Гришка проснулся внезапно среди ночи, словно кто толканул его в бок. Тьма беспросветная. На то она и деревня. Он лежал с открытыми глазами. Сон как рукой сняло. И вдруг он громко спросил самого себя: «Кто я?!»  и вздрогнул от собственного голоса. Этот вопрос, повторённый ещё раз мысленно, ударил в него эхом, как осколок: «Кто ты?!», причинив ему такую душевную боль, которой он никогда не испытывал. Он покрылся холодным потом и тут же спохватился: «Что со мной?!» А, действительно, кто я? И что я о себе знаю? Я пытал Марусю, вставая перед ней на колени, и просил  сказать, мне одному, Ванька живёт и не мучается этим. Скажи, мать, от кого ты меня родила? Я никому никогда не выдам тайну нашего рождения, скажи, ради Бога!

И она, плача, всё мне рассказала. Я думал,  что когда узнаю, мне станет легче. А стало ещё хуже. Что же получается, значит, моё влечение  к рисованию и лепке я унаследовал  от  какого-то  неизвестного  студента,   фамилию  которого  Маруся   даже не

                                                             432

помнит или не хочет вспоминать?  «Я жила одиноко и мечтала о  ребёнке, жизнь казалось пустой,  я даже хотела расстаться с белым светом. Но Господь послал мне  вас двоих; мне пришлось совершить страшный грех ради вашего появлении на белый свет, я до сих пор молю у Господа прощения за этот грех, но думаю: не соверши я его, и вас у меня не было бы, и от этой мысли душа моя разрывается на части и болит. И сердце ноет… Оттого, наверное, и болезни на меня Гоподь насылает: грешна я. Но вы есть у меня, и я счастлива, хоть и грешна. Ваня - тот похож, не знаю почему, на Стёпу, мужа моего, на фронте  убитого,  а ты  сейчас - вылитый, как он тогда, тот студент. Портрет из гипса и картина на стене в клубе – его работа». Я сто раз её видел, но после разговора с матерью пошёл и внимательно разглядывал. Она начала лупиться; в клубе я узнал, что её хотят счистить и заказать что-нибудь другое, получше - так съязвила мне новая завклубом, заменившая уволившуюся по семейным обстоятельствам Юркину. Та, наверное, свою ненависть к Марусе и ко мне передала этой, новой, как эстафетную палочку.

Я кинулся к Лашкову и заявил, что отремонтирую картину и помчался к Петухову. Тот  мне  пояснил:  фрески, а  это была фреска, не ремонтируют, а реставрируют, и послал

меня в клубную библиотеку. Там, конечно, такой литературы отродясь не было. Надо, сказала библиотекарша, либо ехать в Ленинку, либо попробовать заказать в «Книге-почтой» и дала   мне её адрес. Так, сказала, многие делают. Я послал заявку,  и  подал заявление Лашкову не уничтожать панно в клубе, так как я берусь за его реставрацию. «А ты разве сможешь?» - Усомнился Владимир Иванович.  Я нагло ответил, что всё могу, особенно ради памяти Маруси.

            Я, я ведь повинен в её смерти. Этот неотмолимый грех лежит на душе тяжким камнем! Она тогда, когда у неё случился второй инфаркт, застукала нас с Надькой в постели в пристройке. Не забыл бы запереть дверь – жива-здорова была бы сейчас Маруся. Вот эта боль сидит во мне, как осколок в сердце, и не проходит. Я после скандала с Ванькой пустился  во все тяжкие, и Надька ко мне ныряла по ночам, когда брат отъезжал на свои курсы, по другим баба шастал, и драки на танцах в клубе затевал – жуткий был год,  пока Татьяна доучивалась в своей Тимирязевке. Тайну Маруся  мне открыла, а фамилию студента не назвала: зачем она тебе? Ты Бродов и больше тебе знать не след. Не назвал мне и Лашков автора панно, документы на оплату давно сданы в архив и, наверное, уже уничтожены.

            И какой же я теперь стал? Маруся всё мне твердила одно и то же: «Пойди в храм, покайся, причастись». А я махал рукой: «Не волнуйся, Маруся, всё будет путём». Но завилась верёвочкой дороженька жизни моей непутёвой. И куда упёрлась? В непробиваемую стену. Бежать? Так всё с собой унесу, никуда не денется. Перед Ванькой покаяться? Ни за что! Носится со  своим писательством, как с писаной торбой. Таньку прогоню. Что скажу? А без объяснений. Хватит, скажу, не складывается у нас ничего, не на той Лозовой я женился, и ты не за того Бродова вышла. Я тут Ивану брякнул при случае, один на один: «Давай бабами махнёмся?» Он на меня посмотрел зверем и замахнулся разводным  ключом.

            Маруся себя считала себя грешницей, а какие за ней грехи, я не знаю, нет на ней никаких прогрешений. А я? Сколько на мне грехов? Смерть матери, блуд с Надеждой, в училище, да презент для Юркиной, много чего ещё, и не сосчитать. Маруся, прости меня… Господи… Так кто же я? Кто?! Маруся,  подскажи! Куда мне деваться от грехов?...

Сбежать? Исчезнуть со стыда, с глаз тех, перед кем грешен, А если грешен перед  Господом, куда исчезну? На тот свет явиться, упасть перед ним на колени, просить, чтобы простил, да он даже если простит, назад не вернёт… Но стыд, стыд как холод, на душе от него озноб…

                                                                   *       *       *

Монографию о реставрации фресок Григорий получил от «Книги-почтой» и впился в  неё  не  только  глазами,  а  всем  своим  нутром,  всеми   печёнками.   И   почувствовал

                                                             433

удовлетворение от чтения, понял, что одно дело читать учебник по предмету, который далёк от твоей души, и совсем другое дело – искать в книге нужное тебе позарез, тогда не пропустишь ни словечка, ни запятой и прочтёшь многие страницы не по одному разу. Бегал к Петухову за разъяснением непонятных мест и терминов. От него узнал, что в Саввино-Сторожевском монастыре реставрируют росписи в храме, помчался туда в выходной, познакомился с мастерами, засыпал их вопросами. Видя его интерес  к их делу, предложили ему поработать у них подмастерьем.

Не помня себя от радости, Гришка бросился к Ивану: «Отпусти!»

- Ты с ума съехал? Нам столько дел предстоит! Ты куда собрался?

В ответ он положил брату на стол заявление на отпуск на две недели за свой счёт. И - на выход.

- Только после жатвы! – Крикнул ему вслед Иван.

Гришка обернулся, стукнул ребром левой ладони по локтевому сгибу правой руки, показав известный жест с поднятым  кулаком, бросил: «Опосля!» и хлопнул дверью. И пропал на две недели, даже ничего не сказав Татьяне. Она прибежала к Ивану:

- Гриша пропал!

Иван успокоил её и объяснил, где и чем занимается Григорий. Они сидели втроем весь вечер в доме Ивана и пытались выяснить, зачем это нужно Гришке и почему он не поделился ни с кем своими планами.

А он даже ночевать не приезжал домой, нашлось ему место в монастыре.

Счастливый, в перемазанном красками комбинезоне он явился через две недели и

сразу к Лашкову: готов восстановить панно.

- А, гэтак,  потянешь? – Опять усомнился директор.

- Я прошёл школу молодого реставратора в Саввино-Сторожевском монастыре. Вот справка от бригадира художников-реставраторов. – И протянул Лашкову сложенный листок бумаги. – За вами только леса и деньги на краски и кисти.

- А где я тебе краски достану?

- Я сам у художников куплю, голландские, долговечные. Я уже с ними договорился, надо полторы сотни.

- Хорошо, валяй, реставрируй.

Художники объяснили Григорию, что самое сложное – подобрать колер, что фактически невозможно, подкрашенное место будет выглядеть заплатой. Когда художник красит картину или плакат, он подбирает колера сразу, разливает их по баночкам, и если надо подправлять по замечаниям, то вот они, колера, у него в сумке. А если панно было покрашено двадцать лет назад, подобрать колер от новых красок невозможно. Диссонанс колеров будет заметен. Надо всё красить заново, только нужно составить колер близкий по цвету к оригиналу.

Он там, в монастыре продемонстрировал художникам  умение подбирать колер, поразив мастеров  точностью подбора.

В общем, Гришка начал и пахать и кистью махать, а в выходные дни являлся в клуб  засветло и уходил в полночь. Он подчистил облупившиеся места, зашпатлевал их, подобрал колера и стал перекрашивать панно, сохраняя оттенки цветов и переходов. И вскоре пригласил всех заинтересованных принять у него работу. Леса разобрали, и взору пришедших открылось посвежевшее  панно с помолодевшей Марусей, шагающей по цветущему лугу навстречу своему счастью.

            Петухов, поражённый работой Григория, дал ей высокую оценку и все согласились с ней.  А Лашков велел Гришке через пару дней явиться к двум часам  в кассу совхоза за гонораром.

А Гришка? Походил  гоголем пяток дней и опять почуял маяту, о которой говорил ему Иван у костра, и скорбь на сердце. И чтобы погасить это, залить пожар душевный, не придумалось  ему  ничего  лучшего,  как  снова  начать  куролесить.  Вы  подумали, что он

                                                             434

запил, загулял? Нет, не запил, но загулял, но как ещё! Усат и черноволос, похожий на кавказца, он получил у баб прозвище Иосиф Виссарионович. Он гонял на «Запорожце» в Соколовку, в Звенигород – то на танцплощадку, то на дискотеку, откуда исчезал с очередной пассией, но всегда прикатывал домой, хотя и поздно, запирался в пристройке и   падал, опустошенный, на тахту, которую снова перетащил сюда из сарая.  На все вопросы Татьяны и брата отвечал: «Отстаньте, не лезьте ко мне в душу!»

Работал вяло, кое-как,  и, наконец, подал заявление на имя Лашкова с просьбой перевести его из безнарядного звена  Ивана Бродова в любую бригаду совхоза рядовым механизатором.  Причин объяснять не стал, ругался и кричал, что как афганец имеет право.

Надька отыскала-таки его на дискотеке и утащила в Верхний Посад к приятельнице, у которой задешево сняла летний домик в саду в одну комнатёнку – для утех площади было достаточно.

- Вот, здесь будем любиться сколько хочешь, кончай шляться по бабам, ещё заразу какую-нибудь подхватишь.

Вы скажете, невероятно, такого не может быть? Я тоже так думал, но жизнь выкидывает фортеля и почище. Просто, с одной стороны, невоздержанность, с другой – ненасытность сплелись в неразъёмный клубок.

Татьяна ходила, как в воду опущенная, читала допоздна и плакала над чашкой чая; на работе была неразговорчива, неулыбчива. «Да что с тобой, Лозовая?!» - спрашивали удивлённо   сотрудницы   тепличного   хозяйства,   где   она   трудилась.   Но   она   только

отмахивалась от назойливых коллег, и перестала бывать у родителей.

А Иван ничего не замечал. В звене у него взамен Гришки появился  работящий тракторист, русский переселенец из Ферганы, дома Ивана ждала  рукопись – повесть о Степане Бродове и Юркеше Голубеве, над которой он трудился, и она поглощала  его полностью. Его даже к Надежде не тянуло, и ему было всё равно, рядом она или нет.

Но шила в мешке не утаишь. Кольнуло оно сердце Татьяны известием, пронёсшимся по теплице как гриппозный вирус: «Гришка Бродов с твоей сеструхой путаются на Посаде…» То ж и до Ивана докатилось. Что-то ремонтировал он в мастерской, правил на точиле отвёртку, вернулся к тискам и услышал, как сосед по верстаку Андрей Балакин сказал ему негромко:

- Что ты, Вань, Надежду свою не вздрючишь и Гришку не отхерачишь, оборзели совсем. Что ты терпишь?  Или тебе всё равно?

- Не всё. Не  всё правда, что болтают. Бог терпел и нам велел.

- Ну-ну…

Гришка прикатил  с поля на совхозном тракторе раньше, чем Татьяна пришла с работы, загнал его во двор, (завтра надо выехать пораньше), покидал в рот со сковородки чего-ничего, не разогревая,  налил пол-литровую кружку компота, отломил полбатона хлеба  и с этим добром скрылся в пристройке.

Татьяна пришла, поняла, что муж дома (редкий случай), по следам разгрома в сковородке поняла, что он поел, сама, не торопясь, поужинала и направилась в пристройку. Гришка лежал, не сняв сапог, на неразобранной постели с книгой, рядом на тарелке стояла пустая кружка и лежал огрызок горбушки от батона.

- Хоть бы сапоги снял, - Татьяна присела рядом.

- На фига? Завтра рано вставать.

- Ты что, собираешься спать, не раздеваясь?

- А что, нельзя? Мне нераздетым спится слаще. Сапоги только перед сном сброшу.

- А когда ты с Надькой спишь, тоже сапоги не снимаешь?

- С какой Надькой?

- С сестрой моей, с братовой женой?!

- С ума что ли вы все посходили? То Иван приставал, теперь ты. Иди спать, я читать буду. – И так всё спокойно сказал, будто праведник безгрешный.

                                                             435

Татьяна зашлась тонким смехом.

-  Врёшь красиво, Гриша, да Надежда ничего не скрыла – ни от меня, ни от Ивана. Сгорел, голубь  сизокрылый, Пёс Чёрный, твой секрет, как копна соломы на поле.

Теперь захохотал Григорий, хлопком закрыв книгу.

- Если тебе всё известно, то это твоя проблема. Не усложняй мне жизнь слезами и нытьём. Разберёшься, у тебя вся жизнь впереди. Сойдись вон с Иваном, он тебе ближе и родней, а меня не терзай.

- Ты так легко говоришь, как будто дело не в страшном грехе, а в краже огурцов с огорода. Ладно,  поживи  один, разберись в себе. Тут, пока вы с Надькой в Посаде кувыркались, нас с Ваней пригласили  на семеноводческую станцию. Иван тебя не нашёл, позвал меня, мы съездили вместе. Там мне предложили работу. Я согласилась, буду писать диссертацию. Там и жильё найдётся, я тебе дом скоро освобожу… Лашков моё заявление подписал  сегодня, в конторе все про тебя уже знают. Я завтра переезжаю на станцию, так что прощай, муженёк. С Иваном можешь не объясняться, он тебя видеть не хочет. Ключи от дома возьмёшь у Аграфены Филипповны. Прощай, Чёрный  Пёс Гришка  Бродов.  

Гришка лежал, прикрыв лицо книгой, это была повесть Чистякова о Марусе, и молчал. За Татьяной хлопнула дверь, и он вздрогнул, словно она шарахнула ему по пяткам. И лежал так долго. Потом встал, принялся собирать в папку все свои эскизы, почеркушки,  рисунки,  фотографии  своих  скульптур,  начиная  от церковного барельефа.

Эта работа неожиданно много времени отняла у него: каждый лист он подолгу разглядывал,  вспоминая связанные с ним моменты.  Наконец, уложил всё в большой рюкзак, туда же военную форму с наградами, кеды, ботинки, проверил документы, сел за стол и стал что-то писать, исправляя и перечёркивая. Смял один лист, другой, третий. Небо начало светлеть на востоке. 

Григорий положил перед собой чистый лист и переписал набело следующее:

    Всем!

      Прощайте!

Я скажу не шёпотом –

Вопль в груди:

Пропади всё пропадом,

Пропади!

Не гожусь в угодники,

Вкривь стезя.

Знать для вас мне родненьким

Быть нельзя!

Мне с судьбою-ношею

Тлеть на дне.

Прозябать святошею –

Не по мне!

 Звёздною порошею

 Убегу в зарю.

Всё моё хорошее

Вам дарю!

  Гришка Бродов, Чёрный Пёс

Взглянул на посеревшее небо за окном, придавил листок  кружкой, вышел во двор, раскрыл ворота, завёл трактор, разбудив пускачом полдеревни, и укатил на речку, на то место,  где  недавно  базарил  с  братом  у костра. Там разделся, утолкал одежду и сапоги в

                                                            436

рюкзак, бросил его на берегу, потом загнал «Беларусь» в речку, по самый капот. Покидая кабину, прихватил с сиденья старый свой замызганный пиджачишко, бросил его, намокшего, на берегу, поднял рюкзак над головой и снова полез в воду. Переправа на правый берег Москвы-реки далась ему легко,  он выбрался из воды на траву, выбросил мокрые трусы, достал из рюкзака припасённые сухие, одежду и кеды, оделся, обулся, туго зашнуровал кеды и двинулся в путь, вниз по реке в сторону Звенигорода. Прощайте Устьи, век бы вас не видать!  - так он думал и решал тогда.

А теперь дотерпевшие роман до этого места могут взять первую книгу и повторно прочитать «Прелюдию». А ваш покорный слуга последует за своим героем, До встречи в пятой, заключительной части романа.                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                      

                                             Конец четвертой части