На другой день счастливый студент-заочник Григорий Бродов возвращался домой во второй половине дня. Его зачислили кандидатом в студенты условно, с учётом и представленных работ, и впечатления, какое он произвёл на руководство заочного отделения военной формой и наградами. В училище его привез Аркадий на своих «Жигулях», и, извинившись, укатил по своим срочным  делам.  Так  что  обратно   Гришка

отправился на метро. На улице по дороге к метро к нему пристали какие-то пацаны, шпана московская: «Эй, вояка, почём орден покупал?» «Что? – вскипел Гришка и схватил парня за грудки. – Ты, сука, в БМП горел? На мине душманской подрывался?» - и тут же получил удар по шее. Завязалась драка, засвистел милиционер, собралась толпа. «Эти вояки распоясались! – Визжала какая-то баба. - Детей наших гусеницами давят! Вы ещё проверьте, откуда у него награды!»

Пацаны слиняли, толпа была готова разорвать афганца. Постовые быстро увели его в метро, затолкали в какое-то помещение. Гришка и не знал, что на каждой станции в метро есть милицейский пост.

- Садись, рассказывай, кто ты, откуда и куда и почему кидаешься на людей.

- Я кидаюсь? Какая-то шпана на меня налетела…

- Документы есть?

Гришка предъявил документы: и паспорт, и удостоверение воина-интернационалиста, и наградные, объяснил, что студент с сегодняшнего дня, что к нему привязались какие-то агрессивные пацаны, оскорбили, сказав, что награды у него купленные, ну, слово за слово, я их и не бил, а только оборонялся.

- Ну, вот что, студент, ты своей формой народу глаза не мозоль. Не те времена. Сейчас на военных косятся, а то и бросаются после известных событий. Ты посиди здесь с полчасика, на вот, почитай журнал, народ разойдётся и поедешь, куда следовал. – Сказали и ушли. Гришка углубился в журнал «Советская милиция». Минут через сорок менты притащили какого-то непотребно пьяного интеллигента в очках и шляпе, с кейсом, махнули Гришке: выметайся, мол, и он поехал в Сокольники.

Только вышел из метро и лицом к лицу столкнулся с тем мордатым, из джипа, с Королём.

- Стоп! – Схватил его Король за плечо. – Здоров, хорёк. Узнаёшь?

- Вы что? – Гришка сбросил его руку с плеча. – Вы кто? Я вас не знаю. – И прямо в глаза бандиту смотрит, не мигая, кривя лицо. По лицу Короля пробежала волна сомнения.

                                                             469

- Разве не ты сидел в «Жигулях» в Яузском лесопарке? Ты же нас под пули Шнека послал, значит ты его и привёз?

- Какие «Жигули», какой Шнек, какие пули, какой лес? У меня «Запорожец» в деревне. Ты что, больной? Я студент, учусь на скульптора в художественном училище,  мне некогда шастать по лесам и лезть под пули.

- А что ж ты в цацках этих на учёбу ездишь?   

- Просили надеть, интересовались, вот и надел. Хотят меня рисовать.

- А служил где?

- В Афгане, воевал, а не служил, ранен дважды, вот, щека обожжённая, в БМП горел, заметно? – Гришка нарочно повернулся к нему боком, чтобы сбить Короля с толку.

- Ладно, извини. Но ты похож, зараза, на того фраера. Шагай, но если что, Шнеку скажи, что ему…

- Да не знаю я никакого Шнека! Что вы пристали ко мне?! – Гришка боялся, что сейчас на них обратят внимание дежурившие у метро постовые и признают в нём Шнековского водилу, тогда…. Но Король хлопнул его по плечу и сказал резко.

- Гуляй!

Гришка быстро двинулся в сторону Большой Остроумовской улицы, несколько раз оглянулся, не послал ли Король за ним кого проследить. Напротив кафе остановился, поставил ногу на газонную оградку, стал якобы шнурки на ботинках завязывать, усмехнулся: ну, как шпион в киношном детективе; пропустил парня, который шёл за ним, посмотрел ему вслед – не обернётся ли, нет, не обернулся, быстро пересёк дорогу и нырнул в кафе «У Нестора». Шнек сидел на месте.

- Где шляешься? Почему не при делах?

- Дел никаких, вчера всё привёз; если нужно что, скажи – сделаю.

- Завтра. Шляешься где, спрашиваю.

- Поступал в институт. Приняли с испытательным сроком. Так что, Нестор Константинович, мне надо искать работу, связанную с будущей профессией.

- И что это за профессия?

- Художник-монументалист.

- Это как?

- Скульптор, памятники там, барельефы, надгробия…

- Ха-ха! На кладбище, значит? Могилы копать подойдёт? Могу поспособствовать.

- Нет, не подойдёт. Подойдёт дизайнер по интерьеру, например, в кафе красоту навести, мебель подобрать и так далее.

- Ну, смотри. Пока отсюда – никуда. Завтра в восемь машина здесь, у кафе. И без орденов.

- Само собой.

- А теперь вали.

- Можно, я Надежду подожду?

- Подожди свою Надежду, простирни свою одежду, - хохотнул Шнек. - Пошёл вон.

- Сходи домой, переоденься, - сказала Надежда, выслушав рассказ Гришки об инциденте со шпаной. – А то ещё кто-нибудь привяжется. А потом приходи, поужинаем здесь, отметим твоё поступление. Везёт мне на мужей-студентов. - Гришка погрозил ей кулаком, показал язык и убежал.

Шнековская братва ходила в какой-то  подвальный спортзал, кидала там железки. Гришка решил, что и ему это не помешает, три раза в неделю качал мышцы и осваивал приемы рукопашного боя, на всякой случай. Хотя трижды в неделю надо было ездить в училище, где из москвичей-заочников организовали вечернюю группу. Молодость всё  успевает; пока старичок проковыляет на родник за водой один разок, сын обернётся три раза и привезёт на тачке за раз двенадцать пятилитровых пластиковых баллонов. Вот так и Гришка:  и  в  институт,  и  за  рулём  у  Шнека,  и  в  подвале со штангой… Ну, и Надежде

                                                            470

отдавал должное, наделял её мужским вниманием. Единственное, что её раздражало, так то, что он натащил в квартиру какой-то синей глины, раздобыл столик, приволок откуда-то гончарный круг, выделывал на нём немыслимой формы горшки и прочие изделия, пытался безуспешно обжигать их в духовке на кухне, злился, колотил свои поделки в черепки и выносил их в мусорные баки во дворе. Наконец, плюнул на глиняный мусор и сказал:

- Всё! Мне нужна мастерская.

- Нате вам! – всплеснула руками Надежда. – Отец под боком, у него мастерская!

Аркадий Борисович обещаний насчёт Надежды и Григория пока не выполнил, у него возникли трудности: за крышу своей лавочки он платил одним, а ограбили её другие, да так тихо и чисто – ни следов, ни улик, ни свидетелей. Милиционеры разводили руками: «Ищем, дело трудное, почти безнадёжное». С опером Бродкин объехал торговые ряды на Арбате,  в Измайловском парке, на Преображенском рынке, потолкались на Коптевском  – ноль. Плюнул, ладно, сказал, будем потихоньку накапливать новый жирок, а там и дела поправим. И ресторанчик откроем, и вас, ребятки, тогда возьму к себе. Об усыновлении он пока и не заикался, а Гришка не считал ни удобным, ни необходимым спрашивать его об этом.

Выслушав Гришкины сетования по поводу мастерской, он сказал:

- Какие проблемы, Гриша?! Ходи в мою керамическую мастерскую, вход бесплатный. Я представлю тебя мастерам, заодно и подучишься у них. У нас и муфельная печь есть. Учись, сынок.

Надо сказать, он ревностно следил за учебными делами Григория и гордо задирал нос, когда слышал от знакомых педагогов училища лестные отзывы о сыне. Шутя, он представлял его друзьям:

- Мой внебрачный сын Григорий.

А если его спрашивали:

- А ты разве когда-нибудь был женат? – он пожимал плечами и говорил:

- Я вечный холостяк, как вечный жид.

Григорий учился упоённо. Перед ним открылся иной мир, абсолютно не похожий на тот, в котором он пребывал прежде. Болты и гайки, шпонки и шкивы, рычаги и форсунки, клапаны и поршни, шасси и вентиляторы, мотовила и соломотрясы, шнеки и шкворни, тряска в кабине, скрежет лемехов о слежавшийся пласт земли  и грохот молотилки, мат-перемат мужиков и начальства – всё  сменилось тишиной аудиторий, шелестом листов ватмана и грифелей, шорохом ластиков, чирканьем мелков и углей, ласковых шлепков ладоней по комкам влажной глины, тихим смехом и восклицаниями товарищей.

Так продолжалось до весны. А весной… Но не будем забегать вперёд, минуя важные события. Упиваясь рисованием и лепкой, техникой живописи и работой со  скульптурным материалом, Гришка не заметил, как оказался в другой стране. Вот и не стало её, страны советов, их заменили  муниципалитетами и управами. А Верховный совет – на Государственную думу, а общественная собственность на средства производства незаметно, потихоньку перетекала в частные ловкие ручонки – прошла мало кому понятная ваучеризация, и ваучеры успешно скупались ушлыми дельцами за бесценок, при активной поддержке рекламы и СМИ.

Сунули всем ваучеры (отказываешься? – за ради Бога, никто тебя не неволит, у нас теперь демократия), а что с ними делать? Хранить до лучших времён? А тут тебе за ваучер предлагают две бутылки водки, как не соблазниться? Многие и продали их задешево хватким людишкам,  скупавшим ваучеры  на неизвестно откуда взявшиеся у них средства. А иные просто пропили свое «богатство» - крохотную долю  распродаваемой  народной собственности.

И растворилась общественная собственность на средства производства, перетекла в

                                                             471

жадные руки жуликов и спекулянтов, ставших в миг  бизнесменами, финансовых аферистов и тех, которых поддержал из-за рубежа «…Капитал, Его Препохабие». Стала  собственность частной – как, никто и не заметил, и многие не поняли до сих пор.

Всё, конечно, произошло не враз, не Везувий изверг огонь и пепел на Помпею, а чубайсы, гайдары и прочие бурбулисы извергли ваучеры на Россию серым пеплом, как похоронки на прошлую жизнь, но людям надо было жить, кормить и растить детей, зарабатывать на хлеб насущный, искать выход, приспосабливаться. Идти на баррикады никто не захотел, таких было ничтожно мало.

И никто не вздрогнул, и слезыʼ не пролил над развалинами  Великой Страны, под которыми были погребены  несбывшиеся мечты и надежды,  проекты,  программы  и  фантазии,  неосуществлённые  планы, невозведённые здания и дворцы, непостроенные заводы, дороги и мосты, не написанные  стихи и песни, романы и повести, неснятые фильмы, неполученные ордена и медали… Так охаяли старую власть с телеэкранов, по радио, из газет и журналов, так «подготовили» народ, подъеферили, как говорила моя тётка Дуня из Моршанска, не дожившая, царствие ей небесное, до этого кошмара, так навешали лапшу на уши и насвистели в эти уши и запудрили мозги, что как-то всё сошло на нет. Постаралась   заинтересованная и проплаченная рать словокрутов  и словоблудов, грамотных и велеречивых, вскормленных и выученных (бесплатно!) в советской стране  и проклинающих её на всех перекрёстках, и среди них были такие, как Шура Кварцовер, Ирка Глобер и поддакивающие им бловарские и ковзнеры. Кстати, пропитанный иронией Бродкин не разделял Глоберской злобы, но и не кричал «Да здравствует коммунизм, светлое будущее всего человечества!» - разве что в отдушину.

- Куда упало это будущее? – притворно ахал Аркадий  Борисович, - ай, ай! Что же делать?  И  сам  отвечал   на  этот  вопрос.  –  Вкалывать,  бабки  зарабатывать.   Он любил

вспоминать шутку сокурсника Кравчёнка: «Я могу  выпить и с Гитлером, но от этого не стану фашистом». И повторял слова своего отца, Бориса Бродкина: «Надо иметь такую профессию, которая нужна людям при любой власти: пекарь и сапожник, портной и повар, парикмахер и пожарник,  врач и скульптор: надгробья всем нужны, и жулику и праведнику, и парторгу и попу».

Внушал Аркадий эти «истины» и Григорию, пытаясь поставить его, как самому казалось, на верную колею жизни. А Гришка только головой кивал, размышлять ему о жизни было некогда.  Только однажды, услышав эту Бродкинскую сентенцию, от коротко бросил:

- Самая нужная при всех системах профессия – хлебороб. Только что-то я не  слышу, чтобы нынче нас славили, как в старое доброе время.

Да, никто не бросился защищать разваливающуюся державу, даже не крикнул: «Остановитесь! Что вы творите, сволочи!» А сволочи делали своё дело, да  пухли счета у них в банках, да открывали собственные фирмы, банки, компании, превращали государственные предприятия в акционерные – всякие ЗАО, ОАО, ООО и там прибирали власть в свои руки, всякими махинациями прихватывая акции на свой счёт, и получалось, в каком-нибудь, допустим, издательстве Генеральный директор имел 30  процентов акций, главный редактор 20, главбух-махинатор 25, а остальные рядовые – по 0,1 - 0,5 процента, потом разными правдами и неправдами, уговорами и посулами у рядовых акции скупались гендиректором, и в итоге он оказывался владельцем контрольного пакета акций.

А ведь можно было всё сделать иначе. Да, можно было бы… бы… бы… Да что там…

Каждый принимал всё по-своему. Одни, их немного, готовы были встать на защиту, но никто не бросил клича, не нашлось вождя, за которым пошли бы люди. Высшие чины партии и власти пересели в   словно приготовленные заранее новыми властными  структурами  кресла,  подставленные   под   их   зады;   другие,   перевёртыши,

                                                                      472

подобные Яковлеву, объявили себя идеологами новой жизни. Партийные лидеры отколовшихся республик стали президентами новых стран-соседей России и проч., и проч., и проч…

Тех же, кто растаскивал страну на куски, было, по сути, немного. Как сказал Лев Толстой: «Хороших людей больше, только они не умеют объединяться». Это точно. Вот и не сумели. Плохих меньше, но они мельтешат перед нами, орут, размахивают ручонками, мозолят всем глаза, и кажется, что их тьма. Так что они торопливо и почти задарма хватали всё, что было ценным, наживались, скупая задешево фабрики и заводы, земли – всё, что могло стать личным капиталом, частной собственностью, кто их только деньгами снабжал, а их ведь кто-то прикармливал валютой – и с определённой целью: «Да здравствует капитализм – светлое будущее нашего Отечества!»

И  появилось племя олигархов, хозяев жизни, а вокруг них тут же завертелись помогалы-олигаршата (ёлопы – так называл помогал один старый журналист еще в давние советские годы). И заплясали, запели, затусовались скоморохи – певцы и стихотворцы-угодники, песнотворцы, шаркуны и старлетки – вся культобслуга корпоративов в офисах, коттеджах и в финских банях, в общем, вся межпуха, как говаривал один всё понимающий иудей.

Легче  всех восприняли новый уклад жизни молодые. Пионеры сняли галстуки без слёз – вот и вся перестройка. Комсомольцы – значки; пивко теперь на каждом шагу, у каждого подземного перехода! Берёшь бутыль и гуляй, Вася! Пальцы веером, сопли по ветру: свобода, блин, свобода, блин, свобода. И демократия. И предков стали называть презрительно совками.

Тяжелей всего было тем, кто врос в советскую жизнь трудом, искренней верой, надеждами и убеждениями, кто считал страну и своей защитой, и своим домом. Рухнул дом, и фундамент в пыли, и уже курочат его ломами и бульдозерами.

Гибельней всего стало старикам. Они ничего не могли, ни воевать, ни строить баррикады. Им оставалось одно: Богу молиться да отправляться к Нему.

Так примерно размышлял и Григорий Бродов, только позднее, когда накопился опыт жизни в новой стране, когда стал размышлять и сравнивать, когда… В общем, мы опять забегаем вперёд,  торопясь завершить повествование. Но хватит заниматься не своим делом: пытаться философствовать, надо двигаться вперёд. Побуждать героев к действиям. Движение – это жизнь.