Гришка проснулся от того, что его будила Маруся:  «Сынок, вставай, просыпайся, а то обратно уедешь! Я в Звенигород еду, а ты далёко ли?»

- А, чего? – встрепенулся Гришка и протёр глаза. Рядом с ним сидела старушка и трясла его за плечо.

- Ты куда едешь-то, сынок? Спросила она голосом Маруси.

- В Москву, куда ж ещё, - буркнул он и вдруг всё понял и вскочил. – Москва, да?

- Давно уж поезд стоит, заспался ты, сынок.

Глянул в испуге на полку – фу, рюкзак на месте, снял, влез в лямки, поблагодарил бабушку и выскочил на платформу. И не зная пока, что предпринять, несколько часов слонялся по Белорусскому вокзалу и около него.   

На привокзальной площади столпотворение машин: легковые, рафики, пазики. Одни отъезжают, другие  подкатывают. У красного жигулёнка поднят капот. Хозяин замер над двигателем, раскинув руки, словно собираясь нырнуть под крышку. Это, позвольте вам его представить, сорокавосьмилетний, крепко полысевший, слегка потрёпанный жизнью,но в полном здравии Аркадий Борисович Бродкин.

Не добыв-таки славы в Москве, поддался искушению и заявил о выезде в Израиль (получил оттуда вызов от родной тети Мары, сестры отца). И отправился Аркадий искать счастья в Западной Европе с очередной волной эмиграции.

                                                               439

В  Америку  он  не  подался – слишком  далеко  от  России. В Израиле пожил недолго, с удивлением заметив, что кругом одни евреи – и сантехники, и дворники, и шофёры, и официанты, и менты – жуть какая-то, там (на бывшей родине) совсем не так, несмотря на пятый пункт, ни одного еврея-дворника он не встречал. Там наши в Госплане, в Минздраве, в Минкультуры, в Минюсте, в Союзе писателей, в союзах композиторов и архитекторов, журналистов, полно в «Литературной газете», журналах, на  киностудиях и в театрах, в издательствах, в Академии наук; наши там не шоферят, детали на станках не точат.      

С языком проблемы не было – русскоязычных в Израиле навалом, но учить иврит? Нет уж, увольте. «Как иврит, так тошнит, - любил шутить Аркадий и ещё добавлял при случае: - Куда ни выйдешь – всюду идиш, куда ни плюнешь – всюду юдиш». И свалил в Европу. Сначала в Австрию, потом перебрался во Францию.  Но гражданство не менял, сохранял советское.

Во Франции Бродкин преуспел, занявшись входившей в моду мини-скульптурой. Бабок  вдоволь, работы – завались, но общения, любимого трёпа с друзьями, без которого он жить не мог, увы, не было. Да и где они, друзья? Все, кого знал, жили замкнуто, без российского общения, а по-европейски.

Получил на  выставке в Амстердаме место в экспозиции, распродал все скульптуры, был упомянут в крохотной статейке в одной из мелких местных газетёнок как способный художник из России – и всё. Персональную выставку не обещали, там из своих очередь.

А тут на бывшей родине – перестройка, гласность, демократия. Знакомые в телефон кричат: «Свобода, Брод! Давай сюда, кооператив откроешь, олигархом станешь!» Эмиграция слегка шевельнулась, кое-кто из непривившихся в Израиле и Европе двинулись назад (слово «домой» употреблять считалось неприличным).  И Аркадий плюнул на всё. Распродал, что имел, и вернулся в Союз без особых сложностей. Приехал, а перестройка, скажем ещё раз, в разгаре. Коротичи, проклинавшие недавно в своих книгах США, теперь клеймят страну, за счёт которой выращены и выучены и кормятся до сих пор; свобода и демократия, как циклон из Европы на Россию – дыши – не хочу. Но либералам и демократам всё мало; кричат, ручонками с экранов и трибун машут, злословят в унисон с собчаками на съездах советов, в «Огоньках», на собраниях и разных сборищах; на кухнях толковищи…

К этому разгулу и Аркадий подоспел, подогнал, как любитель разговорного жанра – хлебом не корми, дай потрепаться. Он и квартиру сохранил, не продал, а, уезжая в Израиль, сдал знакомым на долгий срок, а плату они клали для него на книжку, на предъявителя. Так что накопилась изрядная сумма, стартовый капитал. Он известил жильцов о приезде заранее по телефону. Как всё просто. 

Он вернулся за три года до ГКЧП. Пробовал всё: и минискульптуры, и плакаты по охране природы для издательства «Плакат», где свёл знакомство с многими художниками и с Георгием Чистяковым, занимался оформлением книг в издательствах «Художественная литература», «Советский писатель» и даже в  «Агропромиздате»  у  своего  однокурсника,  старого  дружка  Главного  художника издательства Виктора Елизаветского, где проиллюстрировал популярную книжку о кактусах. По старым отцовским связям   пытался выполнять заказы на художественные надгробья, даже увлёкся анимацией, накупил оборудования и колдовал  у себя на дому возле кинокамеры  над кукольным сюжетом, выполнив героев мультяшки из бумажных салфеток.  Чего он только не перепробовал за эти два года! Но верх взяла коммерческая страсть: он открыл, сняв полуподвальное помещение, антикварную лавку. И рядом – через стенку – кооперативный цех «Керамика для вас», где мог заказать любое изделие всякий состоятельный человек с разгульным капризом. Здесь трудились вместе с Аркадием два художника-компаньона,   и  Бродкин  регулярно  принимал  тут   и  клиентов  антикварной

                                                               440

лавочки (по вызову продавца), через которую реализовывал и часть продукции кооператива. 

Жил он в Сокольниках в самом конце Охотничьей улицы, выходившей  кирпичными четырёхэтажками  к трамвайному полотну, проложенному вдоль Богородского шоссе, за которым шумел кронами Сокольнический парк.

Вот здесь в четырёхэтажном доме № 14 из силикатного кирпича в большой квартире и жил наш герой. Когда-то это была коммуналка, но соседка его давно, ещё до  отъезда в Израиль, умерла, и ему удалось занять её комнату под мастерскую, её дали ему как члену Союза художников СССР: членам творческих союзов в стране советов полагалась дополнительная площадь в 10 квадратных метров. Он её и получил. 

Кухня – огромная, 15 квадратных метров, Аркадий купил большой раздвижной обеденный стол, и за ним собирались поточить свои языки, отшлифовать свои понятия обо всём, запустить злоязыкие стрелы в адрес коммуняк и советов и попить водочки  старые приятели и друзья Бродкина. Были среди завсегдатаев Бродкинских посиделок и халявщики.  

Ни семьи, ни братьев-сестёр, ни детей у Аркадия не было. Он так ими и не обзавёлся, считая, что семья и дети для творческой личности – обуза, и она должна жить в одиночестве. А родители его  покоились на Востриковском кладбище.