Бар Международного пресс-центра и клуба "Москва" - заведение неприметное и непримечательное, со скучным деловым интерьером. Стекло, пластик, металл, - все, что создано для блеска и стерильности. Внутри довольно тускло, стены голые. В нем не было окон, поскольку это сугубо внутреннее помещение, но так ли нужны были окна первому этажу отеля "Рэдиссон-Славянская" - за скудостью картин окружающей природы? Впрочем, окрестные городские ландшафты не так уж и плохи: монументальный дореволюционный ансамбль Киевского вокзала с дебаркадером, скверик, облюбованный цыганами, Москва-река и мидовская высотка за ней.

Бар этот хорош был тем, что в нем не встретишь ни местных мафи, ни кочующих от безделья международных рантье (наполнявших другие пищеблоки отеля). У последних было бесчисленное множество подвидов, нанизанных на единый архетип - большие деньги, - а первые все похожи друг на друга, как юные дауны.

Берту Маслоу были одинаково противны и те и другие, поэтому, посещая московские рестораны, он выбирал из тех, где их не было. Выбор был невелик, но бар МПЦК "Москва" был одним из таких мест.

Он бывал здесь довольно часто, и если не считал себя завсегдатаем, то только потому, что ему была противна сама идея - быть завсегдатаем какого-нибудь заведения в России. И все же своим его здесь считали другие.

- Ты видел его? - Берта тронула за плечо знакомая рука. Это был Тим Уокер из московского отделения агентства "Рейтер". Берт равнодушно кивнул: видел. Тим подсел к нему за столик и жестом привлек внимание бармена.

- Ну, и как тебе Большой Болтун? Ты ведь его раньше так называл, разве нет? Не делай длинного лица, мне говорили.

Журналистика превратила Тима Уокера в очень информированного сукина сына. Профессионализм ему подобных пристрастен и существу вещей скорее предпочтет явление, а реальным фактам - слухи и трепотню аналитиков.

Он говорил о Горби - первом президенте русских за всю их тысячелетнюю историю, завершившим свое недолгое президентство грандиозным развалом Советской России. Пару минут тому назад Горби с немногочисленной свитой вышел из комнаты переговоров компании PBN, глава которой Питер Некарсалмер и основал пресс-центр "Москва".

- Так его называла Кимберли. - Берт выразительно посмотрел на Уокера.

Берт слегка приподнял тяжелые плечи: слушаю, продолжай. Его статика и непроницаемость были способны провоцировать к высказываниям любого, кто был в более низкой весовой категории. Что уж говорить о таком тюбике со словами, как Тим Уокер, на которого было достаточно чуть нажать - и он вывернет перед тобой все свое содержимое. Берту давно уже успела надоесть шутка по поводу собственного этого свойства - что ему пошло бы работать дознавателем в ФБР.

- Ладно. Вижу, ты сегодня не в духе. - Не успев сесть, Тим уже поднимался из-за стола. - Я только хотел сказать, что не только вороны способны оставлять следы на темени у Великого Горби. Время его изменило. Он здорово сдал в последнее время. Старику изо всех сил приходится строить хорошую мину при плохой игре. Как ты думаешь, он жалеет, что затеял эту свою перестройку? Он ведь толковал о новом мышлении, мире без войны и конфронтации, а вместо этого породил кучу конфликтов на границах России.

Берт равнодушно кивнул.

- О'кей, умолкаю. Вижу, ты кого-то ждешь. Кто она? Блондинка? Брюнетка?

- Лысая. А когда в парике, то блондинка. - Берт улыбнулся Уокеру: отстань.

- Я знаю. Наверняка та русская, с которой тебя видели в последнее время? Ну-ну, чего ты сердишься...

Тонкогрудый и весь какой-то словно увитый в веревку, Тим Уокер проворно переместился к стойке и, получив свое пиво, стал оглядывать редких посетителей. Ему свело щеку в самодовольной усмешке. Уокер в тот момент воспарил к небесам от ликования. Навязчивая проницательность - возможность задеть за живое и обнаружить тайное знание о собеседнике - была единственной его возможностью утвердить себя в этом мире.

Берту же стало ясно, что его отношения с Ольгой приобретают очевидный характер. Хорошо это или плохо - еще предстоит выяснить. Впрочем, так вопрос не стоит. Вопрос стоит иначе. Чем все обернется, когда обнаружится, что он стал ведомой стороной в этом романе и каково ему будет справиться с ролью покинутого любовника? Ведь он уже не мальчик...

Долгие годы в его жизни ничего подобного не случалось. Были приключения, были и увлечения, но только не это.

Семь лет тому назад господь странным образом призвал к себе Кимберли, с которой Берт прожил счастливо целое десятилетие. Ее автомобиль был раздавлен большегрузным трейлером где-то под Минском, где она была по делам Армии Спасения и откуда возвращалась в Москву. Сначала он отказался ехать в морг на опознание, но все же поехал - в отчаянной надежде, что это была не она и что эти русские, как всегда, что-то напутали.

Он решил похоронить ее здесь, в России. Никому ничего не объяснял. Пытаться объяснить это решение ее родне - безнадежное дело, а пытаться объяснить это друзьям значило признаться им в том, что он упрямо старался вытолкнуть на периферию сознания. Его отношения с ее родителями можно бы было назвать сложными, когда бы все не было проще простого. Берт был родом из Питтсбурга, из семьи сталелитейщиков. А Кимберли - из старинной филадельфийской династии: целая галерея портретов чайных купцов и адмиралов.

Он обещал им, что заберет с собой ее прах, когда будет уезжать из России.

Та, которую так скоропостижно отобрал у него господь семь лет тому назад, была типичной американкой. Или просто американкой, потому что все без исключения американки типичные - при самых невероятных различиях. Иных не бывает. Но Ким была самая типичная из всех, и про нее лучше сказать, что это была типичная американка, очень динамичная и влюбленная в жизнь. А нетипичным в ней была ее редкая красота.

Ее работу в Армии Спасения без всякого преувеличения можно было назвать подвижничеством. Она была создана очаровывать, пленять и повелевать. Берт испытал священный трепет, впервые увидав ее в униформе в толпе пассажиров, шедших по летному полю к самолету.

С того дня прошло страшно много лет, но с каждым из последующих память обнаруживала все новые краски и детали этого события. На ней была синяя юбка, а форменную шляпку Армии Спасения она держала в ругах, поэтому в первый момент Берт принял ее за стюардессу. В те времена его охватывал трепет при виде любой небесной феи - лишь бы у нее были стройные ноги и улыбчивый взгляд.

Дело было в Канзас-Сити. Они садились на вашингтонский рейс, и в висках у него заколотилась одна-единственная мысль: или он пристанет к ней теперь же, или же будет считать себя идиотом всю оставшуюся жизнь.

Спустя месяц, когда он привел ее к своим родителям, отец отозвал его в сторонку и сказал, что при такой невесте Берту следует усиленно думать о карьере. Усиленно.

- Не решил ли ты, что она слишком хороша для меня? - спросил Берт.

- Дело не столько в тебе, Берти. Она для всякого слишком хороша. Для всякого, кто не сможет окружить ее обожанием и при этом остаться настоящим мужчиной.

Через год у них родилась дочь Салли, а еще через два мать Кимберли уговорила оставить ребенка на год у себя и с тех пор выдавала им дочку лишь ненадолго и чуть ли не под залог всей собственности Берта. Доверять их кочевой и такой непредсказуемой жизни воспитание детей - верх безрассудства. Затем наступило время, когда малейшая попытка вернуть Салли заканчивалась истерикой его тещи.

Это была настоящая месть: та считала, что безродный самозванец Берт Маслоу украл у нее дочь и что она теперь вправе отплатить ему той же монетой. Их ребенок им уже не принадлежал, и со временем это обросло мощными невротическими фасадами - подобием фасада, пышно украшавшего филадельфийский дом, в котором жили многие поколения предков Кимберли.

- Возвращайтесь в Северную Америку, вы оба! - требовала эта ревнительница домашнего очага с высохшим лицом и большими, как у марсианки, глазами. - И тогда у вас появится, быть может, шанс заняться воспитанием дочери. Здесь - у себя на родине, а не за морями! Там зулусы сами будут воспитывать своих детей - и по своим законам.

Даже Ким была бессильна противостоять матери. Накануне последней попытки отвоевать дочь в их жизни был целый год разлуки, когда она, гонимая делами, летала с континента на континент.

- Мама! - Ким не хуже самой миссис Салливан умела взять восклицательную ноту. - Это наша работа! Америка призывает нас оказывать помощь другим народам. Мы лидеры - и в этом наша миссия. На планете миллионы детей умирают от голода, но ты не хочешь в это поверить - даже когда видишь это на экране телевизора. Потому что живешь в благополучной Америке - в своем благочестивом измерении. Пойми, так сложилась судьба, и я теперь вряд ли смогу что-то изменить. Но главное - это наше дело, наше призвание. У Берта свое, а у меня - свое.

- Призвание твоего мужа - заниматься промышленным шпионажем. Или я заблуждаюсь?

- Мама, как можно говорить такое! - И Ким бросалась от нее в слезах.

Противнее всего, когда они начинали рыдать дуэтом. Подобными фразами миссис Салливан била прицельно, но иногда они из нее вылетали, как из установки залпового огня. Иногда это были снаряды нервно-паралитического действия, наносившие ощутимые удары по его самолюбию. Миссис Салливан не любила палить по нему прямой наводкой, отдавая предпочтение баллистической траектории. Он часто слышал эти вещи из соседней комнаты или поднимаясь на крыльцо из сада.

И еще эта дурацкая мания называть Соединенные Штаты Северной Америкой, а машину исключительно автомобилем. Все слова ее лексикона были помечены особыми значениями-метками. Это было следствием ее страсти все усложнять и мистифицировать. В этом ей виделись символы утонченного аристократизма их семьи, самым экзотическим фруктом на геральдическом древе которой она, безусловно, являлась.

Берт уже более десяти лет занимался тем, что имело больше отношения к компании "Локхид", чем к журналистике. В некотором роде он совмещал работу на эту аэрокосмическую фирму и журналистику. Хотя все это, безусловно, просто самооправдательная чушь, он просто работал на "Локхид". У него было крепкое техническое образование, когда-то он окончил технологический колледж в престижном университете. А у "Локхида" были серьезные интересы в России, и он им организовывал информационную поддержку. Освещал ситуацию на аэрокосмических рынках России, добывал и секретные штучки.

Его работу оценивали высоко, и он с уверенностью смотрел в будущее. До того самого дня, когда узнал о гибели Ким. А после того дня всецело ушел в настоящее - со все более частыми погружениями в прошлое. Совсем как кит, который живет в глубине, поднимается на поверхность, но оказывается на суше только в случае, когда хочет погибнуть.

Ушедший в воспоминания человек - легкая добыча старости. Берт это знал, но при этом все еще считал, что способен контролировать процесс. Дай только этому волю - и оно сожрет тебя целиком. И все же теперь он был пожизненно обречен на странствия в этом океане рефлексии. Его ведь окружали русские, а они известные мастера медитации - северный аналог индусов. Про их романы Ницше, кажется, писал, что это прибежище отбросов общества, нервных больных и инфантильных идиотов. Впрочем, ему было простительно, ведь и сам он был из семьи русских переселенцев.

Деятельное его начало обросло ощущением неловкости в самых банальных житейских ситуациях. Ассимиляция с туземными привычками дала буйные всходы в его душе, парализованной и утомленной смертью Ким. Читая здешних классиков, он словно расстворялся в длиннотах их многоречия и магии их созерцательности. Его стали увлекать проблемы "отцов и детей", конфликты поколений в России, когда немощную, несовершенную и ослепленную аффектами плоть пожирают химеры самоотрицания. Теперь он стал нутром постигать неизбывную протяженность этой древней восточной империи. С интересом посещал московские музеи-усадьбы, архитектурные памятники, а при случае не упускал возможности совершить и дальнюю поездку.

В прежние времена такое было бы для него пустой тратой времени. Теперь времена иные. Иными стали, впрочем, и сами русские, особенно их молодежь. Плюс ко всему он неожиданно открыл для себя, что в глубинке русские вовсе не так дремучи, какими их представляют жители здешнего Мегаполиса и иностранцы. Так, в суровых условиях Сибири живут отличные ребята, - простые, крепкие, несамолюбивые, но гордые и немногословные. В последние годы ему случалось бывать по ту сторону Уральских гор, развивая контакты с туземной авиапромышленностью. Черт возьми - он даже скучал потом по этим людям - с их навязчивым хлебосольством, ненавязчивым сервисом, березовыми вениками, купанием в снегу и водкой до икоты.

Та далекая земля вполне позаботилась о том, чтобы запечатлеть себя в своих обитателях. Многие из них бесхитростны, лишены амбиций, но энергичны и выгоды не упустят. Они были намного интереснее и умнее суетливых и скользких москвичей.

- Ерунда! - усомнился однажды Джон МакМиллан, один из его давнишних приятелей по Москве. - Ты просто хорошо там покутил, и они тебя очаровали. Ты, должно быть, развлекался с тамошними бабами, и они тебя очаровали.

Попытку возразить он подавил словами:

- Русские есть русские. Они везде одинаковы. Они везде точно такие же, что и в Москве. Многие из просто свиньи и ведут себя, как свиньи.

В тот момент они попивали ячменный напиток в пивном баре второго этажа отеля "Белград". Через дорогу от этого отеля высился его близнец - еще один отель "Белград". Только один из них был "Белградом I", а второй - "Белградом II". Ни в одном из городов мира Берт не встречал подобного. И в самом деле, зачем русским два "Белграда"? С этой мыслью Берт взял и отлил из своей кружки Джону на гульфик джинсов - глотка на три. Вполне достаточно для того, чтобы любой встречный мог предположить, что у Джона не держится спереди.

Джон происходил из гордой страны Роба Бернса. Родом из Эдинбурга, он был белогрив, рыжебород и краснолиц, обладал неплохо поставленным чувством юмора, но не переносил чужого. Он плеснул полпинты пива в Берта, но тот успел увернуться - и все пиво полетело в трех немцев, сидевших за соседнем столике. А поскольку вместе с пивом до них только что долетело слово "свиньи", причем дважды, то, не вникая в тонкости вопроса, они поднялись и пошли на Джона с кулаками. Берту пришлось вмешаться, и все это превратилось в драку.

В полицейском участке, где местный офицер полиции составлял на них протокол, Джон спросил, задумчиво ощупывая помятое лицо:

- Тебе не кажется, Берти, что из-за этих русских свиней... эти немецкие свиньи набили нам морду?

По чистому недоразумению, офицер полиции немного знал английский, но воспринял фразу Джона однобоко. Оставил без внимания ту ее часть, в которой была задета честь германской нации. В участке их продержали чуть не до ночи.

- Хорошо-хорошо, - содрогаясь от холода в поисках такси и молитвенно складывая руки, приговаривал Джон, - я больше никогда не назову свиньями ни один народ на свете. Раньше я думал - важно не говорить про евреев, что они свиньи. Теперь во всех подобных случаях я буду говорить о шотландцах, хотя это нация ангелов, Берти...

С Джоном их связывали холостяцкие развлечения, дружбой это не назовешь. Впрочем, дружба - это что-то такое, когда тебе еще нет сорока. Джон имел в Москве торговлю каким-то оборудованием по нефтедобыче и звонил Берту два-три раза в месяц - отвести душу за разговорами под выпивку, поскольку находил в нем редкое сочетание интеллектуала и тяжеловеса в смысле виски. Это был матерый холостяк, ценитель женских прелестей, но далеко не донжуан, поскольку от последнего его отделяли три четверти ярда в талии.

Джон выручил его однажды. Он был с ним в то время, когда погибла Ким, и отпаивал его каким-то "крокодиловым" чаем. После похорон Берт целых полмесяца неизменно закачивал в себя с вечера бутылку джина или виски.