Проснувшись, Берт сообразил по звукам с улицы, что было уже ближе к полудню. Ольги в номере не было, измятая постель - это все, что о ней напоминало. К зеркалу в ванной она прилепила жевательной резинкой записку: позвоню вечером, Ольга.

Накануне вечером он уговаривал ее ехать в ним в Сингапур под нелепым предлогом: там у него верный друг, там райское место и там у них будет крыша над головой. Он так долго ее уговаривал, что помнил только это и совершенно не мог припомнить, согласилась ли она. Нет, пожалуй, он еще помнил ее глаза, ее сильные прекрасные руки, их запах. Потом вспомнил, что засыпал со счастливой мыслью о том, что утром увидит ее в постели рядом с собой. Вот уж воистину все - как в той песенке "Битлз": вот тебе и норвежская мебель, Берт Маслоу...

Дел у него больше никаких не было, но оно-то и плохо, ведь женщины любят деятельных, хотя и влюбляются в праздных. Надолго ли хватит пожилого бездельника, если он начнет считать образом жизни тот, который лишит его дела? Надолго ли хватит влюбленности в него красивой женщины, которая почти на два десятка лет его моложе? А между тем он мечтает о том, чтобы прожить с ней как минимум полвечности.

Смыв эти дурацкие мысли вместе с остатками сна и начисто выбрившись, Берт спустился позавтракать, где заказал себе яичницу с ветчиной, сыру, масла и кофе. В одну минуту все это проглотив, он понял, что все еще голоден. На восстановление утраченных за ночь калорий ему потребовались еще блинчики с медом и кофе повторно.

Что-то непривычное было в этой невской погоде - некая сказка, открывающая пространства балтийских вод и прежних эпох. Сухопутная Москва, где он прожил несколько лет с Кимберли и уже целых семь лет без нее, глядит на восток, в свои бесконечные дремучие пространства, в какой-то свой далекий кайнозой, а этот северный их город грезит прелестями не столь уж и дальних эпох, культур и морей.

Здесь хорошо, но при всем его колдовском лиризме этот город совершенно не создан для ожиданий. К тому же если к тебе возвращается ощущение первой любви, когда невмоготу переносить ожидания, значит ты уже и сам безнадежно состарился.

Выходя на улицу, Берт сказал портье:

- Если мне будут звонить, велите оставить номер телефона. Я перезвоню.

- Вам уже звонили, сэр.

- Почему же не в номер? И почему мне ничего не передали?

- Звонили только что. Мужской голос. Интересовался - в нашем ли отеле вы остановились и в каком именно номере.

- ?

- Он не назвал вас по имени, а только описал вашу внешность. Именно поэтому я не ответил на его вопросы.

- Спасибо. - Берт положил перед портье бумажку в десять долларов, которая мгновенно перебралась в карман его пиджака.

Не заговори Берт с ним первый, портье, возможно, и промолчал бы. В любом случае не было похоже, что он напрашивался на чаевые, просто решил помочь.

Берт поймал себя на мысли о том, что едва не обрадовался этому, как приключению. Все это настолько его озадачило, что помогло нейтрализовать тягостность ожидания вечера и внесло исследовательский тонус. Берт стал выстраивать в голове схему - кому оно нужно. Предположение о том, что его приезд в Санкт-Петербург мог привлечь внимание секретных служб, было лишь отчасти несостоятельным. Более того, он мог стать объектом интереса как русских, так и своих.

Это напомнило ему школьный урок биологии, на котором учитель показал им фрагменты фильма о подводном мире. Боже, как давно это было, но Берт прекрасно помнил, как несколько разных рыб атаковали раненую рыбу. Как только ты перестаешь вести себя адекватно, тебя готовы сожрать и свои и чужие, подытожил учитель. Старайтесь следовать тем нормам поведения, которым следует большинство. Его недавние выходки вполне позволяют классифицировать Берта Маслоу как раненую рыбу - или очень уставшую.

Но профессионалы, безусловно, не стали бы действовать так нелепо. Тогда кто? Берт вышел на невскую набережную и устало облокотился на чугунную решетку. Стал смотреть на воду, стараясь сосредоточиться. Если звонивший не знает его по имени, то что ему от него нужно? Может ли это иметь отношение к Ольге? Слежка ли это? Так непрофессионально его еще никто и никогда не "пас". Отпадает. Ольга? Не исключено, она ведь в розыске.

Ее фотографии с настойчивой регулярностью перепечатывают одна у другой русские деловые газеты. Волна интереса со стороны прессы к этому делу как бы уже утихла. Значит за этим не пустой ажиотаж газетчиков, а подпитка заинтересованной стороны.

Наиболее вероятны два варианта. Ольгу случайно обнаружил читатель газеты с буквой "ять" вместо названия, такой же загадочной, как и русская душа, которой она призвана придать твердости. Проследив за ними до самого отеля "Астория", этот некто для верности справился и о ее спутнике. Однако позвонить мог и профессионал - в случае особой спешки.

В любом случае необходимо тотчас же с ней связаться и предупредить об опасности. Но вчера счастье переполняло его настолько, что он лишился разума и не потребовал ее телефона в Санкт-Петербурге. Он не хотел выдавать своей боязни потерять ее снова, боялся пустой, казавшейся ему ненужной формальностью спугнуть вчерашнюю птицу счастья, которая может оказаться простой вороной, если он немедленно не свяжется с Ольгой.

Вчера она хотела ехать ночевать к подруге, которая, кажется, живет где-то в пригороде, но он не знал ни названия этого места, ни хотя бы направления. Все, что ему теперь остается, - это ждать вечера. Насколько менее томительным было то влюбленное беспризорное ожидание, которое рисовалось ему с утра, чем то реальное, которое он навлек на себя своей вчерашней беспечностью.

Чтобы как-то справиться с мыслями, лихорадочно стучавшими в мозжечок, темя и барабанные перепонки, словно каблуки морской пехоты, поднятой по требоге, Берт решил перебраться по мосту на другую сторону Невы, называвшуюся почему-то островом. Ольга рассказывала ему вчера, как за пару дней обежала все музеи города и была настолько переполнена впечатлениями, что расчувствовалась и позвонила ему в Москву. Берт вспомнил, что в старинном дворце на том берегу, что слева от моста, хранятся диковинные редкости, которые коллекционировал царь Петр, большой любитель экзотики.

Берт перебрался на ту сторону реки. Там же оказался и музей восточных искусств, чему Берт неожиданно обрадовался. Если тебе надо отвлечься и забыть о чем-то, то нет ничего лучше, чем восточный музей. В зале, где экспонировались индонезийские батики и древняя деревянная скульптура, он столкнулся с группой американцев, один из которых, высокий толстяк, душевно хохотал, указывая пальцем на какую-то раскрашенную охрой фигуру. Фигурка представляла собой некое божество из индийской мифологии, тщедушное, похожее на обезьяну и с выпученными круглыми глазами. Можно было бы предполагать, что это знаменитый Хануман из "Рамаяны", если бы не одна его выдающаяся деталь, изумившая толстого американца.

- Тони, - вопил толстый кому-то в группе. - Этого типа мы с тобой видели неделю назад в Италии, в каком-то музее. Только он заметно осунулся с того времени. Кстати, как его звали, ты не помнишь?

- Его звали Приап, - ответил из толпы парень в шортах с национальным флагом на кармане.

- Наверное, в Индонезии его называют по-другому. Вот бы и мне так, а Тони? - нараспев протянул толстяк.

- Что ты имеешь в виду? - спросила его широкая старуха в ковбойской рубахе навыпуск. - Похудеть или отрастить себе такую же штуку?

Взрыв хохота потряс музейный зал. Из соседнего прибежала престарелая смотрительница в соломенном паричке и с выражением явного неодобрения на лице.

Берт решил не заговаривать с соотечественниками, хотя ему и хотелось. Он бы спросил их - откуда они, не из Колорадо ли, а они бы ответили, что из Кентукки или Огайо. Они бы хором посерьезнели, и кто-нибудь из них, возможно, спросил бы Берта - есть ли у него какой-то бизнес здесь с русскими. Они бы сразу догадались по его манерам, что он не турист. С ним не раз случалось подобное.

Потом Берт забрел в ту часть дворца, где в стеклянных шкафах стояли сосуды с заспиртованными уродцами. Зрелище было настолько неэстетичное, а сам он был далеко не в том состоянии духа, чтобы переживать исследовательский восторг естествоиспытателя, что поспешил на улицу.

Он решил скоротать время прогулкой вверх по Неве и очень скоро добрел до какого-то канала или реки. Пересечь это водное препятствие проблемы не составило, поскольку рядом был мост. Здешние мосты он любил, как и мосты вообще. Он шел медленным шагом, должно быть, четверть часа или чуть больше, пока не увидел в открывшемся ему заливчике большой старинный корабль с тремя трубами. Вспомнил, что это был тот самый крейсер, залп которого положил начало Октябрьской революции в России.

На осмотр крейсера ушло еще полчаса, итого два сорок - почти три, однако до вечера еще далеко. Таскаться по музеям и глазеть на экспонаты ему уже не хотелось, да и город сам по себе больше не привлекал. Город, словно простуженный, натянул на себя толстое одеяло из облаков и усиленно потел и задыхался от поднявшейся температуры. Близость прохладной Балтики облегчения не приносила. Берт не помнил подобного жаркого лета в России, аномально жаркого лета.

Проголодавшись, он приблизился к киоску на колесах, где продавали хот-доги и пиво, но присутствие двух русских, разливавших за столиком водку, его остановило. Наконец нашел тихое кафе с традиционно медлительными официантами и грязными занавесками и поблагодарил бога за то, что тот даровал ему доминантный очаг боли: здесь он гарантированно проторчит как минимум часа полтора, но это уже будет ожидание заказа.

Смыслом жизни любого взрослого мужчины должна быть работа, и никакое счастье с Ольгой не продлится долго, если он не найдет себе достойного занятия. Сингапура им хватит на месяц - не больше, поэтому надо думать о возвращении в Америку. У него есть сбережения, и при рациональном подходе их хватит на чертову кучу лет.

Вопрос об Америке он с ней не обсуждал, а между тем здесь все неоднозначно. Ольга, безусловно, не из тех, кто опрометью помчится за ним в обетованную Америку. Она привязана к своей стране - хотя бы и путами выпавших на ее долю огорчений. Ну, да не беда, он найдет аргументы: ведь музыка - искусство интернациональное, скажет он, а поскольку она профессиональный музыкант, то ее родина - целый мир. В критических ситуациях он умеет быть красноречивым.

В пять часов вечера Берт был уже в "Астории" и жалел, что на дворе не зима. Зимой в России темнеет в четыре, и наступление темноты приближает вечер. Он поднял со стола ее записку: позвонит вечером. В какое именно время, Ольга не уточнила. Нет, он не возьмет ее с собой в Америку - до тех пор пока она не научится более дифференцированно различать время суток. Он так ей об этом и скажет, а потом рассмеется и станет кружить ее в объятиях.

Русские говорят: нет хуже ждать и догонять. Боже, как вселенски и безусловно они правы. Блестящее открытие для нации, которая прославилась своей бездеятельностью и болезненной душевностью. Неопределенность и ожидание как бы растягивают жизнь, заметно укорачивая ее при этом с боков. Он скажет ей, что вообще не возьмет ее в Америку, что в этой стране деловых и пунктуальных людей таким беспечным особам, как она, вообще делать нечего. А потом он закружит ее и покроет ее поцелуями.

Боже, не дай ей исчезнуть из его жизни. После нее ему вряд ли удастся найти женщину, хотя бы отдаленно на нее похожую. Даже мужчине, которого принято считать настоящим, такой случай выпадает раз в десять лет - и то только в те три десятилетия, которые надо отсчитывать с четвертого.

До восьми борьба с тревогой шла с переменным успехом, а после восьми он сдался. В девять заглянул в бар - сбить беспокойство глотком виски, а в десять уже не находил себе места. Его бесило, что сам он не может ничего предпринять, и дорогой номер в "Астории" стал ему не милее камеры пыток. Каким счастливым был вчерашний вечер и как ненавистен и тягостен сегодняшний. Даже сегодняшнее утро казалось райским...

Заснул он в одежде под утро, разбив о стену дистанционный TV-пульт и опустошив все запасы спиртного в холодильнике. Было около трех ночи.

Около трех ночи к воротам новенькой усадьбы на берегу Московского моря подъехал микроавтобус "форд" с бандитскими стеклами. Полдня и часть ночи его несло на предельной скорости по магистрали Санкт-Петербург - Москва. Фургончик дважды останавливали гаишники за превышение скорости, но содержимого не досматривали: их мгновенно убеждали крупными взятками.

Новенькая усадьба, куда только что въехал "форд", была невелика размерами, но имела своеобразную планировку и ландшафтные характеристики. С одной из сторон она была связана рукотворным каналом с заливчиком, подводившим воду к широкому рву, окружавшему нувостильную имитацию средневекового замка. Это был трехэтажный серый особняк, примостившийся к широкой башне, выложенной из камня и напоминавшей водонапорную. Башню венчали зубцы, она возвышалась над особняком еще этажа на два. Нижние ее этажи имели оконца в форме бойниц, а верхний этаж имел широкие решетчатые окна, разделенные узкими простенками. В них горел свет.

Все это Ольга разглядела из окна фургончика. Бритый здоровяк в водолазке, всю дорогу просидевший с ней в салоне и не спускавший с нее глаз, открыл дверь и молча подтолкнул ее к выходу.

Ее подвела беспечность и самоуверенность. Скорая на руку и спортивного сложения, она никогда не теряла убежденности, что сможет постоять за себя в большинстве ситуаций. Она вообще никогда не думала о своей безопасности, считая свою привлекательность лучшим щитом в отношениях с мужчинами.

Все случилось внезапней, чем в кино. Оставив Берта снам, она покинула номер в "Астории" в восемь утра и в девять была в Репино. Была движима обещанием, данным Ирине, - помочь ей с выбором нарядов. По ее выражению, шел пятый месяц активной подготовки к материнству, и при ее фигуре это уже становилось заметно. Ольга еще спросила - не повредит ли ей вождение автомобиля. Ничуть.

В двенадцать они выехали в город, и тут Ольга впервые приметила этот микроавтобус с тонированными стеклами. Около часа они потратили на магазины, после чего подруга забралась в парикмахерскую, сказав, что пробудет там полчаса.

Что это была за улица, по которой Ольга пошла побродить? Кажется, на одном из домов она видела старую, наполовину замазанную табличку с малоразличимой надписью "...урманова 20". Должно быть, Фурманова, подумала она. Обернулась, чтобы запомнить путь обратно. В этот момент ее локти оказались сомкнуты стальными захватами. В следующее мгновенье двое дюжих мужчин швырнули ее в машину...

- Орать бесполезно, - рявкнул тогда бритый.

Он же и помог ей теперь выбраться из машины. Ее провели по башенной лестнице в большую комнату с постелью, бельевым шкафом и телевизором. Эта комната в башне имела форму кругового сегмента, в которой было два узких оконца. Хорошо уже то, что ее решили заточить в башне, как сказочную принцессу. Ах, если бы принцессу...

Утром она спросила у человека, принесшего ей еду, где она и что им от нее нужно.

- Чего спрашивать-то? Сама, наверно, знаешь, - буркнул в бородку ее надзиратель.

- А как тебя звать? Меня Ольгой. - Она попыталась нащупать с ним контакт.

- Меня-то? Ха-ха, а как звать, так и звать. Какая разница? Если будешь хорошо себя вести, откроем верхнюю. - Он ткнул пальцем куда-то в потолок, из чего она заключила, что речь идет о той части башни, что с решетчатыми окнами.

Теперь у Ольги уже не оставалось ни малейших сомнений в том, что ее сюда заточили по приказу Клима Ксенофонтова. Эта страшная догадка впилась ей в сердечко еще вчера, как только ее схватили на улице, и теперь саднила все сильнее. Побег - это единственное, что может спасти ее от ужаса, на который он ее обречет, но об этом и думать нечего. Эта странной формы комнатка, совмещенный с ванной туалет, два узких окошка... а все остальное - стены, двери и замки. Окна устроены по принципу бойниц - с расширением вовнутрь. Даже если она разобьет их и примется звать на помощь, ее здесь никто не услышит. Никогда.

Ближе к вечеру бородатый надзиратель принес ей ужин и открыл дверь, за которой была винтовая лестница, ведущая наверх.

- Можешь перебраться туда, в ротунду. Ресторан "Седьмое небо", хха. Разрешили, - сказал он, словно сплюнул.

- Кто разрешил?

- А я почем знаю? Кто разрешил, тот и разрешил. Кто здесь главный, тот и разрешает.

Это была большая комната в форме круга, из широких окон которой открывался панорамный вид на окрестности. Примерно треть этой панорамы занимала вода. Если судить по солнцу, клонившемуся к далекому леску на западе, то на севере и северо-востоке было какое-то большое озеро или водохранилище. Это хорошо, что озеро, подумала она, ведь могли запереть и в подвале. Озеро врезалось заливчиком в лесок, охватывавший место ее заточения с севера.

Ольга открыла фрамугу в одном из окон - чтобы рассмотреть, что же было внизу. От заливчика к самому шато через лесок шел канальчик, связывавший его с круговым рвом, имитацией оборонительного. Шириной он был метров в пять-шесть. Через ров пролегал мостик на цепях, должно быть, с подъемником. Все как в настоящем замке.

В той части панорамы, где не было воды, не было и близкого жилья. Примерно в трех сотнях метров от шато стоял поселочек из десятка дач, по бокам лес. Отсюда ей ни до кого не докричаться. Окончательно убедившись, что пути к спасению нет, она опустилась на большой ворсистый ковер. Он, пожалуй, единственный в комнате имел прямоугольную форму. Все остальное имело сглаженные углы, круглые или овальные очертания. Эта круглая комната в башне была скудно обставлена норвежской мебелью, а с простенков между тремя панорамными окнами на нее смотрели охотничьи трофеи с рогами и клыками.

Замок этот явно не был собственностью Клима Ксенофонтова. Построить или купить такое мог только человек с романтическими причудами, а у Клима их не было. Ольга стала гадать - кому из знакомых или друзей по бизнесу он мог принадлежать. На ум приходили разные имена, но ни с одним из них она эту собственность связать не могла.

Было семь вечера, когда, стоя у окна, она увидела, что к их шато подъезжает черный лимузин. Чтобы удержать сердечко в привычном ритме, ей пришлось собрать в кулак все ее мужество, но его ресурс оказался невелик. Страх одолевал ее постепенно, еще со вчерашнего, а подступил к сердцу внезапно. Пусть из этой ловушки ей уже не выбраться, только страху она все равно не даст овладеть собой до конца. Даже маленькие зверьки, когда их загоняют в угол, способны броситься на обидчика в отчаяньи или из природного бесстрашия, а она вовсе не маленький зверек - и она это докажет.

Ксенофонтов появился у нее через полчаса. Он вошел один - и так, словно к себе домой, где кроме него никого не предполагалось. Из-под белоснежной трикотажной Т-рубашки рельефно выпирали мускулы. Было похоже, что он успел переодеться после работы. Окинул Ольгу равнодушным взглядом и подошел к вмонтированному в стену бару.

- Ба, да у него здесь и выпить толком нечего. Разве это виски? Кстати, как тебя здесь кормили? Нормально? Советую отвечать.

Ольга молчала. Она была уверена, что внутреннее чувство ей подскажет, как себя держать, когда он придет. Только этого почему-то не произошло.

- Нашкодила и смылась. Думала спрятаться? Плохо думала. - Он лениво рассматривал стакан, прежде чем наполнить его. - Ты от кого удрать хотела? От Клима Ксенофонтова? Клим Ксенофонтов - это не просто человек, это человек-эпоха. Именно, милая. А от эпохи не уйдешь, ха-ха. - Он налил себе виски, отхлебнул и закинул ноги на софу, на которой сидел. - Молчишь? Ну-ну, молчи - может, чего и вымолчишь. Несказанное слово - твой раб, а сказанное - твой властелин. Арабская пословица. Мне Темирбеков сказал, ты его не знаешь.

- Чего ты хочешь, Клим?

Его узловатые пальцы, описав в воздухе кривую, застыли в неопределенности:

- Точно не знаю пока. Но знаю, что больше, чем от других. О Сааведре ты вряд ли что-то знаешь. Но дела у меня пошли на поправку, и с Сааведрой можно не торопиться. Когда-нибудь я его вычислю. Он все равно где-нибудь материализуется в природе. А с тобой все сложнее... тебя как бы нет, как бы и вовсе нет, понимаешь? Ты ведь и так в розыске, да? Ты ведь вроде бомжихи сейчас. Вроде мертвой души ты - как у Гоголя.

- И что ты сделаешь со мной?

- А ты меня не торопи. Ты послушай - что я скажу. Ведь вот как все получается: имея дело с человеком, который есть, нужно как бы отвечать за свои поступки, а если этого человека как бы и нет... то и не надо.

- И за что ты не собираешься отвечать?

Клим оскалился:

- Пока еще не думал. Возможно, мне захочется держать тебя здесь, как птичку в клетке. Много лет - лет десять, а? Ведь тебя вроде как и нет? Ты сама себя поставила в такое положение.

- Ты ошибаешься, если считаешь, что тебе это действительно нужно.

- Кому дано знать, что ему действително нужно? А может, я просто возьму тебя силой, ха-ха, и буду приезжать к тебе, как к дежурной подружке, а? В общем пока еще не решил. А может, прямо сейчас тебя возьму. - Он снова злодейски оскалился. - Ведь теперь мне закон не писан, и никто не знает, что ты здесь. Как там в "Интернационале": никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и ни герой... А вот насчет освобожденья... своею собственной рукой, увы, ничего не выйдет.

- А что от меня требуется, чтобы выйти из этого положения с наименьшим ущербом для себя? - Ольга пыталась выглядеть дипломатичней.

- От тебя теперь вряд ли что зависит. Думаешь, мне охота мстить тебе? - поблуждав по ее лицу отсутствующим взглядом, сказал Клим. - Есть в тебе что-то такое, что меня разрушает. Убей бог не пойму. Думаешь, хочу тебе отомстить? - Он равнодушно пожал плечами. - Хотел, да перехотел. Здесь есть какая-то хреновина в тебе, чего я никак не пойму. Почему ты мне нужна больше других и почему я не могу получить тебя? Видишь ли, если я не могу чего-то получить, меня это начинает разрушать изнутри. Я должен получить тебя, я не могу уступить тому, что мне противоречит. Теперь мне важно сломать тебя...

- Ты сумасшедший, Клим.

- А когда я был другой? Если враг не сдается, его уничтожают, ведь так?

- А что если я сдамся?

Да что это она, дура, в кошки-мышки с этим негодяем... Известно же, что при бегстве гибнет больше солдат, чем в сражении.

- Тогда я почти прощу тебе эту аферу с Сааведрой, но сначала выколочу из тебя всю информацию, которую ты знаешь. И может быть, выпущу тебя после этого. Запомни, теперь ты моя, и я могу сделать с тобой все, что хочу.

- Но если ты сделаешь со мной все, что хочешь, то как ты сможешь верить мне после этого?

Он поставил стакан на пол и сказал свирепея:

- Не крути, девка. Второй раз ты меня уже не кинешь.

Был момент, когда Ольге показалось, что она усыпила страсти этого большого сильного зверя, но она ошибалась. Клим успел влить в себя стакан или два виски и стал непредсказуем. Держать хищника на расстоянии становилось все труднее. Твердая решимость ударить его чем-нибудь тяжелым по голове, когда он к ней полезет, сменилась паникой, и где-то на периферии сознания проскочила даже мысль о том, что даже если оно и случится, то это еще не конец света. Она не девочка, стерпит и это. Но ведь этот человек ее враг, и отдаться ему без боя значит совершить двойное предательство. Уж лучше умереть, чем так...

Видно, зверь почуял в ней момент паники, и в следующий он уже обвил ее ноги в прыжке ручищами, не давая ей и шанса на спасение. После нескольких бесплодных попыток высвободиться она сменила тактику, позволяя ему рвать на себе одежду, сама тем временем стараясь дотянуться рукой до настольной лампы из фарфора. Как только ей это удалось, Клим получил сильнейший удар основанием лампы в надбровье и, кроваво сопя, выпустил захват.

Кинулась к двери, в которую он вошел. Почему она закрыта, ведь он же не запирал ее, когда входил?

- Что, сука, пришибить меня решила? Это меня-то? Получи-ка, гадина! - С истовым ором саданул ее кулачищем Клим.

Ольга стала падать, чувствуя, как непривычно высоко запрокидывается ее подбородок. Удар затылком о стену лишил ее сознания...

Была уже ночь, когда она пришла в себя. Рядом с ней на полу лежала в лунном свете тень от оконной решетчатой рамы. В кривых ромбах этой тени было столько недвижности и опустошенности, что Ольга пролежала так, должно быть, еще полчаса, прежде чем сделала попытку приподнять голову. Эта попытка вернула ее к страшной реальности: вся она была сгустком боли с эпицентром в висках и затылке.

Отчего так знобит, ведь на дворе тепло? И тошнит почему-то. Наверное, у нее сотрясение мозга. И ноги мерзнут - но это оттого, что ее холодил сквознячок из раскрытой фрамуги. На ней совсем нет белья. Кое-что из ее вещей валялось на ковре, а что-то на софе.

Вокруг ее плеча вился комар, но смахнуть его не было сил. Потом затих, должно быть, напившись крови. Надо встать или хотя бы сесть. Бертик, родненький, помоги ей... Ольга тихо захныкала, совсем по-детски.

Сначала она просто посидела на ковре, скуля сквозь зубы какую-то колыбельную, потом долго старалась утвердиться на четвереньках. Потом стала ползать по полу, собирая одежду. Часы на стене пробили два. Собравшись с силами, поднялась на ноги и шатаясь добрела до кухонного уголка, где были электроплита, мойка, кухонный столик и шкаф. Налила себе воды из крана и выпила ее, потом приготовила кофе. Нового дня глоток, невесело сама себе усмехнулась.

Боже, как саднит подбородок - и левая щека. Во рту что-то не так. Что с челюстью? Она стала ощупывать зубы и с ужасом обнаружила зияющую дыру на месте верхних боковых. Странно, почему она не подавилась собственными зубами, когда падала? Видно, упала боком или лицом. Прикосновение к десне пронзило болью до пят.

До зеркала она добрела уже ровнехонько. Верхняя губа и левая щека имели вид одной большой ссадины, а подбородок распух. Какие-то неземные круги под глазами... удар пришелся в подбородок, догадалась она, а зубы ей выбило при падении, когда она обо что-то ударилась. Пальцем оттянула щеку - вот она, брешь между ее коралловыми зубками. Ха-ха. Села на пуфик у зеркала. Странно... и особенно мебель эта норвежская. Здесь и удариться-то захочешь, так не обо что. Значит она летела до самого кухонного угла и там ударилась о шкаф. Там, должно быть, и зубы.

Неужели эта мразь после этого стала ее насиловать? Ведь у нее же кровь изо рта шла...

Боже праведный, ведь ты ее призвал в этот мир служить музыке. Ты спустился к ней, шестилетней, в виде серебряного дождя из звуков "Щелкунчика". Сколько надежд ты насулил ей, сколько светлых дорог? Ведь все же говорили, что она рождена для счастья. С ее-то красотой и не заслужить его... Почему же все должно было закончиться таким бредом? Ведь она обязательно должна была стать счастливой, выпутаться из бед и написать свою книжку про Куинджи.

Из окна вновь потянуло холодком, и она поднялась прикрыть фрамугу. А что если у нее все же есть шанс выбраться отсюда? Например, прыгнуть из окна в ров с водой. До воды метров двенадцать максимум. Если хорошенько сгруппироваться и обхватить колени руками, то все получится. Только не нырком, а как бы вприсядку. Она видела - так делает детвора, живущая у Черного моря. Днем ее тут же поймают, так что прыгать лучше сейчас - пока есть решимость. Только нужно еще хотя бы полчасика, тогда она восстановит силенки.

Это случилось лет пять тому назад. Она впервые стала подумывать о возвращении из Москвы. Тогда она была приведена в смятение приближением Большого Хаоса, вселенской пустоты, готовой ворваться в душу и разворотить все внутри вакуумной бомбой. Чувство это было безотчетное и почти непознаваемое, и единственное, что она могла в нем умозреть, было то, что там кишмя кишели, словно доисторические жабы в мезозойском болоте, какие-то древние инстинкты и созерцания, главным из которых был страх. Чувство это внезапно опустошило добрую половину всех ее надежд, как бы выбросило из ощущения будущего в личное небытие, в несвязанность со всем, что прежде было ей родным, в некое отчаянье недосягаемости - и бросило ее на произвол Большого Хаоса во власть разочарований.

Возможно, он и раньше существовал в природе, этот Большой Хаос, но между ним и Ольгой была высокая стена, она-то и берегла ее от невзгод. Рядом был Большой Логос, который незримо связывал ее со всем, что составляло ее среду. Он, безусловно, окружал ее моралью, правилами и запретами, но ничуть не стеснял ее в главном - в ее творчестве. И творчество ее само было частицей этого Большого Логоса.

В те времена ее гармонии не знали диссонансов и наполнялись восторгами девичества. Она их в избытке находила у Генделя, Моцарта, Чайковского, у иных великих. Трагедии ей были чужды, как непонятны они были великому Сакья-Муни до двадцатидевятилетнего возраста. Молодость и красота неохотно берут себе в спутники старость и уродство. Но пришел Большой Хаос, и все изменилось. Она познала таинство скорбей великих и трагических созвучий.

Кто-то сказал, что тот, кто отстает от эпохи, остается в одиночестве. Нет, не так: не сама она, а ее оставили в одиночестве. Это верно, она из другой эпохи - из той, откуда нельзя было выпасть и за которой не надо было бежать без оглядки. Чтобы не отстать от эпохи и не оказаться в одиночестве, она пыталась отказаться от прежней себя, от себя такой, которой было не под силу противостоять Большому Хаосу, Новому Большому Прото-Логосу, который в новых поколениях сулил преобразоваться в Большой Логос следующей формации. Она бы и готова была пройти через это ощущение трагедии, раз уж оно так ее искушало (ведь счастье - видимость, а боль - реальность, так учили мудрецы, и тот, кто не знает бед, тот живет в облаках, а не на земле), но отдавать всю свою жизнь ощущению трагедии она не желала.

Она от Бога знала, что генезис Большого Хаоса замешан на подлогах, на Большом Вранье, но никакая, даже Очень Большая Ложь не могла произвести на свет и Самой Маленькой Правды. Это ясно и ребенку.

С этого времени начиная ее мужчины оставляли в ней ощущение трагедии. И тяжкие воспоминания. Вот только Берт один был исключением. Она стала вспоминать вчерашнюю ночь - каждое слово, сказанное им, и каждое его прикосновение. Ей стало легче. Пора подниматься.

Все бы проще было, найдись веревка подходящая, но в комнате веревок не было никаких вообще. Боятся, что она вздумает повеситься? Как бы не так! В спальном комплекте были только простыня и пододеяльник. Даже если разорвать пододеяльник надвое, а затем скрутить все три простыни вместе, все равно будет очень коротко. Не годится. Единственный ее шанс - прыгнуть в ров. Человек, построивший себе этот замок, выстроил и всамделишнюю башню, а значит и ров должен был выкопать глубокий. Даже полутора метров глубины ей вполне хватит. Если она хорошо сгруппируется, то полтора метра ее спасут.

Добравшись до фрамуги, она в нее протиснулась и вся обмерла. Видимое ей полукольцо рва, окружавшего башню и трехаэтажное шато, серебрилось неоном луны. Да и само ночное светило ничуть ее не обнадежило. Луна щемила сердце пустым нездешним светом, и Ольгу снова затрясло. Рукой она крепко вцепилась в железный крюк оконной щеколды.

Пока еще у нее оставалась возможность отказаться от этой безумной попытки и перебраться вовнутрь, нужно было только слегка подтянуться и перекинуть ноги. Но мысль о том, что там этот ужас, который она пережила, может повториться сначала, укрепила ее решимость: все распрямляя руку, пальцами удерживавшую щеколду, она скользнула ниже по стеклу. Оперлась носком о жесть внешнего подоконника. Раздался характерный металлический щелчок, и Ольга замерла - не слышит ли охрана. Рука занемела, но перехватить крюк другой рукой она не смогла. Надо прыгать.

Все будет в порядке, Берт, мы скоро увидимся. А сейчас помоги мне, помоги мне оттолкнуться. Это совсем не страшно, главное решиться.

Берега у рва невысокие, почти вровень с водой. Это она разглядела из окна автомобиля. Естественной оградой в усадьбе служит какой-то невысокий кустарник, до него всего метров пятьдесят. А там останется добежать до тех домиков, где ей помогут люди. Чуть в стороне - лесок, и лучше бежать по его опушке. На открытом месте догнать ее будет проще, а в леске можно и затаиться.

Всплеск воды, безусловно, выдаст, поэтому важно успеть добежать до леса. Но самое главное - сделать правильный толчок и сгруппироваться. И добежать до леса. Все, с богом... Постой-постой, вон там вдали, кажется, яхта идет под парусом. Ночью. Здорово. Ольга загадала прыгать, когда яхта пересечет лунную дорожку. Яхта шла быстро, значит ветер хороший. Только тут Ольга почувствовала, что и сама уже замерзла на ветру. Еще секунда - и надо будет прыгать. Яхта пересекла лунную дорожку, и Ольга на какой-то момент засмотрелась - как дорожка колышется на волнах. Пора...

- Что делать-то будем? - угрюмо спросил бородатый у двух других, никого не назвав по имени.

- Зябкая ночка, зуб на зуб не попадает. А днем вчерась жара была. Хорошо, что ночью, а то бы народ мог увидать. Ща врежем по стакану, а то жутковато, - ответил второй.

- Угу, - сказал третий. - Пойдем звонить. Пусть она на берегу лежит пока. Как светать начнет, перетащим в дом.

- А может, и в дом не надо будет. Как прикажут, - сказал второй.

- У нее толчок не получился. Ага, не получился. Вишь, она самым затылком бетонку зацепила, когда падала, - сказал бородатый.

- Угу, наверна, - сказал третий.

- Не наверно, а точно, - сказал бородатый. - Айда звонить.

Через двадцать минут все трое вернулись к башне - к тому месту, где лежало ее тело.

- Как ее хоть звали-то? - спросил второй.

- А как звали, так и звали, - сказал бородатый.

- Вывезем на самую середку. Там метров восемь будет глубина, - сказал второй.

- Ладно брехать, метров пять там всего, - сказал третий.

- А ты вроде мерил? - подначил второй.

- Кончай придуряться. Шеф сказал, ей морду надо испортить. Чтобы родная мама не узнала. Только кто-нибудь один, втроем нехорошо, - сказал бородатый.

- Какая ее мама родная найдет, гы-гы, на дне-то? - спросил второй.

Бородатый присел на корточки и смахнул тину с ее щеки.

- А такая - рыбная. Чего ржешь? Сказано - все тихо сделать. К ногам привяжем твою гирю двухпудовку.

- Двухпудовку не дам. Я без гири здесь ваще с тоски сдохну.

- Не сдохнешь. Тащи гирю. Бултыхнете ее вдвоем, а я останусь здесь - на связи.

- Август, сука. Теперь точно застужусь, олень в воду нассал, - сплюнул второй и поплелся за гирей.

Было около четырех утра, когда от шато неслышно отплыла лодка. Несмотря на предрассветный час луна была яркая, и второй отматерил гребца, когда на выходе из канала в залив лодка зацепилась днищем за какую-то проволоку, издав протяжное скрежетание. Лодка поплыла к устью залива, образованного поймой ручья, впадающего в Московское море, а потом пошла на большую воду.

- Борода говорит, красивая была, - сказал второй.

- Угу, - сказал третий, налегая на весла.

- Правее бери, там мелководье. Вишь, колья торчат. Леща прикармливают.

- Угу, - сказал третий.

- Ну, чево теперь вспоминать... Была красивая, а теперь не очень, хе-хе. - Второй храбрясь пнул кроссовкой обернутое брезентом тело на дне лодки. - А как ты ее... ну, лицо-то ей? Не жалко? Не страшно было?

- Угу, - сказал третий.

- Ладно, шабашим базар. Картина Репина - "Приплыли". Здесь давай.

- Давай, - сказал третий.