться у этих ребят из-за океана. И то - не выучиться. Бурить - это и дурак умеет. - Багровел Евсеев.

- Чему учиться-то? Взяткам и подкупу? Тебе хорошо рассуждать. Ты, поди, миллионер.

- А хотя бы и этому. Надо уже - как во всем мире, по-цивилизованному. Не обманешь - не продашь. И вообще - ты кто тут такой? Ну-ка цыц мне! С кем говоришь-то?

Матросов обиженно отвернулся и стал смотреть в иллюминатор - на лесок, по-над которым их стальная стрекоза неслась на высоте трехсот метов.

Труба толкнул Клима в бок коротким толстым локотком:

- Это он за Центрально-Хорейверскую зону толкует, за те девять месторождений, что на тендер выставлены. Тока от наших это далеко, чего тревожиться. Пока я к замминистра природных ресурсов Мазуру вхож, нам нечего тревожиться. На наше никто не претендует. Пусть только кто сунется - труба ему выйдет, га-га-го-гы-гы. Тру-ба.

Клим тронул за плечо разведчика:

- Так значит ничто ДЕЛЬТАНЕФТИ не угрожает пока? Как думаешь, Андрей?

Тот, не отрываясь от иллюминатора, пожал плечами.

- Пока будете народу справно платить, не угрожает. А сейчас угрожает - многим за два месяца не плачено.

За полдня они облетели три буровые нового Ужорского месторождения. Бурильщики и помбуры на них были чернее африканцев от загара, но только выше пояса. В шортах на буровой щелогять не принято. Люди были злые и грозились забастовкой.

- Мы же не бюджетниики, не воркутинцы какие-нибудь. Чего нам не платят? - Кричали на Клима рабочие.

На последней буровой пожарники-фонтанщики накануне погасили газо-нефтяной фонтан, бушеваший целые сутки. Случилась беда. В тот момент, когда всем казалось, что фонтан уже накрыт, неожиданно сильный выброс унес жизнь одного из пожарников, спалив его в пламени. Настроение у рабочих было тяжелое, повсюду чернели лужи нефти, в некоторых местах струились дымы, а вокруг створа образовались грифоны, кратерные провалы дотла пропеченной земли. Появление людей в белоснежных рубашках и галстуках здешним трудягам казалось прибытием инопланетян. Только теперь им было явно не до них.

Труба отослал вертолетчиков на базу и сказал, что ночевать им здесь. Видно, решил слегка надавить Климу на психику - повоспитывать. Клим обрушил на него тонну проклятий, он не собирался оставаться здесь ни часа более, но Труба лишь округло улыбался: давай-давай, шуруй в Ухту в гостиницу по кочкам. Потом подобрел:

- Эх, Петрович, ты лучше посмотри - как это черное золото здесь люди добывают. Люди здесь и в грязи, и в крови, и в огне, а мы с тобой там в белых офисах кофий пьем в первопрестольной.

В разговорах с людьми он выведал, что большая часть вахты избавилась от своих акций, поддавшись уговорам заезжих агитаторов. Подытожил, сгоняя с лица комара и садясь к ужину:

- Такая же ситуация по всему промысловому району. Похоже, через подставную фирму действуют те люди, которых ты так не любишь.

Клим согласно кивнул. Молоденькая повариха, добрая фигурой и загаром, принесла начальству ужин в вагончик, что отвела им на постой вахта. Свеколку под майонезом, поджарку с гречкой и компот.

- Прошу губу-то особо не раскатывать. - Труба приметил, как Клим провожал ее взглядом до двери и дальше - через раскрытую дверь - к пищеблоку. - Бурильщика Нефедова дочь, студентка. Он ее сюда летом с собой привозит, когда их повариха отпуск берет.

- Откуда ты все про людей знаешь? - подивился Клим.

- Ну, все - не все, а девка приметная. Здесь, на буровых, первый вопрос - чья. Это в большом городе деваху увидал - и давай ее кадрить в трамвае. А тут иначе, тут свой кодекс есть. А девка-то у папани скорая, по слухам.

Он оглянулся на скрип лестнички: в вагончик поднялись Матросов и с ним какой-то помбур с выразительным тонким лицом и подстать лицу фамилией - Харлампиди. Клим краем своего волчьего сердца уловил какую-то связь между ним и образом девушки, что принесла им ужин.

Труба пригласил этих двоих "посудачить под коньячок", жалуя честью людей заслуженных, кто ему был давно знаком и лично любезен. Он распечатал очередную бутылку "аиста" и затеял разговор на производственные темы. Пару часов тому назад он любовался, как Грек (так того успел окрестить про себя Клим) упражнялся с турбобуром, готовя оборудование к работе. "Учись, студент." - Подзадоривал Клима тычками в бок.

- Так что за беда у вас случилась? - спросил он после первой.

- Одно дело - картировочное бурение, и другое - нефтедобыча, - говорил Грек. - По нашему контуру надо десяток скважин насажать, а лучше дюжину. А их всего три.

- Это зачем еще столько? Разве у нас с этим спешка? - Клим обратил вопрос к Трубе. Тот ехидно осклабился:

- Вот и выходит, Клим Петрович, что в фондовом деле ты герой, а в нефтяном дитя малое. Уж извини, дорогой, поучим: когда хороший пласт осваивают в одну-две скважины, случаются всякие рывки и прорывы. Такое и здесь случилось. Вот чтобы распределить давление более-менее равномерно, надо в эту залежь побольше скважин засадить. Вот твоя задача, Клим Петрович, побольше денег добыть для оборудования. Сечешь?

- Вообще-то у нас здесь сухой закон, - сказал Грек, поднимая "за здравие" и словно оправдываясь. Но случай исключительный. Таких высоких гостей мы здесь давненько не видели.

Труба завязал с Греком и Матросовым разговор на профессиональные темы, и Клим воспользовался этим, чтобы незаметно покинуть вагончик. От их вагончика до пищеблока было с десяток шагов, и Клим их преодолел в три пружинистых молодецких прыжка. Открыл дверь: прямо перед ним у мойки возилась с посудой юная повариха, пленившая его воображение одним-единственным искоса брошенным взглядом. По всему видно, в глаза она мужикам смотреть избегала, так как всякий ее неосторожный взгляд в условиях буровой мог быть истолкован как предложение. Зато все остальное в ней - красивые руки, сильные стройные ноги и то, что связывало одно с другим, - влекло сильнее всяких взглядов.

Она обернулась на звук открывшейся двери, обозначив под майкой абрис девичьей груди, пробивавшей ткань тугим выдающимся соском.

- Привет, - сказал он, опершись локтем о дверной косяк. - Тебя как звать, красотка?

- Лена.

- А меня - Клим.

- Знаю.

- Откуда?

- Про вас тут многие знают. В газетах читали и вообще.

Из-под золотисто-льняной челки на него с интересом смотрели чистые голубые глаза, отливая в белках жемчужными отсветами.

- В газетах все врут. Не верь.

- А кому ж тогда верить? - она лукаво улыбнулась.

- Мне верь. - Клим захлопнул за собой дверь, шагнул к ней и, смелея от коньяка и зовущей плоти, сгреб ее и стал целовать в щеки, шею, грудь, - всюду без разбора, куда влекли его жадные губы.

Она не смогла его оттолкнуть. Хотела было в первый момент, да не смогла. А между тем его рука, тревожная и шалая, уже задирала ей юбчонку и жгла прикосновением.

- Крю-крючок, - задыхаясь в его поцелуях, закатив глаза и показывая рукой на дверь, беззвучно шептала Лена...

Его отсутствие не было замечено в вагончике. Здесь завязалась оживленная дискуссия на темы, далекие от производства и глубоко чуждые Климу Ксенофонтову. Говорил больше Грека-Через-Реку (так звал его Матросов), а двое других его с увлечением слушали, вставляя в затейливую ткань его рассуждений словцо или ремарку.

- Ты послушай, Клим Петрович, с нами лекцию. Шпарит - что твой прохвессор в историческом музее. - Труба налил ему коньяка. - Пока ты прохлаждался, мы тут уже второму "аисту" головешку скрутили, гы-гы-гы-го-го. Спасибо, аист, спасибо, птица. Так и должно было случиться.

- Ты не шути, Евгений Николаевич, - вступился за честь помбура Матросов - и с кивком на того: - Он же раньше на философа учился. Голова.

- А я и не шучу. Я вот нашему ангелу-хранителю фондовому хочу показать - какие у нас люди есть. Он их там таких в Московии-то и не видывал. - И опять к Климу: - И знаешь про что брешет? А про то, что эпоха у нас гиблая, оказывается, гы-го-го.

Грек запротестовал:

- Не совсем так, Евгений Николаич. Я всего лишь сказал о том, что со времен Гегеля утвердилось мнение, что разумный человек должен следовать велениям времени, в котором живет. Императив эпохи - самое высшее требование, которое предъявляет к нему его время, и этому следует безоговорочно подчиняться.

- Это верно, в одинарь капиталу не наскребешь, - согласился Труба.

- Ну, а тот, кто остается в одиночестве, погибает. Разве не так? - резюмировал Клим.

- Пусть так, хотя для мыслителя и художника нужно сделать исключение, потому что они остаются немного вне времени, над временем или как бы сбоку от него. Они не захвачены процессом, они наблюдатели. Но для рядового человека такая ситуация пагубна. Отстать от времени или же уйти из времени в себя - в этом опасность для рядового человека и зачастую смертельная.

- Ну, дает! Ну, Цицерон! - восхищался Труба, обхватив толстой багровой ладонью изящную бутылку "аиста".

- Трудно оценивать эпоху изнутри, живя внутри нее. Объективно ее может оценить только исторический опыт. Но сама по себе эпоха имеет максимальный смысл и ценность именно для людей, в ней живущих, для современников. Поэтому им и принимать решения - хороша она или плоха, эта эпоха, разумна или порочна. А если она порочна, тогда какого хрена я должен следовать ее императивам? Тем самым я потворствую пороку.

Труба снова повернулся к Климу - всем корпусом, потому что иначе не мог и потому что шея у него с одной стороны заросла подбородками, а с другой остиохондрозными отложениями. И взялся объяснить ситуацию:

- Он нам тут заливал, почему в бизнес идти не захотел, а пошел на буровую. Я ему говорю: в Америке говорят - если ты такой умный, то чего ж ты такой бедный? А он ответствует: так, мол, и так, Евгений Николаевич, я один хороший, а все плохие, гы-гы-гы-го-го. Эпоха хреновата. Ну, эпоха - эпохой, а за нефедовской дочкой, люди говорят, будь здоров улепетывает. - И снова разворот корпусом, в другую сторону: - Поди, свататься хочешь, а стесняешься папаню рядом. Папаня-то небось скажет, что ей еще рановато о замужестве думать. А про себя Нефедыч, должно, промеж молодых конторских банкирчиков в Ухте себе зятька присматривает. На хрена, скажет, он мне с его пятью лимонами? Ты ж, поди, и здесь его со своей философией достал. А в семью тебя взять - у старика уши-то и вообще того, в узелок завяжутся, га-га-га-гы-гы.

Грек обиделся на Трубу:

- Зря ты так, Евгений Николаевич.

- Ну-ну, не серчай. Я ж любя, по-отечески. Я ж люблю вас всех, чертей этаких. Ты что думаешь, у меня за вас сердечко не болит? Вы же все идеалистики через одного, в справедливость веруете. А Клим Петрович, вон орел какой, он больше - в силу.

- А ты-то сам, Евгений Николаевич, во что больше - в силу или в справедливость? - испытательно сощурился Матросов, хранивший до того молчание.

Труба разлил всем остатки "аиста" и сказал после паузы:

- А тут, ребята, не выбирать надо. Сочетать. Один хороший дядька сказал: и справедливость без силы, и сила без справедливости ни хрена не стоят. Мы ведь тоже в философиях знаем толк. Только не философы сейчас нужны, точно. Накормили уже соловья баснями...

- Так то не досыта, - похохатывая вставил Матросов.

- Ушла эпоха, - продолжал Труба, наставительно подмигивая Греку. - И нефедовские дочки теперь на философов не больно зарятся.

- Кончим этот треп, - решительно предложил Клим. - Пойдем поговорим с народом.

Через минуту Клим уже обращался с кратким воззванием к буровикам, обещая им вернуть задержанную зарплату с процентами уже через неделю.

- Сыти мы обещаниями-то. - Глянул на него снизу и шагнул вперед из толпы махонький корявый мужичонка. - Я чевой-то не уразумею: акции в цене подымаются, а рабочим зряплату не выдають. Ты вот нам поклянись, тогда поверим.

- Да чем же мне вам клясться?

- А у тебя близкие есть - ну, скажем, сынок или дочура? - наседал мужичонка.

- Ну, есть - дочка.

- Вот ей и клянись, ежли любишь.

Что же делать, поклялся Клим именем дочери... Потом обратился к рабочим с просьбой назвать фирму, организовавшую подпольную скупку акций. Кто скажет, тому приз - поездка на неделю в Анталию.

Скупщиков ему бы назвали и так, но Климу нужна была эта популисткая акция двояко: с одной стороны, чтобы поднять (опять же по совету Трубы) "в низах" свой рейтинг как директора, а с другой - чтобы укрепить веру рабочих в активы компании. Он мог все прекрасно узнать и в ухтинской их конторе, но так оно вышло бы примитивно.

Клим просчитал все наперед. Зная цену пролетарской психологии, он был уверен, что тот, кто назовет ему фирму, скажет тут же при всех, что пусть лучше вахта кинет жребий на эту путевку. Так и вышло.

Утром следующего дня за ними прислали вертолет, и они облетели еще пару буровых - уже на другом контуре, побывали на насосной станции, вернулись в Ухту. Клим без труда отыскал фирму-скупщика и, угрожая мордастому молодому ее директору расправой, потребовал назвать имя конечного получателя акций. Угроза подействовала только тогда, когда Клим потрепал мордастого за грудки в присутствии двух ребят из охраны ухтинской конторы ДЕЛЬТАНЕФТИ.

Мордастый возглавлял фирмочку с убогим названием "Альтаир", от которой попахивало чем-то вокально-инструментальным из эпохи стагнации и паленой водкой. Они перепродавали акции какому-то посреднику, штаб-квартира которого была в Москве - где-то на Садово-Кудринской.

- Сам виноват, - испуганно оправдывался мордастый. - Платил бы своим людям вовремя, им бы и нужды не было акции продавать.

- Ты что, дружок? И ты еще меня учить будешь? - издевательски любезно вопросил Клим и коротким боковым своротил ему скулу.

Потом он шибанул с досады уже по торпеде джипа, в котором их возили по городу:

- Ну, а те скупают бумаги по договоренности с другими гадами, что купили краденое у Сааведры. Хотят чужими руками жар загрести - и все за гроши, задешево.

- Хочешь уязвить их второй эмиссией? - с нехорошим прищуром поинтересовался Труба.

- А хотя бы и так. А ты что - против? Чего косишься-то? Поторопиться с этим надо, вот что.

- Да мне-то что? Чем их больше, эмиссий, тем лучше. Деньги же... А скажи-ка, Клим Петрович, ты ведь повеселел за эти два дня? Видать, понравилось тебе здесь на северах?

Клим не отрицал. Варясь в столичной похлебке, он, казалось, навсегда забыл о существовании иных миров - родовых, реальных, исконных и основополагающих. И все же противореча увлеченности идеей капитала, его дразнили сомнения в виртуальности вершин, которые ему предстояло покорить. А случалось, ему являлись интуиции о том, что мир фондовых спекуляций и финансовых приключений изобретен порочной фантазией людей ущербных, немощных и трусливых от природы, домогающихся самоутверждения через извращенную мораль, которая обеспечивает им первенство, когда умело навязана обладателям подлинных достоинств. Мораль эта выдумана душонками мелкими, тщеславными, закомплексованными и утомленными, не способными найти опору в себе самих, а потому и впутывающими в свои инсинуации все остальное человечество.

И выходит так, что какая-то шипучка на химической основе ему теперь приятней родниковой воды. А ведь, бывало, и у него, Клима Ксенофонтова, мозоли с рук не сходили, а в мыслях и вовсе не было такого - чтобы объегорить кого или на хромой козе объехать. И ведь радовался же бытию больше теперешнего, когда по зорьке - да по росе - да под посвист-пересвист тысячи пичуг шагал до сенокосной делянки. Эх, видно и впрямь оно так: цивилизация - дело нескучное и даже занимательное, только уж больно сволочное...

Эти два дня на нефтепромыслах были для Клима - как нашатырный спирт для потерявшего сознание. Слили душу с пространствами этого края, наполнили ее терпкими мужицкими впечатлениями, турбобуром пробурив его подкорку, зачерствевшую в московской свистопляске, чередуемой тихой жутью безумств и страстей.

Что содеяно, то содеяно, и ничем уже не искупить ему свои злодеяния. Можно только пытаться пропихнуть себе в подсознание сладкую пилюлю из фальшивых оправданий и раскаяний. Ну, да все одно - не будет он каяться. Кто кается - тот враг сам себе, тот - как лотова жена, превращенная в соляной столб за то, что оглянулась вспять.

А если уж и впрямь искать оправданий, то все великое в истории совершалось на безумствах и крови. Все - начиная с первобытного дикаря, дубиной крушившего черепа соплеменников и тем добивавшегося от них признания своего первенства, с римских императоров-кровопускателей, древнерусских царей-живодеров... ну, и так далее, не говоря уже о миллионах безымянных садистов, в историю не попавших, но дерьма сотворивших немало. Клим Ксенофонтов давно уже нечист перед законом. Ну, и что из этого? Все мы когда-нибудь будем жить в правовом государстве, но при этом не следует забывать, что первым законом была дубина дикаря.

Обратным рейсом в Москву он задремал - и ему снилось, что в него вошла Великая Сила Небесная, наделив его сказочным могуществом, и что ему теперь принадлежат все контрольные пакеты акций всех акционерных обществ мира. И вот он уже сидит за большим овальным столом, в центре которого восседает благообразный седой старик с просветленной головой. Кто он? И тут Клим догадывается - это же Великий Властелин Вселенной! Он контролирует все на свете и даже звезды и туманности - и даже собственность тех лупоглазых зеленых придурков, что живут то ли на Марсе, то ли на звезде. И вот Великий Властелин Вселенной возводит на него свои лучистые синие очи и спрашивает - рад ли Клим Ксенофонтов тому, что в его руках теперь столько богатств. Да, конечно же! Он рад, безумно рад, он просто счастлив. И вот Великий Властелин Вселенной говорит ему, что рядом с ним сидит человек, который владеет бесконечно большим, посмотри же на него. Он владеет контрольным пакетом Рая Небесного. Клим пытается повернуть голову, но не может. Ему очень хочется увидеть лицо этого человека, но не гнется шея - она не гибче бетонного столба. Ему просто чудовищно хочется посмотреть на этого человека! Почему же ты не хочешь посмотреть на этого человека? - гневается на него Великий Властелин Вселенной, и тут сон обрывается...

Снов своих Клим не рассказывал никому. А тут вот что-то на него нашло, и он поделился недоумением с Трубой. Во всем, что касалось сновидений и религии, Труба был человеком мнительным, поэтому проворно осенился щепотью и матерно укорил Клима за дерзость перед Господом.

- Не гневи Бога, Климушка, - насупился он и стал нервно поглядывать в иллюминатор. Самолет пошел на снижение, подпрыгивая на облачках, словно саночки с горы. Над облаками еще теплился вечер, а в облаках была уже ночь.

- У меня один бог, Евгений Николаевич. Фортуна, да и та проститутка, если честно сказать. Хотя и предпочитает покровительствовать сильным, - возразил Клим.

- Вот ты все про силу толкуешшь, мил-дружок, а сила на силу - что? Война - уничтожение самой силы. Вон господа евреи, и с виду неважные, и силой не козыряют. Народец гибкий, вдумчивый, всю Россию под себя подмяли. Сначала в семнадцатом году, а теперь по новой. А почему? А потому что один диалектический принцип усвоили: сила-то она сила, зато она же себя сама и разобщает. Ей конфронтацию подавай - соперника. Потому как сила. А слабость сплачивает себя. Оно и выходит, мил-дружок, что и слабость повыше силы бывает. Выходит, что слабость есть сила, а сила есть слабость. Сечешь?

Как не восхититься Трубой, когда он изрекает парадоксы! Клим изумленно на него покосился, а про себя подумал, что не дай бог заиметь этого человека своим врагом. А вслух сказал:

- Я люблю как проще. Я человек действия. А вся эта диалектика - туфта. Все это для кабинетных мыслителей и прочих придурков.

- И это верно, - согласился Труба. - Не всякому дано. Губит она людей, эта диалектика. Во многом знании - много печали. А таким, как ты, Климушка, печалиться противопоказано. Дело делать - это да, а печалиться - это не твое.

- Ну, уговорил, старый хрен. Выходит, Ксенофонтов - что-то вроде дурака. - Клим развел руками с показным простодушием. - А хоть бы и так. Кто ДЕЛЬТАНЕФТЬ по новой раскрутил - не Клим Ксенофонтов, а?

- Умолкаю, Клим Петрович, умолкаю. - Труба мелко заморгал ехидниным оком и кивнул куда-то за иллюминатор:

- Глянь, луна-то какая круглая. Нехорошо это, говорят, когда она круглая.