Свезли с полей в хранилища картофель и корнеплоды, поучаствовали братья  и в уборке кукурузы на сенаж в пойменных землях совхоза; не до рыбалки было. А потом пошли дожди. Какой уж тут костерок с ушицей и душевная беседа у огня. Размечтался Иван; наивный,  он считал, что многое можно исправить одной такой беседой. Есть наивные старушки, которые, получив прописанное врачом лекарство, принимают одну таблетку и надеются, что вылечились. А болезнь зарождалась не враз, постепенно, медленно, день за днём, забиралась внутрь организма, таилась там, и обнаружить её мог только опытный врач при тщательных анализах.

Так  и   характер   человека,   его   убеждения,  позиция,  взгляды  на  жизнь,  даже

                                                             423

привычки формируются исподволь и проявляет он себя, характер, по-разному в различных ситуациях: в одних им можно восхищаться, в других он поразит окружающих непотребным поступком, дурным поведением, оттолкнет от себя людей. И все его плюсы и минусы по дороге жизни складываются,  и на  каждом этапе бытия  их сумма  может иметь отрицательный знак. И тогда говорят: ну что ж, значит судьба такая. А исправить человека, изменить вектор его пути по жизни одной душевной беседой у костра не удастся, Иван Степанович. Помочь может, и тому множество примеров, взрыв, удар, катастрофа, потрясение души, но они приводят порой и к печальному исходу.  Но случается, что человека не спасает ничего, и он делает шаг над бездной, не ощущая его гибельности.

Сомневался ли Иван Бродов в чём-либо хоть когда-нибудь, коли он такой правильный? О, ещё как и не раз. Встанет перед ним задача или проблема: как быть, как решить, что делать? Он будет и сомневаться, и отчаиваться, но и думать, размышлять, анализировать и варианты прокручивать, А потом сядет за стол, упрётся лбом в правый кулак с оттопыренным указательным пальцем, сидит, сидит, потом откинет голову и ткнёт

пальцем вперёд, словно отталкивает препятствие, в которое упёрся. И путь за ним видит ясный. Философом был Иван Степанович, философом.

А Григорий? Он сомневался в чём-нибудь когда-нибудь? Да ни-ког-да! Ни в чём! Он не шёл по жизни, а мчался. И считал себя всегда во всём правым. В детстве, если ему что-то казалось несправедливым, он за свою правоту, свою правду мог спорить до крика, до слёз и драться до кровянки. Ему всегда казалось, что все поступают неправильно, и лишь один он знает, как надо. Эгоист? Конечно. Дайте ему власть над миром, и он переделает его на свой лад, будет заставлять людей жить по его, по Гришкиным, а не по их правилам. В общем, дайте ему власть над Землёй, он заставит её вращаться в обратную сторону. Катастрофы? На фиг, переживём и всё пойдёт по моему плану.

Когда подрос, слёзы, сопли и драки ушли. Он стал увёртываться от проблем, чуя их ещё в момент их возможного появления, искал другой, свой вариант решения проблемы, находил и отбояривался от проблемы легко, без слёз и драки, и весело, со смехом. А смеялся потому, что в душе клокотала радость: «Дураки! Всё равно я сделал по-своему, а вы думаете, что по-вашему!» Тоже философ, но эгоист.

Афганистан стал для Григория Бродова первой отрезвляющей катастрофой. Ужас боя, мёртвые товарищи, их разорванные на куски тела – всё встало перед ним непреодолимой стеной и внезапно. Спрогнозировать это, представить картину войны молодой пацан не может, пока в неё не окунётся. А почему не может? А потому, что такие, как Гришка, считают себя бессмертными. Но когда смерть отнимает жизнь у бегущего рядом с тобой товарища, вдруг по мозгам ударяет мысль: что, и меня может так уничтожить война?  Что же делать? Дезертировать? Бежать некуда. Сдаться в плен? И там смерть или пытки и страдания хуже смерти. Прострелить себе ногу? Пока будешь это делать, душманская пуля пробьёт тебе башку. Гришка не был трусом, но и не слыл отчаянным храбрецом. Однако  он нашёл честный, не позорный вариант: надо плевать на всё, воевать грамотно и смеяться, надо всем смеяться!

Как же нам сложить Гришкины плюсы и минусы, каков будет результат сложения? Сколько он доброго сделал – и считать не надо, всё на виду, за добро и слава ему, и почёт. Только один вопрос:  что подвигало его на творчество? Страсть к нему или соперничество  с братом и жажда  вырваться из-под его опеки? Но Иван вроде бы и не давил на него особенно, не зажимал, не преследовал и только поощрял и радовался за него.

Но минусы, минусы! Они не на виду, не представлены на суд человеческий. Их может судить только сам грешник да Господь.  Они – тайна, они во мраке, в подвале  на дне души Григория и томят его. Но есть суд Божий, не его ли боится Гришка, но с удовольствием продолжает грешить?

Иван  –  тот  сверяет  свой  путь  с  заповедями Божьими, а Григорий? Да одно твоё

                                                             424

прелюбодеяние  с женой брата перевешивает все твои плюсы! А ты отхохочешься в очередной раз, и с гуся вода. Не пробил ещё час твоего покаяния.

                                                   *       *       *

 Минул ещё один год, ничем особенным не отмеченный, разве что Иван окончил ВЛК и получил диплом, в котором в строке  «Профессия» стояла запись: «Литературная работа».

- Ну, и куда ты теперь с этим дипломом? В совхозе разве есть такая должность «Писатель» с большим окладом по штатному расписанию? Нет, и нигде нет.

- Писатель, дорогая Надюша, это не должность, а призвание. А профессия моя новая - литературная работа, и работать я могу  везде, где такие работники требуются: в редакции журналов, в любом издательстве, в школе учителем литературы и русского языка. А вообще, писатель работает дома за письменным столом. И оклада у него нет, а есть гонорар, который он получает за издание своих произведений. Но жить на  вольных хлебах  удаётся  не  всякому.  Если   я буду писать и издавать по два романа в год, я смогу

жить на гонорар и даже тебя освободить от работы.

- Как это?

- А так, будешь при писателе, - улыбнулся Иван, - ухаживать за ним придётся, как за малым дитём: писатели  - народ капризный, ему надо чай с бутербродами подавать в кабинет, а в свободное время рожать ему детей и воспитывать их.

- Успеется с детьми. Ты сначала заработай как следует, а потом я тебе бутербродов накрошу.

- Если рассчитывать на гонорар, то чай будем пить с сухарями.

- Не бойся, я тебя прокормлю, а ты пиши, мне не мешай.

- Нет уж, должность поэта-иждивенца не для меня. Я остаюсь работать на земле. Сезон в поле, потом еду в издательство, подаю заявку, получаю аванс и впереди – целая зима, пиши – не хочу. Вот так. А  давай-ка чайку с бутербродами, а? Слабо?!

                                                        *       *       *

В эту же зиму вышла повесть Георгия Чистякова «Евдокия-Калина»; сначала   была напечатана в толстом журнале, потом издана  отдельной книгой. В эпиграфе повести было указано, что автор посвящает её памяти русской крестьянки, орденоносной доярки, лауреата государственной премии СССР Марии Николаевны Бродовой. В большом авторском предисловии Чистяков публиковал очерк о Марусе и объяснял, что её жизнь и факты её биографии он использовал при создании образа своей героини Евдокии Дробовой, наделив  её многими чертами характера  Маруси, с семьёй которой он дружил многие годы.

Иван принял повесть не сразу. Ему всё время взамен фамилии главной героини читалось: «Бродова». И всяческие вымышленные  Чистяковым эпизоды, отклонения от биографии Маруси  его раздражали, отталкивали, он закрывал книгу и откладывал её. Хотя был он пока  писателем начинающим, но уже понимал, что Чистяков создавал произведение  художественное, что это не документальная повесть о Марии Бродовой, а сочиненное автором прозаическое произведение, только посвящённое ей. И был благодарен Георгию Ивановичу за очерк о матери в предисловии. Когда Иван всё то обмозговал со свойственной ему тщательностью и неторопливостью,  он прочитал повесть ещё раз, отстранясь от своих предубеждений, и  она легла ему на душу. И он даже написал о ней рецензию, назвав её «Мария-Евдокия», и прочитал по телефону Чистякову. Тот попросил срочно прислать ему рецензию на дом, потом сказал, что сам приедет для организации презентации повести в библиотеке клуба и заберёт рецензию, ему нужно два экземпляра. Пишущая машинка у Ивана уже была, он отстучал рецензию одним пальцем, зато без ошибок, посетовал Надежде, что она не владеет машинописью.

                                                             425

Чистяков приехал, привёз новые плакаты в партбюро, раздарил руководству свою повесть, десять экземпляров вручил заведующей библиотекой, обговорили кандидатуры выступающих читателей, назначили день конференции. Он заехал к Бродовым, они с Иваном поговорили на писательские темы, взял рецензию и отбыл в Москву. Гришка читал повесть, лёжа на диване, фыркал, хмыкал, хохотал, сучил ногами. В итоге сказал:

- Ништяк книжонка. Но Маруся бы обиделась.

- Почему? - удивился Иван.

- Он же не знал тайны нашего рождения, потому и нагородил по поводу появления в доме его Дробовой двойняшек, Степана и Гошки. Надо же, придумал: она их взяла из дома малютки, усыновила чужих, да кто на это пойдёт?

- А что? Очень неплохо придумано. Я бы не возражал, если бы и нас. Всё равно она была бы для нас роднее самой родной, - глаза Ивана увлажнились.

- Да ладно тебе, брат, не переживай так остро чужую повестуху.

Татьяна прочла её  и молчала. А когда Иван поинтересовался её мнением, ответила:

- Ничего, но есть писатели-деревенщики посильнее: Фёдор Абрамов, Тендряков, Распутин, Василий Белов. Вот после них я бы и поставила Чистякова.

- И замечательно, он, получается по твоей шкале, входит в десятку лучших прозаиков, пишущих о селе. Это высокая оценка, спасибо, я ему при случае передам.

- Совсем необязательно. При  случае я сама ему всё скажу.

А Лоза-дереза Бродова так и не дочитала повесть до конца. Скучно ей стало.

Была шумная читательская конференция с присутствием руководства совхоза и двух  издательских работников. Вспоминали Марию Бродову, сравнивали её с героиней повести не всегда в пользу Дробовой. Неожиданно для Ивана слово попросила Татьяна.

- Повесть хороша, но мне кажется, что вы, Георгий Иванович, в отличии от ведущих писателей деревенщиков, дающих волю и своим персонажам и самим себе, писали повесть с оглядкой на цензоров, на партийных руководителей, не позволяли себе и героям своим свободы выражения своих чувств и мыслей. А Мария Николаевна была смелая, за словом в карман не лезла, и лентяям и лгунам спуску не давала.  И в этом героиня повести уступает героине очерка, хотя и там вы её ограничиваете в характере, на всякий случай, так мне кажется. Я не права? Но я ставлю вас с вашей повестью в десятку лучших писателей-деревенщков.

Чистяков смутился, покраснел, поднялся и развёл руками, обратясь в сторону Татьяны.

- Что я могу сказать? Только спасибо за справедливую критику.

После этого, упрекнув автора в том, что он мало критикует в повести начальство, читатели накинулись на Лашкова с Петрушкиным и главных специалистов, упрекая их в недостатке гласности и демократии, справедливости в распределении новой техники, в начислении зарплаты и премиальных, распределении квартир в новом доме и прочая и прочая.

Растерянная библиотекарша с трудом  вернула разговор в рецензионное русло, заявив, что здесь они собрались не для диспутов с руководством совхоза, а для обсуждения новой повести писателя  Чистякова. Для разворота диспута у неё были припасены выступления опытных местных книгочеев, так что в итоге довольными остались все: и присутствующая публика, и дирекция, и автор, и его издатели.

            В кабинет, где уже был накрыт стол, не забыли пригласить и Бродовых с Лозовыми, и Аграфену; она тоже прочитала повесть и на обсуждении только и сказал: «А у вашей Дробовой судьба тоже выпала тяжёлая, как и у нашей Мани».