Для конца мая день вылета из Вашингтона во Франкфурт - и далее в Россию - был непривычно холодным. Люди кутались в плащи, а детям натягивали на головы яркие капюшончики от курток.

Обычно расставания с Америкой не бывали тягостными для Берта Маслоу и не причиняли его душе (нечувствительной к перемене мест и даже континентов) существенных недомоганий. Но сейчас он покидал ее не без грусти. Раньше он прилетал сюда на неделю - максимум на две - и делил это время надвое: половину на дела и вторую - на визиты к родственникам. А в этот раз он провел в Штатах около месяца.

Частая смена впечатлений последнего месяца полностью нокаутировала его спокойствие духа, и теперь, перед возвращением в Россию, где-то в глубине мозжечка саднили сомнения относительно перспектив его дальнейшего пребывания в объятьях русского медведя.

Русским Медведем неизменно называл Россию Джозеф Франкони, его старинный приятель. Берт поддерживал с ним отношения больше трех десятков лет - со школьной скамьи, на которой они вертелись когда-то вместе в Денвере, Колорадо, куда давным-давно, бросив сталелитейное дело, перебрался и отец Берта. Джо успел в свои сорок шесть совершить головокружительную карьеру в Военно-Воздушных Силах, взмыв на своем истребителе до генеральского чина и должности начальника базы ВВС где-то на Аляске. Он бы добрался и до более высокой орбиты, если бы там не оказалась первой его жена, устроившая ему развод, сопровождавшийся грандиозным скандалом.

Джо оставил небо, жену и двух дочерей и поселился в штате Вашингтон у озера в маленьком домике. При этом правда не забыв купить легкий гидропланчик, который цеплял к здоровенному дубу на берегу ржавой корабельной цепью с якорем.

Берт давно уже рвался душой в лесистый заповедный штат, зная, что двум одиноким мужчинам будет что рассказать друг другу. Но сначала ему пришлось задержаться в штаб-квартире их фирмы, а потом у своих стариков в Колорадо. Там он взял у отца его древний "бьюик", пожиравший мили и особенно бензин, как динозавры жрали первобытные хвощи, - с доисторическим остервенением. Из Денвера в сторону Сиэтла ехал без карты, доверяясь солнцу, звездам и чутью, и через двое суток был почти у цели.

- Нужно двигаться строго на северо-запад и избегать хич-хайкеров, - напутствовал его отец. - И не забывай, что это Соединенные Штаты, а не Россия. А то уже забыл, должно быть, - добавил к сказанному старик, прежде чем Берту наступить на педаль газа.

Почему он отправился один в такое далекое путешествие? Просто у него было много времени в запасе и большое желание поколесить в поисках Америки на манер мистера Стейнбека, который сделал это когда-то со своим псом французской породы.

Берт не слишком строго следовал совету отца не брать с обочины попутчиков. Ничто так не поможет скоротать дорогу за баранкой, как болтовня о житье-бытье. Он избегал брать с дороги афро-, латино- и пуэртоамериканцев, а также сумасшедших бомжей, которых на дорогах Америки не меньше, чем раздавленных кошек. А всех остальных он не опасался. Однажды он подсадил голубоглазую девицу в шортах и с рюкзачком, которая так утомила его своей болтовней о жизни в кампусе, что Берт единственно из желания закрыть ей рот рассказал о том, кто он, куда и зачем едет. Рассказ этот так увлек девицу, что она раздумала выходить и стала упрашивать его взять ее с собой.

- Это невозможно. - Берт резко затормозил, принял к обочине и открыл правую дверь. - Тебе выходить.

Та в слезы:

- Но почему? Возьми меня с собой к Джо. Я не буду тебе помехой. А через неделю, на обратной дороге, ты высадишь меня на этом самом месте.

- Но ты же едешь домой на лето. Тебя ждут.

- Но ведь я ничего не видела в этой жизни, кроме дома и кампуса. Дома подождут, я позвоню. - Она умоляюще взяла его за руку. - Я взрослый человек и я свободна. Я живу в свободной стране... если ты хочешь, я... - Она стала расстегивать пуговки на блузке.

Берт сдержал ее решимость разоблачиться и расхохотался, чем совершенно ее шокировал. Ее пальцы судорожно путались в петлях и пуговицах и наконец замерли.

- Если ты хочешь, - начал он, ставя особое ударение на "ты", - я могу с тобой немного поговорить о свободе. Только это все, что я могу для тебя сделать, милая. Вон там впереди заправка. Как насчет гамбургеров и кофе?

- Не надо. В этом году я прослушала две дюжины лекций по основам демократии и даже написала курсовую работу.

- Нет, это невозможно. Я уже не в том возрасте, чтобы начинать авантюры. И я не собираюсь совращать двадцатилетних.

- Тогда ты всего лишь вонючий старый моралист!

Через несколько лет и его дочь Салли станет такой же - изящной, белокурой и загорелой студенткой, какие во время летних каникул стайками наводняют отели в Европе. А теперь он даже не имеет возможности увидеться с ней, потому что эта марсианка, его теща, скрыла от него - куда она увезла от него дочь. Неделю назад он полдня проторчал в аптеке напротив дома миссис Салливан, поджидая дочь. Соседи сказали, что старуха отослала ее погостить к кому-то из родственников, но не могли или не пожелали сказать - к кому именно.

- Ну, решайся, бери меня с собой...

А что если в самом деле? Это было бы замечательным приключением, настоящим подарком судьбы, какого его сединам не видать больше никогда. Она молода, мила и очарована им, как Дездемона муками Отелло. Ветрена и взбалмошна, но и умна, если судить по взгляду. В этой поездке к Джо она станет ему попутчицей - и только. А какое же будет у того лицо, когда он увидит Берта вместе с девчонкой, которая вдвое его моложе? Интересно, широкое или длинное?

- Черт знает что! - буркнул Берт в замешательстве.

- Вот и отлично. И нечего ругаться.

- Я просто хочу знать, как тебя зовут.

- Мэй. Меня зовут Мэй.

- Хорошо, Мэй. Поехали к Джо. На обратном пути я высажу тебя здесь же.

Как оказалось, до берлоги Джо добраться было куда сложнее, чем представлялось заочно. Старик забрался в настоящий медвежий угол - и не просто в дикие места, а в медвежий угол в самом прямом смысле этого слова. Рано утром они с Мэй выехали из Спокана и к полудню рассчитывали быть на месте. От Принстауна, небольшого поселка в лесу, служившего последним ориентиром и в котором полисмен битых полчаса втолковывал им, как ехать дальше, шла грунтовка без каких-либо признаков жилья.

- Мы не заблудимся? - озаботилась Мэй.

- Боюсь, что мы уже где-то в Сибири, - сцедил сквозь зубы Берт, уставший закладывать руль то вправо, то влево, следуя крутым поворотам лесной дороги.

В полсотне метров прямо перед ними дорогу перебежал медведь... В первую секунду это видение не показалось им чем-то особенным: нечто подобное часто можно увидеть по телевизору в программах о живой природе. Но весь остаток пути Берту пришлось вести машину как бы вдвоем с Мэй, потому что та повисла у него на руке.

- Это был гризли, Берт?

Она дрожала всем телом.

- Не знаю. Кажется, этот экземпляр помельче. Просто бурый медведь. Совсем маленький.

- Нет, Берт, он был огромный. Скорее всего, гризли.

- Хорошо. - Берт сбросил газ и слегка прихватил педаль тормоза. - Давай выйдем и спросим у него.

Эта шутка привела ее в ужас, и Мэй впилась ногтями в его бицепс. Да так сильно, что Берт просто вынужден был остановиться.

- Успокойся, ничего страшного. Он сам нас испугался.

Берт обнял ее за плечи и стал гладить по голове. Потом почувствовал у себя на груди тепло ее губ, отчего дрогнул и сам.

Спустя какое-то время они двинулись дальше. Выехали к живописнейшему озеру и уже дальше двигались вдоль берега. Прежде словоохотливая, Мэй не обронила ни слова, а Бертом овладело смятение сродни мукам совести. Слава богу, когда они подъехали к дому Джо, это чувство отступило.

Дом стоял на большой поляне, полого спускавшейся к тихой лагуне. Первый этаж был из белого кирпича, а второй деревянный и выкрашен в голубой цвет. Веранда была двойная, и ее верхний этаж повторял первый вплоть до деталей - и там и там стояло по плетеному столу со стульями. Верхнюю часть поляны образовывал загон из длинных жердей, где отмахивался хвостом от оводов и прядал ушами жеребец белой масти. При их появлении конь недовольно зафыркал.

- Экзотика, - восхитилась Мэй. - А где же хозяин?

- Ты лучше спроси - где гидроплан. Вот смотри. - Берт достал из сумки фотографию дома Джо, вид с озера, где рядом с домиком был запечатлен гидроплан.

Когда они стали подниматься по ступенькам веранды, со стороны леса донеслось боевое гавканье и уже через секунду, опережая собственный лай, на них оскалясь катился огромный клубок шерсти.

Положение спасла Мэй, она мигом извлекла из пакета последний гамбургер, сделала шаг навстречу собаке и протянула руку. Вид протянутой руки смутил четвероногое. Лаять оно не перестало, но остановилось. Ветерок был на собаку, поэтому Мэй для убедительности хлопнула по гамбургеру, зажав его в ладоши, и помахала им в воздухе, после чего положила его на землю.

Эта провокация привела зверя в полное замешательство. Косматая черная морда, совершенно без органов зрения, водила гуталиновым носом от гамбургера к Берту и Мэй и обратно, раздираемая двумя желаниями - лаять и махать хвостом. Как только верх взяло последнее, гамбургера не стало. Впрочем, осознав свой промах, зверь забрался на веранду и стал на них лаять оттуда.

- Я вспомнил. Его зовут Руби, Джо писал мне о нем, - сказал Берт и направился к собаке, окликая ее по имени. Увы, это не возымело действия, и им пришлось отказаться от мысли о плетеных креслах.

- Отлично, Руби, мы устроим пикник у озера. У нас есть мясо для барбекью, хлеб и овощи. А у тебя только твои плетеные кресла, - сказала Мэй.

Лазурное необъятное небо с тремя облачками на нем отражалось в зеркале лагуны. Еще там была тупоносая лодка из белого пластика с подвесным мотором, по краям - камыш, а еще глубже высился (или низился) смешанный лес.

- Это рай, Мэй. - Берт привлек ее за талию.

- Как ты думаешь, где Джо?

- Самолета нет. Лошадь стреножена, собака голодна. Скоро прилетит. Но когда именно - нам неизвестно, так что давай-ка приготовим еду.

Они набрали в лесу хвороста, разожгли у воды костер, порезали мясо, достали овощи и соус "чили".

- Учись, - сказал Берт, нанизывая мясо на ивовые прутики и перемежая его кольцами лука и томатов. - Так делают русские. Они называют это шашлык.

- Звучит аппетитно.

Лохматый цербер уже спустился на пару ступенек и трепетно внюхивался в запахи костерка. Мэй предложила кинуть ему кусок мяса.

- Не стоит. Этот хиппи нас опять обманет, - сказал Берт. - Пусть сначала научится как следует вилять хвостом.

- Кажется, ты хотел сообщить мне что-то новенькое по поводу одной философской категории.

Она откинула с лица локон тыльной стороной ладони, так чтобы не испачкать засалившимися от мяса пальцами своих светленьких волос. Уже многие годы он не воспринимал подобного жеста как знака женщины, состоявшей с ним в близости. Так грациозно любят откинуть волосы только очень юные женщины, а иметь с ними дело Берту давно уже не случалось. Пленительное движение, память сердца о первом чувстве. А первое чувство с ним случилось в Денвере почти тридцать лет назад, задолго до Кимберли.

- Ты хочешь пофилософствовать, Мэй?

- А почему бы нет? Обстановка располагает. Мы здесь как два древних грека, предающихся трапезе и размышлениям на лоне природы.

Берт поворошил угли чтобы сбить огонь, слизывавший с мяса капли жира и воспламенявший его.

- Один древний грек, - сказал он.

- Почему же один?

- И одна молоденькая гречанка. - Он протянул ей прутик с шашлыками.

Мэй не без труда свела свои длинные сильные ноги в позу лотоса, изобразив готовность к медитации.

- Боже, так вкусно! Кстати, Берт, в тебе есть что-то от греческого бога. В тебе есть особая грация, тяжеловесная такая.

- От которого из них? Если от Пана или Диониса, то я возражаю.

Влюбленный взгляд двадцатилетней девчонки наполнил его голову хмелем. А ведь еще вчера он мог и не остановиться около нее. Сегодня им хорошо друг с другом, но хорошо по-разному. Ее стихия и ее время - это каное, плывущее по могучей и плавной реке. Его же время - это знание об огромном водопаде, который ждет эту хрупкую лодчонку из кожи где-то внизу по течению.

- Хорошо. Я расскажу тебе немного из того, что я лично знаю о свободе. В общем это не шашлык, раз - и съел. Это одна из таких вещей, к которым нужен гарнир из диалектики. А диалектика - это такая штука, которая отрицает себя самое. Иными словами, наука самоотрицания.

- Уга-угу. - Язык и зубы Мэй были заняты шашлыком. Озерно-синие глаза, брызжущие радостью бытия, внимали ему, как дети проповеднику.

Берт продолжал:

- В общем ты, должно быть, слышала, что все на свете имеет свою противоположность. День и ночь, белое и черное, холодное и горячее, большое и малое - ну, и так далее. И все на свете рано или поздно обращается в свою противоположность. В том числе и свобода. Но когда о свободе говоришь ты, ты говоришь о свободе личности и Билле о правах. Так?

- Угу.

- Будем исходить из того, что ни ты, ни я не знаем, что такое свобода в абсолютном ее понимании и в абсолютном ее выражении. Поэтому я буду говорить о том же, что имеешь в виду ты. После технологических революций как режимные, так и либеральные системы утратили ту традиционную меру свободы, которая служила им эталоном. Свобода мутировала в экспансию, что в свое время нашло проявление в колониальных захватах, а потом главным образом в экономической агрессии. А вода еще холодная... - Рассуждая, Берт подошел к воде и окунул в озеро руку. - Где говорят о свободе, там следует говорить и о воле. Только сейчас мы оставим это в стороне, поговорим о другом. Противоположностью свободы всегда были необходимость и зависимость, а соизмерялась она ответственностью. Сегодня высокая концентрация населения и плотность коммуникаций привели к тому, что так называемое свободное общество трансформировалось в свое экстремальное состояние - в общество ниш. Вот смотри: везьде и всюды ты слышишь одно и то же. Все говорят: он нашел свою нишу, она нашли свою нишу, они нашли свою нишу... Таким образом пространство свободы, как и все свободное пространство, поделено на ниши. Свободу завоевывают - и делят на ниши. Вакуум, или, говоря иначе, кислород свободы заполняются до своих предельных очертаний. Ниша - вот современный идеал свободы, а в поиске ниши - смысл человеческих усилий. А это совсем не то, чем свобода представлялась изначально. В каком-то смысле это ее противоположность.

- Я, кажется, понимаю. Назовем это теорией ниш, - сказала Мэй, затолкав в рот последний кусок.

- Как хочешь. Ощущение свободы происходит из того, что люди изначально вкладывают в это понятие и какую из его сторон они абсолютизируют. Принято считать, что в той России, которой больше нет и которую я успел захватить, когда приехал туда с десяток лет тому назад, свободы не было. Но я успел уловить в их воздухе ту свободу, которая на первый взгляд была основана на запретах. Там никто не говорил о нишах, и это меня удивляло. Это был их мир, и в нем была их свобода. Это была пролетарская культура, но вместе с тем и культура аристократическая. Там не было дешевой экспансии. Скажи мне - где ты чувствуешь себя лучше всего?

Мэй посмотрела на него с любопытством, по-щенячьи склонив голову:

- Пожалуй, дома.

- Вот именно. Они все там были чертовы красные коллективисты, но при этом жили, как в большом доме. И им там было хорошо, потому что они жили в ином измерении свободы. Смотри-ка, Мэй, за что Ницше был зол на христианство? За то, что оно помогало немощи, уродству и ничтожеству притязать на то, что доступно лишь человеку известного ранга. Но он не видел разницы между социализмом и демократией, и то и другое он считал химерой равенства и бессилия. Грубо говоря, он не различал между Соединенными Штатами и Советской Россией. Свобода хороша для тех, кто ее заслуживает. Именно поэтому русские так легко перешли к новой экономической формации. И теперь там все говорят о нишах, как и здесь. А когда говорят о нишах, мне представляются выдвижные ящики в морге... Может, это звучит неэстетично. Прости, Мэй. Прости, но я редко с кем могу поделиться такими мыслями. МакМиллан меня бы поднял буквально на смех.

- А кто такой МакМиллан?

- Видишь ли, есть внутренние пространства свободы, они заключены внутри самого человека и не измеряются его способностью к внешней экспансии. Это важно. У русских был огромный мир и по-своему невообразимо прекрасный. А ниша - это сам человек, сам по себе или со своим бизнесом. Это его амбиция, возведенная в норму морального закона. Но когда все пространство плотно поделено на ниши, то в нем нет того ощущения свободы, что было в нем изначально - от бога.

- Возможно, ты говоришь о демографической избыточности? - предположила Мэй.

- Нет, это другое. Вот видишь, это трудно объяснить. - Он развел руками. - Уж лучше начать с обратного. С МакМиллана, о котором ты спросила, что он за человек. Так вот, МакМиллан - это тот человек, который считает, что все это - вся моя теория ниш - просто бред собачий. Это огромный шотландский монстр, совершенно рыжий и с большим животом. Он, как и я, давно уже живет в России, только его эти материи не волнуют.

Мэй весело расхохоталась, потом серьезно спросила:

- Слушай, Берт, а может, тебе уже пора вернуться обратно в Штаты?

- Не знаю, - вздохнул он и бросил собаке маленький подгоревший кусок мяса.

- Расскажи мне еще что-нибудь. Это так интересно!

- Пожалуйста, Мэй. Я расскажу тебе про одну мою знакомую американку, которая работает в России консультантом. Не ревнуй. Она очень толстая, настоящий мучной мутант, ее зовут Лилиан. Однажды я рассказал ей про их великого Достоевского и что он представлял себе природу и душу будущего человечества близкой к природе ребенка. Когда я рассказал об этом Лилиан, она посмеялась надо мной и пересказала мне содержание одного фильма. В этом фильме рассказывалось об одном очень глупом парне, инфантильном, почте идиоте. Но все его принимали за великого умника. Она сказала, что это невозможно и что я, должно быть, коммунист. Но этот их Достоевский за пятьдесят лет предсказал революцию в России и описал ее движущие силы, он был великим провидцем...

Пес, который так и не сошел с веранды до конца, оставшись на последней ступеньке, вдруг радостно затявкал куда-то в сторону озера. Вскоре они услышали дальний рокот мотора, который накатывал волнами и нарастал. А еще через минуту из-за лесного горизонта за озером появился самолет, он летел прямо на них.

Самолет быстро пошел на снижение, но приводняться не стал, а вместо этого неожиданно набрал высоту, пролетев прямо над ними, сделал круг и снова стал заходить на посадку. Поплавки гидроплана коснулись воды в сотне метров от берега, два его винта прекратили вращение и, влекомый инерцией, он плыл к Берту и Мэй.

У Джо они пробыли четыре дня, и ни секунды из них не было отдано скуке. Джо поднимал их чуть свет, таскал с собой на рыбалку, учил верховой езде, кормил дарами леса и воды, а по вечерам - рассказами о своей прежней небесной и тепершней лесной жизни.

Общество двух взрослых мужчин, каждый из которых успел насовершать в жизни кучу геройств, льстило Мэй. Она была очарована хозяином и звала его не иначе, как "генерал Джо".

Пообщавшись пару лет с лосями и медведями, легко утратить человеческий облик. Возможно, поэтому Джо, споров знаки различия, не снимал с себя формы и стригся коротко, как джи-ай. В доме он держал тренажеры и не терял спортивной формы. Ростом чуть ниже среднего, был хорошо сложен и не упускал случая продемонстрировать крепость мышц и верность глаза. Набор длинноствольных револьверов составлял предмет его особой гордости.

Джо - сама корректность - не проявлял никакого любопытства в отношении девчонки, которая была вдвое моложе его старого приятеля, но огорчился, когда узнал, что Берт подцепил ее на дороге.

- Я давно всем говорил, что Берти - бабник первостатейный, но не знал, что дойдет до этого.

- Я не разобью ей сердца. Скорее, она мне, - отмахивался Берт. Разговор был на рыбалке.

- Как знать? Ей всего двадцать. Может случиться, что для нее это что-то вроде свадебного путешествия - и очень романтичного, которое может никогда не повториться ни с кем иным. Возможно, когда дело дойдет до настоящего свадебного путешествия, она будет разочарована.

- Ты - моральный и сентиментальный сукин сын, Джо. Ты неисправимый моралист. Не оно ли тебе стоило потери семьи?

- Я так устроен, Берт. Я командовал целой оравой летчиков и всем им говорил, что там, где нет высокой морали, там нет неба, - с достоинством ответил Джо.

- Нет, ты просто жуткий моралист, Джо. Даже больший, чем я сам, - не отставал от него Берт.

- А ты утратил чувство меры, так долго проторчав в России. Там, я знаю, всегда было плохо с моралью, а теперь и подавно, - огрызнулся Джо.

- Ты знаешь? - изумился Берт. - Ты знаешь? И что же ты знаешь? Что ты можешь знать отсюда - из своего заповедного Вашингтона? Чтобы знать, надо все видеть самому!

- Потише, старина, у тебя клюет. - Джо показал на поплавок, от которого по воде пошли два больших кольца. Берт попытался подсечь, но рыбы на крючке не оказалось. И червяка, впрочем, тоже. Джо сухо улыбнулся и сказал наставительно, как бы смотря на него поверх очков:

- Просто я вижу, что девчонка влюблена в тебя. Поэтому старайся проявлять благоразумие. Такому, как ты, увлечь ее несложно. Только потом у нее все перепутается в голове, и ей будет трудно подыскать себе пару.

- Но ведь и мы с тобой одиночки, - возразил Берт.

Джо не отступил от своего резона:

- Именно поэтому, Берт. Именно поэтому. Во мне говорит мой собственный опыт. Мне всегда было трудно ладить с Лиз, потому что в голове она держала свою старую любовь. Он был моей полной противоположностью. Еврейский сукин сын с круглыми грустными глазами и кучей золота, унаследованной от родителей. Какой-то художник. У нее все кончилось неврозом, потому что ей было важно пользоваться им в качестве живого укора. Этот сукин сын умудрялся даже писать ей письма, и это уже через много лет после того, как мы поженились. Она мне рассказала потом, что он ей писал раз в году. Представляешь? Каждый раз в одно и то же время. Однажды, когда мне это стало слишком действовать на нервы, я его вычислил в Нью-Йорке по обратному адресу и с двух ударов вправил ему мозги.

- И это тебе стоило карьеры?

- Дальше это терпеть было нельзя. Да, ты как-то заикнулся, что у тебя какой-то серьезный роман с русской? В чем, кстати, разница между нашими бабами и теми? Хочу услышать мнение эксперта. Как они - хороши собой?

- Ты услышишь мнение дилетанта. В общем, есть ничего. Я знал одного рок-музыканта, который на концерте в России кричал в зал, что русские женщины - самые красивые, а потом отворачивался и говорил: боже, какие они все уродки - круглолицые, мелкоглазые, сероволосые, глупые и нескладные... Не знаю, Джо. Разница в другом. Видишь ли, есть две грани творчества - лирика и драма. Ни та, ни другая не имеют приоритета по отношению друг к другу, ни та ни другая не есть абсолютная ценность. Так вот, их мир и их культура - это в большей мере лирика, тогда как мы - это больше драма...

- Хорошо-хорошо, Берт, я тебя понял. Но и ты со своей лирикой постарайся, чтобы это не обернулось для Мэй драмой. Девчонка влюблена в тебя, я замечаю.

Влюблена? Довольно странные кульбиты демонстрируют ему амуры в зените лет. Долгие годы после гибели Ким он предавался одиночеству по полной программе. Все, что имело отношение к чувствам, унесла с собой она. Так ему казалось до недавнего времени, пока он не встретил Ольгу. Она вытащила его из анабиоза и озарила мир новыми красками. Но вот в чем он был стопроцентно уверен, так это в том, что Ольга по большому счету им не увлечена. Он был увлечен ей в гораздо большей мере, чем она, и это было непростое и даже в чем-то тягостное чувство, берущее начало не столько в нем, Берте Маслоу, сколько в самой России, откуда некогда откочевали в Калифорнию его предки. Но Ольга осталась там, за океаном.

А что же Мэй? В его возрасте к таким щедротам судьбы, как девушка из кампуса, следует относиться по меньшей мере осторожно, иначе быть беде. Но почему бы и не насладиться счастьем, раз уж оно так скоротечно? Это ли не аргумент? Впрочем, в его возрасте нескоротечных ролей нет вообще. "Все конечное так кратко!" - сокрушался Августин. Должно быть, этот древний вероучитель знал вкус и цену блаженства, раз уж прозывался блаженным.

Майский вечер был холоден, поэтому Джо устроил "прогревания". Развел в камине огонь и сварил глинтвейн.

- Ты спрашиваешь, Берт, не чувствую ли я себя одиноким, живя один в этом лесном краю? Это вопрос серьезный. - Джо отхлебнул горячительного и откинулся в кресле пятками к огню. - Работы у меня здесь хватает. Во-первых, я имею отношение к здешнему фонду охраны дикой природы. Здесь есть река Колумбия, вы ее проезжали, когда ехали ко мне. Там у них база. Они часто дают мне всякого рода поручения. Иногда они привлекают меня в роли егеря или чтобы забросить партию зоологов в дальний конец заповедника. А иногда я им нужен для каких-то поисковых работ. Эта работа оплачивается, и я не в обиде на них. А в Принстауне у меня есть друзья, и по субботам я пью с ними пиво. А еще у меня есть Руби. - Он потрепал лохматого Руби по загривку и задумался. - Хотя вначале и было трудно. Я даже скучал по жениным истерикам, не говоря уже о боевых самолетах и парнях, которые на них летают... Но главное, я нахожусь в объятиях матери-природы. А разве человек одинок, когда рядом с ним его мать? Ну, а если ты действительно не хочешь видеть, как твой друг умирает от одиночества, возвращайся назад в Штаты, Берт. Давно пора.

Мэй устроилась у Берта на коленях и стиснула его шею руками:

- Слышишь, возвращайся.

Он задумчиво и нирванически безвольно сделал "о'кей" головой.

- Нет, не так, - запротестовала она. - Обещай нам, что вернешься из этой России и задушишь меня в объятиях. Идол коммунизма сокрушен, и теперь наш герой может возвращаться домой.

- Я не могу этого обещать. Когда я там, я забываю про Штаты. Ты, должно быть, уже знаешь: с глаз долой - из сердца вон, - сказал Берт невесело.

- А помнишь, как мы с тобой однажды забрались в Черный Каньон? - оживился Джо. - Тогда нам уже было по тринадцать лет и мы считали себя жуткими скалолазами. Помнишь, Берт?

- Да, это было сказочно, - кивнул Берт.

- Где это? - спросила Мэй.

- Черный Каньон проточила в горах речка Ганнисон. Это похоже на очень большой овраг. Это в Колорадо, мы там росли.

Берт перекинул руку через левое плечо - в сторону Колорадо.

- А теперь я живу в Вашингтоне, - сказал Джо, протягивая Мэй в подарок небольшой календарь с видами штата. На обратной стороне первой открытки были перечислены главные праздники года и в порядке убывания было разграфлено в форме бланка: полиция, пожарная команда, доктор, дантист, ветеринар, скорая помощь, больница, аптека. - Быстрее всех ко мне из Принстауна доезжает доктор. За час с небольшим. Он лучше всех знает дорогу, потому что ездит ко мне удить рыбу. Месяц тому назад он и связался со мной по рации. Случилась беда. Трое парней из Сиэтла приезжали сюда поохотиться. Они приезжали сюда на уик-енд, но не вернулись в понедельник. Когда они не вернулись и во вторник, были организованы их поиски. Сам я, как и многие, решил сначала, что с ними случилось что-то в лесу. Мне сказали, что это были взрослые парни и что на глупости они не способны. У них была лицензия, и искать их следовало за пределами нашего заповедника - где-то к востоку отсюда. Мы дважды облетели искомый квадрат с доком и шерифом, пока я не вспомнил, что накануне в воскресенье случилось ненастье. Был дождь со снегом и шквальный ветер. На озере было сильное волнение. В таких случаях я завожу свой гидроплан в специальную заводь, чтобы защитить его от волн...

Глинтвейн окрасил щеки Джо в пунцовый цвет, он продолжал, насыпав псу в миску собачьей еды:

- Тогда мы связались с родственниками тех троих, и нам сказали, что у них была дюралевая лодка с мотором. И я сказал доку и шерифу, что их надо искать в озере. Так и оказалось. Озеро большое, а вода в нем в это время года чуть теплее льда. Эти парни, видимо, очень торопились домой, поэтому решили спрямить маршрут и заплыли на большую воду - вместо того чтобы прижиматься к берегу. Там их буря и застигла. А может быть, они шли вдоль берега, и волна с озера им била в борт. И вот они решили пойти против волны. Так или иначе, а лодка опрокинулась и пошла ко дну. Спасательных жилетов у них не было, но и они вряд ли помогли бы. Вода была очень холодная. Эти парни были уже очень далеко от берега...

- Так что же - они утонули? - испуганно спросила Мэй.

Джо кивнул:

- Да. Сверху я разглядел на дне их лодку, а спустя несколько дней нашли и их тела. И даже собаку, что была с ними. Я видел их фотографии. Это были крепкие молодые парни, им было лет по тридцать. Такие часто пероценивают свои силы... У них остались семьи. За неделю до вас сюда приезжала вдова одного из тех парней.

- Зачем? - спросил Берт.

- Просто посмотреть на озеро. - Джо развел руками. - Она стояла на берегу и смотрела на озеро. Часа два смотрела. Потом уехала. У меня был как раз в гостях знакомый индеец, у которого есть домик на том берегу. Он сказал, что озеро взяло их, потому что они не принесли ему жертву после удачной охоты, не задобрили его. Тогда она сняла с руки кольцо с большим бриллиантом и швырнула его далеко в озеро. Я видел такие бриаллианты в ювелирном магазине, им цена - не меньше семи тысяч.

Он умолк, налил себе еще глинтвейна, взял каминные щипцы и занялся очагом. Берт почувствовал, как руки Мэй стиснули его шею крепко-крепко.

Следующий день был последним их днем у Джо. С утра хозяин помог Берту подготовить старенький "бьюик" к обратной дороге, а потом повел их к Большому Хью. Он обещал им эту экскурсию еще в первый день. Джо говорил, что всех своих гостей водит на соседнюю гору, покрытую лиственным леском. Там на широком лугу, рядом с огромным валуном, рос пребольшущий дуб, когда-то рассеченный молнией надвое, но умирать не пожелавший. С этими валуном и дубом была связана какая-то история, которую Джо приберег к их отбытию.

- Здесь все обросло легендами, как этот валун мхом. В основном индейскими, но есть что-то со времен колонистов. - Джо подвел их к месту и прислонился спиной к дубу. - И все легенды связаны с озером. Или почти все. Озеро почему-то очень притягивает к себе.

Мэй поспешила блеснуть эрудицией:

- Стихии всегда притягивали к себе человека. Особенно огонь и вода. И очень часто служили тотемными символами.

- Наверное. Но я думаю, не это главное. В озерах есть что-то магическое, возможность приблизиться к какой-то тайне. У озера есть сходство с зеркалом. Ведь пишут же - зеркальная гладь озера... В морской воде предметы тоже отражаются, но совсем не так. Видя свое отражение в озере, местные индейцы испытывали священный ужас и считали, что там, в озере, живут их души. А с валуном и дубом история простая...

Джо уставился в задумчивости на мшистый черный валун, в котором было не меньше сотни тонн.

- Говорят, это было накануне первой мировой войны. В этих местах скрывался какой-то опасный преступник, чуть ли не маньяк-потрошитель. Поймать его было сложно, потому что он знал лес лучше, чем хиромант читает линии жизни с ладони. Однажды отряд из поселенцев схватил какого-то рейнджера, который промышлял пушнину в этих лесах. Ну, и принял его за того преступника. Они уже несколько дней шарахались по лесу в поисках того убийцы и были все злые и голодные, когда им под руку рейнджер попался. В общем они его повесили недолго думая. И решили в таком виде его и оставить - чтобы не предавать земле. Места здесь безлюдные, поэтому вид висельника мог испугать только диких зверей. Но только один из тех людей, самый богобоязненный, решил, что это не по-христиански и вернулся сюда через пару дней, чтобы снять его и похоронить. Когда он сюда прискакал, то увидел, что ствол дуба, послужившего висельницей, расщеплен надвое и та половина, на которой был повешенный, сильно накренилась, и повешенный таким образом уже лежал на земле. Тот человек вырыл могилу в десяти шагах от дуба и закопал труп в землю. А когда он здесь появился год спустя, то увидел, что как раз на том самом месте, где была могила, лежит огромный валун. Он скатился откуда-то с вершины горы и встал точно на том месте, где была могила. Такие дела.

- А того маньяка поймали потом? - озабоченно спросила Мэй.

- Да. Говорят, его изловили потом.

- Вот видишь. - На обратном пути Берт положил руку на плечо Джо. - Ты здесь живешь совсем в ином мире, не похожем на тот, что окружал тебя раньше. И теперь тебя уже не заманиить в прежнюю жизнь. Потому что в ней не было этих лесов, этого озера и этих легенд.

- Пожалуй, ты прав. Я летал со скоростью в два числа Маха и ничего этого не замечал.

- Вот так и я. Привык к России, поэтому возвращение обратно в Штаты для меня не такое уж простое дело.

- Э нет, - решительно возразил Джо. - Это плохое сравнение, оно хромает. Если судить по твоим рассказам, ты живешь в одном из филиалов Мирового Города. Это совсем не то. Ты просто говоришь о привычке. Возвращайся, Берт. Приедешь ко мне осенью, когда здесь настоящее буйство красок. Свожу вас с Мэй на Медвежий остров. Там можно заснять шикарную панораму на эту штуку. - Он щелкнул пальцем по видеокамере в руках у Берта. - Осенью озеро чертовски красивое. На земле больше таких озер нет, только в раю.

На следующее утро они простились с Джо и двинулись в обратный путь.

- Стой, - внезапно остановила его Мэй, едва они отъехали несколько миль.

- Что случилось, Мэй? - удивился он.

- Ничего. Заглуши мотор. Помнишь, нам перебежал дорогу медведь? В этом самом месте.

- Нет, это было подальше. За следующим поворотом.

- Какая разница. Ведь мы вряд ли будем когда-нибудь вместе...

Она сняла с себя майку и поцеловала его затяжным поцелуем, от которого у него перехватило дыхание.

- Но почему же нет? - спросил он. - Или я успел надоесть тебе за эти несколько дней?

- Нет, ни в коем случае. Я без ума от тебя, Берт. Но я чувствую, что между нами стоит какая-то большая стена. Я не знаю, что это. Но чувствую, что это очень серьезно. У тебя внутри есть стена. Зачем тебе стена?

- Спасибо, что была со мной эти несколько дней.

Они двинулись дальше, когда солнце уже стояло высоко.

Позади осталась неделя, проведенная у родителей, попытка встретиться с дочерью, путешествие к Джозефу Франкони и слова шефа о его работе:

- О тебе говорят разное, Берт. Говорят, что ты расслабился в последнее время, что отдача от тебя уже не та, что раньше. Только я таким людям говорю: вы не правы, потому что Берт Маслоу из тех людей, что бьются до конца. Он нам нужнее там, в России. Он хорош в экстремальных состояниях, в состояниях крайнего напряжения, говорю я им.

- Да, это полный экстаз, - съязвил Берт в ответ. Он без труда различил, какую подслащенную пилюлю приготовило ему руководство. Видимо, есть недовольные его работой, как, возможно, и претенденты на его место. Душу, впрочем, согревала уверенность в том, что это еще не сигнал к отбою. Шеф обычно трубит его иначе.

По требованию стюардессы Берт Маслоу пристегнул ремень и тем вверил авиаторам свою душу и тело. Путешествуя по Штатам и не будучи способен как следует разобраться в себе, он дал себе слово отложить до перелета в Европу принятие всех стратегических решений, связанных с его дальнейшим пребыванием в России, как и со своей дальнейшей судьбой вообще. И следовательно, теперь, в эти несколько часов ему предстоит (с учетом того, что возраст у него критический) во всем определиться и над всеми "i" и "j" расставить точки.

Он был уверен, что накопил достаточный запас решимости, но крепко просчитался. Как только щелкнул замок ремня, Берту стало ясно, что никаких решений он принять не сможет и это пока не в его власти. Он понял, что всеми мускулами сердца устремился к Ольге, оставив под крыльями трансокеанского лайнера мысли о родительском доме и воспоминания о путешествии к старому другу со случайной попутчицей. Он был полностью во власти чувств, что смертельно опасно для человека его возраста, и эти чувства неудержимо влекли его в Россию.

В попытке отвлечься от этого грустного самоанализа он решил завязать беседу с соседом. Его соседом был весьма бравого и преуспевающего вида русский в возрасте Христа или чуть старше. Хотя он и сидел уже в кресле, когда Берт вошел в салон, было вполне очевидно по его выдающимся коленкам, что он высок ростом. Это был брюнет, усач, какими Берт представлял себе казаков, - с волнистой челкой и орлиным взором.

У соседа было довольно любопытное и редкое имя, Клим. Он возвращался из деловой поездки по Штатам и на вопрос о том, насколько успешной она была, ответил поднятым большим пальцем. Если судить по манерам, он был из второго поколения новых русских, а точнее, из второй волны первого их поколения. Деловит, подтянут и просто начинен уверенностью в себе. Такие держатся ничуть не хуже американских бизнес-конкистадоров и на переговорах уже не уступят ни пяди своих интересов. Люди первой волны были либо отпетыми бритоголовыми ублюдками (такими же круглыми, как их физиономии, и с такими же проломленными мозгами, как их боксерские носы), либо потливыми трусишками, не вполне убежденными в том, что Родина даст им вволю насладиться игрой в бизнес. Их отличали блеклые улыбки, мятые рубашки и грязные воротнички.

Русский представился финансистом и протянул Берту свою визитку:

Клим Ксенофонтов

Председатель Правления финансового центра МИДАС-ИНВЕСТ

Это подхлестнуло профессиональный интерес Берта, к тому же в названии фирмы ему послышалось что-то интригующее. Начав разговор с проблем фондового рынка в России, Берт хотел понемногу развернуть его в сторону корпоративных ЦБ и особенно - в сторону бумаг предприятий аэрокосмического комплекса. Вскоре обнаружилось, что собеседника довольно слабо интересует этот сегмент рынка, поэтому их беседа совершила дрейф в сторону самых общих тем.

Как специалист в области "ПИ-АР", Берт не мог себе позволить разоблачить его профессиональную несостоятельность в тех или иных вопросах, связанных с аэрокосмическими делами, поэтому не стал настаивать. Но нерва коммуникации ему не удалось нащупать, он так и не понял, что интересует русского больше всего.

Тот был вполне доволен своими делами. Он летал в США договариваться о выпуске американских депозитарных расписок для своей фирмы и, похоже, договорился. Ненавязчиво хвалился своими позициями в области первичного размещения. Его конек - брокерские операции с гигантскими "голубыми фишками" в России. Часто выступает в роли аддеррайтера, иными словами, гаранта размещения эмиссий, или просто перепродает. Это приносит неплохой доход, но и усилий требует немалых. Так что хороший отдых на море - это то, от чего бы он сейчас не отказался.

- В обвальном переделе собственности и в том, как это происходит, есть что-то губительное для морали. Вы так не считаете?

Этот вопрос поверг русского в изумление.

- Чего вы хотите? - усмехнулся он. - Лес рубят - щепки летят. Это же этап первоначального накопления капитала. Действует схема ПНК. Преступления не в счет. Издержки перестройки.

- Но ведь из дурного семени добрый плод произрасти не сможет, разве не так? В основу будущего добра не может быть положено зло.

- Может, - сказал русский, как отрезал, не утруждая себя аргументами. - Еще как может.

От продолжения беседы Берт отказался, сославшись на недомогание. Сколько раз уже ему приходилось сталкиваться с непрошибаемо-упрямой разновидностью диалектики, что всего за пару лет пленила миллионы стриженых голов в бывшей Стране Советов. Но, может быть, их и не стоит осуждать, ведь прежде в этих головах вовсе и не бывало никакой массовой моды на парадокс, как не было и потребности утверждения через внутреннее отрицание - хотя бы и облеченной в форму мифа.

Взгляд на вещи через парадокс - свойство психогонии всех мировых религий, но в большей мере присуще человеку западному. Это он развил в себе способность видеть вещи в их саморазвитии и саморазрушении. Это то, что пришло из невротизированного у древних иудеев инстинкта самосохранения, из христовых притч, из отрицания Диониса и Ренессанса, из лютеровых ересей, это то, что укоренилось в сознании англосакса, крайнего индивидуалиста и моралиста, и с демократией распространилось на весь остальной мир.

Западный мир дал остальному и возможность второго плана, а тем самым и перспективы. Но горек хлеб миссионера, когда он видит, что мысль варвара, душу которого он тщится спасти, прорастает эрзацами. Человек, которому он привил добродетель с помощью мифа, простейшей аналогии и примитивной сказочки, вдруг говорит, что добро есть не что иное, как конечный продукт зла...

Уж очень это скользкая материя - этимология добра и блага, думал Берт. Однако ничто и никогда не сможет его убедить в том, что зло лежит в основании добра. Пусть уж это будут фантомы дикарского сознания, пусть так... хотя и озабоченного проблемой теодиции...

Восток извечно экспериментировал со своими патерналистскими моделями и достиг больших вершин в постановке этого эксперимента. Перенес домостроевский уклад в сферу государственного устройства. А в условиях семьи труд следовало рассматривать как оказание помощи друг другу, где за эту помощь никто никому не платит. Разновидность конфуцианства: Россия доместицировала и себя самое и прилежащие народы. И вот результат - очередной миф о добре, которое необходимо утверждать с помощью зла.

Но интересно - что же есть все-таки большая ценность в глазах господа перед лицом истории народов: воспитать сильного человека ценой большой крови или сохранить ее, оставив Востоку его общинный колорит... И есть ли историческая необходимость и божественная воля в том, чтобы единая технокультура поработила все цивилизации? Не в союзе ли с дьяволом господь творит свои благодеяния? И так ли уж порочны рассуждения этого нового русского?

Великий Гете единое человечество считал абстракцией, говоря, что всегда существуют только люди и будут существовать только люди. И тем не менее все великие перевороты совершаются именем человечества, именем цивилизации - продукта умерщвления живых культур...