Хоть и подколол Гришка Ивана за Марусю-Богородицу, спросив, кто же из них тогда Иисус Христос, но слова брата запомнил и, когда проектировал памятник матери,  ходил  в  дом  к образам  и  разглядывал одеяния Пресвятой Девы на иконах, и долго искал 

                                                             409

на эскизах головной убор для скульптуры. В итоге решил, что копировать одеяние с иконы – это дерзость, грех, непокрытой оставлять голову  не хотелось, и он остановил выбор на широком шарфе-платке.

Стал набрасывать эскиз с вариантом платка и вдруг засмеялся от внезапно посетившей его мысли: у Девы Марии на руках младенец  Спаситель, а мне что же дать ей в  одну руку младенца Гришку и в другую - Ваньку? И на свет Божий мы явились совсем не в результате непорочного зачатия от Духа Свята,  во грехе родила нас матушка Маруся, во грехе, сама мне призналась. Засмеялся Гришка и отказался от повойника. Стёр лицо матери и быстро набросал заново её портрет, почти не глядя на гипсовый оригинал; он уже так изучил его и столько раз рисовал, что мог воспроизвести лицо Марии чуть ли  не с закрытыми глазами.

Он долго не мог решить, как быть с руками скульптуры. Знал бы он, что этим мучились до него и великие скульпторы, такие, как Роден, и ныне мучаются многие маститые и рядовые мастера.

Сначала он подумал о доильных стаканах, но фыркнул сам на себя за такую пошлость. Ломал голову, пока Татьяна не позвала его ужинать.

Промаявшись   несколько    вечеров,   Гришка    нашёл   решение,  которым остался

доволен. Его как осенило вдруг:  калина! Конечно, она, как же я  раньше не дотумкал: Мария стоит в полный рост, будто в концертном платье – до полу, видны лишь выглядывающие из-под нижней его кромки носки туфель, а может, и они не нужны. Левая рука обхватила за запястье правую, а в правой ладони зажата ветка калины. «Нет, - подумал Гришка, - ветку пацаны отломят,  не ветка, а компактный букет из гроздьев калины.

Гришка законов рисования не знал, но так разделал, расштриховал рисунок под объём, что Татьяна, которую он позвал взглянуть на законченный эскиз, увидев его, ахнула:

- Гриша, ты талант!

- Откуда знаешь? Врёшь,  небось?

- Не вру, а вижу. Покажи Ивану с Надей, хотя она… - и замолчала.

- Что она, договаривай уж.

- Она может не понять.

- Почему?

- Такие вещи её не интересуют и не волнуют. Она с детства была равнодушна к искусству, к литературе, стихам.

- Ну да, а за поэта замуж выскочила.

- Она не поэтому пошла за него.

- А почему же?

- Ей его стихи до лампочки. Она тебе когда-нибудь что-нибудь о его стихах говорила?

- Нет. А зачем?

- Вот и ты туда же. Может, и ты его «Афганскую тетрадь» не читал?

- Я? Я, ну это… просматривал. Нормально. Я для песен у него отобрал несколько текстов.

- Текстов. Это не тексты, а стихи. Вот в этом отношении вы с Надеждой – два сапога пара.

- Да ты никак ревнуешь её к Ивану? Смотри, а то поколочу. Так зачем же твоя Надька за моего брата замуж выскочила?

- Он мужик надёжный, правильный, крепкий. Ей такой нужен для  опоры в жизни.

- А я, значит, ненадёжный и неправильный?

- В чём-то да, а в чём-то и нет. У тебя были две опоры: мать и брат.

- А теперь, выходит, мне и опереться не на кого?

                                                             410

- Почему же? Я – твоя опора. В доме. А Иван  - на работе. Тебе с ним разлучаться никак нельзя. Ты за ним – как за каменной стеной. Оторвёшься от него – понесёт тебя по кочкам, даже я тебе не удержу.

- Тань, скажи честно, зачем ты за меня замуж вышла? Чтобы меня дрючить?

- Не понимаю. Нет такого слова в русском языке.

- Не увиливай. Дрючить – значит доставать, поучать, воспитывать  назойливо.

- И за этим тоже. Ты же меня, как ты говоришь, «дрючишь»? вот, даже не замечаешь. Но ты меня лучше  спроси, почему я за тебя пошла.

- И почему же?

- По любви, наверное. У тебя вид человека, который нуждается в любви, ищет её:  у тебя это всё на лице написано. Вот все и тянутся к тебе – твои вальки да ольки, зинки да надьки. И ты им не отказывал. – Она не заметила, как Гришка при этих словах покраснел.

Но Гришка есть Гришка. Он притворно шмыгнул носом и скорчил рожу:

- Ну, ладныть, Петровна! Хватит меня дрючить. Ах, Татьяна Петровна, я дышу к вам неровно! – И хвать её в объятья, и давай её целовать, чтобы как-то погасить внезапное своё смущение и закончить бесперспективный для него разговор.

И не знал Григорий, что сердце Татьяны дрогнуло в тот миг, когда они встретились 

в госпитале, и она увидела его опалённую  щеку, тогда ещё заметную, с которой он выглядел незащищённым.

                                                   *       *       *

Слова Надежды о том, что Иван ущемляет Гришку, что всегда и везде он первый, а Гришка второй, застряли где-то у него в башке, провалились в подвалы памяти, но нет-нет да царапали ему душу изнутри. И  он стал подумывать об этом всё чаще, отыскивая в памяти факты, подтверждающие её слова. Припомнился и наказ Маруси Ивану быть его охранником и защитником, и моральные наставления матери Гришке во всём слушаться брата и подчиняться ему.  Реакция проявилась не сразу, она накапливалась постепенно, точно по закону перехода количества в качество. Если раньше Гришка на всякое замечание Ивана отвечал смехом, то со временем стал огрызаться, а если Иван распоряжался как старший по звену выполнить ту или иную работу, отбрёхивался, скандалил и отказывался подчиниться, оспаривая предложенное братом.

Иван   ломал  голову  над  тем, что  происходит  с Григорием, пытался с ним объясниться,  а Гришка вдруг, словно пелена с него какая спадала, начинал смеяться  и всегда заканчивал одно и той же фразой:       «Да не бери ты в голову!»

Они часто сходились вчетвером за вечерним чаем то в одном доме, то в другом.  Татьяна обычно просила Ивана спеть что-нибудь или почитать новенькое. Надежда фыркала: «Что ты его дермужишь!», но он не отнекивался, а читал с удовольствием. А когда заканчивал, Надежда, подначивая Гришку, просила его тоже что-нибудь исполнить.

- Давай, Гриша, заткни брата за пояс! А то он у нас во всём хочет быть первым.

- Да не собираюсь я с ним талантами меряться, они у нас разные. Он из слов  своё лепит, а я из раствора.

- Гриша, - просила Татьяна, - покажи ребятам рисунок.

 Покажу, когда они домой соберутся. Давайте лучше споём что-нибудь.

Они пели песни Высоцкого,  Окуджавы  (Татьяна была фанаткой его творчества), Чистякова, «Калину», конечно, «Афганский огонь» Ивана,  его «Марию». Пели втроём: Иван, Гришка и Татьяна. Надежда петь не любила, она, пока они отводили душу, сидела молча и лущила семечки, сплёвывая шелуху на постеленную газету.

Но однажды Гришка всех удивил, предложив им послушать собственного сочинения песню; встал, взял гитару.

- Выступает Григорий Бродов, Советский Союз, деревня Устьи. Мы не лаптем щи хлебаем! И запел:

                                                             411

Паши, паши, отваливай свой пласт.

За труд медальку пахарю навесят.

С утра районный узел передаст

О том сюжет из полевых известий.

   А ты паши, а ты паши,

   Себя души, себя души.

   А для  души, а для души

   Стихи пиши, стихи пиши.

Пока Гришка делал проигрыш после припева, собираясь продолжить песню, Надежда захихикала, Татьяна прикрыла рот рукой, Иван низко опустил голову. А Гришка продолжил:                                  

А там, куда тебя не позовут,

Где не нальют глотка заморской влаги,

Живут не так, как мужики живут,

По сердцу им совсем другие флаги.

Повторить припев автор-исполнитель посчитал необязательным и сразу перешёл к последнему куплету:

Кому-то жизнь в деревне по нутру,

А мне она – как ножичком по горлу.

И я сбегу однажды поутру,

Так всё обрыдло и так всё припёрло.

Гришка для финала ударил пару раз по струнам, опустил гитару и поклонился.

Надежда хохотала:

- Сбежишь? А куда же ты Таньку денешь?

Татьяна так и сидела с прикрытым ладонью ртом. Иван качал головой, потом поднялся с красным от гнева лицом и глухо спросил брата.

- Чем же тебе не угодила деревенская жизнь, которая вырастила тебя, выучила и на дорогу поставила?

- Меня? – Гришка хохотнул. – Родня, я забыл вам сказать, что это сатира. Песня называется «Жалоба деревенского мужика, разочаровавшегося в жизни». А вы думали, я о себе?

- Ну тебя, Григорий. С тобой сердечный приступ легко получить. Чёрный ты Пёс, недаром тебя так прозвали, - прошептала Татьяна.

- «Стихи пишу» - это ты на мужа что ли  намекаешь, трубадур устьинский? – спросила Надежда.

_ И где ты словечко такое слышала «трубадур», у Высоцкого что ли? – вопросом на вопрос отпарировал  Гришка.

- Не-а, я его не люблю. В мультике. Там трубадур с гитарой ездит на осле и поёт.

- Если я трубадур, то ты, значит, трубадурочка, коли и твой Ванька  в авторской песне мастак. Он у нас деревенской бард.

- Я бардов не воспринимаю. – Сказал слегка остывший Иван. – Я себя отношу, как и Георгий Иванович, к поющим поэтам России.

- О-хо-хо! - С явным сомнением отозвался Гришка, мол, не слишком ли высоко берёшь?

- А ты не увиливай от Надиного вопроса, не увиливай! – потребовал Иван.

- Про «стихи пишу» что ли? Нет, не про тебя. Это я намекаю на цитату из Маяковского про крестьян зародившегося социализма, помнишь: «Сидят папаши, каждый хитр, землю попашут, попишут стихи».  А  сейчас  социализм развитой, теперь не каждый папаша пишет стихи, некоторые взялись за прозу.

- Глумишься? – спросил Иван.

- Зачем? – Простодушно ответил Григорий. -  Константирую факт. Ты вот роман колупаешь.

                                                            412

- Констатирую, - поправила Татьяна.

- Чево? – притворно удивился Гришка.

- И не колупаю, а пишу.

- Ну, пиши, констатируй. Чё вы все ко мне прицепились? – заорал Гришка, - Так что жрать захотелось. Тань, у нас варёная картошка должна была остаться, есть?

- Найдётся.

- Разжарь, пожалуйста. И чайку завари.

Попили чаю, тихо-мирно разошлись. Вроде, всё сказали, что хотели. Ну, хоть так. Иван всё-таки у калитки обернулся  и погрозил не грозно стоявшему на крыльце брату.

- А песня неплоха, с намёком, смотри, «посодют»…

- Не боись! Их самих скоро посодют! – Донеслось с крыльца…

- Крепко тебя брательник подначил, - шепнула Надежда, укладываясь в постель рядом с мужем. – И толкнула его в бок. Слышишь?

- А ты-то чему радуешься? Подначка – не пуля, не смертельна. А ты что, казачка? Понравилась подначка? – Иван крепко обнял её так, что она охнула.

- Ты  чего,  медведь?!  –  хотела  она  крикнуть  в  ответ,  но  Иван уже целовал её и

получилось только «Ты чео ме-едь?» Иван повернул её на спину и она сдалась.

И у Григория Бродова в семье тема его выступления имела продолжение, и тоже в постели.

- Гриша, а ты понимаешь, что спел нам не очень хорошую песню?

- Почему?

- Злая. Со зла хорошего не создашь.

- А Ванька похвалил, уходя.

- Я, Гриша, думаю, что он просто пожалел тебя, как всегда, защитил тебя свои  молчанием.

- От кого?

- От тебя самого. Неудачное твоё сочинение он может раскритиковать в два счёта.

- А ты откуда знаешь?

- Я, пока училась в Тимирязевке, интересовалась художественной литературой. Особенно поэзией. Прочитала не только многих классиков,  и современных поэтов, но и книжек о поэзии.

- А чё это вдруг?

- Не чё, а что, привыкай говорить правильно. В жизни пригодится. Культура речи – важный фактор воспитания характера.

- Ну, пошла тягомотина.

- Гриша, но ты ведь тоже поэт. Только в камне. Твой «Чёрный Ангел»  и «Афган» - это поэмы. А стихи – не твоё. Тебе надо учиться. Давай готовиться, я тебе помогу. Начни снова заниматься в студии у Петухова. Он тебя подготовит.

Гришка молчал. Потом засмеялся.

- Ладно, ну, поступлю я в институт, выучусь на художника и  куда потом? В помощники к Петухову или на его замену? И разведу на дворе курей, как Петухов, а тебе корову купим, как у них, чтобы не голодать, и примем от них эстафетную палочку для дальнейшего забега по деревенскому кругу до конца дней своих? Ну, уж нет, лучше на тракторе. А в свободное время лепить ещё одну поэму или сгондобить песенку какую.

- Зачем лепить?  Можно из камня высекать, давай я свожу тебя в Пушкинский музей и в музей Конёнкова. Может, зависть тебя раззадорит. А песни не пиши.

- Почему?

 Понимаешь, поэзия – как река, поток, состоящий из множества мощных струй, или ручьёв – творчеств поэтов, сливающихся в общее русло. Но у каждого потока всегда есть пена и мусор – у кого, не помню, я это вычитала. Мне бы не хотелось, чтобы ты тратил время  и силы на взбивание этой пены или создание мусора.

                                                             413

- Ну и умную бабу посла мне Господь! С ума сойти! Слушай, умница, давай-ка баиньки?- Гришка обнял её до хруста, и она сдалась.

                                                           *       *       *

Бродовскому «Афгану» не пришлось прозвучать с достаточной громкостью. Кто-то подсказал Лашкову проконсультироваться по поводу его установки рядом со стелой в память о погибших односельчанах в Великую Отечественную, и он послал Петрушкина на консультацию в райком партии. Тот вернулся с неутешительным ответом: ему было сказано, что есть на самом верху мнение не афишировать Афганскую тему, она не заслуживает широкой публичности.

- А ты им показал фото? – спросил Лашков.

- Показал. Впечатление сильное, но всё равно сказали: не рекомендуем. А когда я доложил им, что у нас захоронены земляки-афганцы, они дружно ответили: «Вот на кладбище и поставьте». Так что надо известить Григория.

- Извести, и решайте дальше, где, как и когда.

Гришка, узнав о «высоком мнении», сперва матерился, а потом впал в депрессию: не пил, не ел, на работе всё из рук валилось, то трактор не  заводился, то глох в борозде… И так целую неделю. Потом парень отошёл, о чём-то додумался, очевидно; наконец, повёл Петрушкина и Петухова на кладбище выбирать место для монумента перед входом на территорию вечного покоя.

- Здесь к нему народу подойдет поболе, чем у стелы, люди сюда ходят каждый день, а в праздники и подавно. – Пытался успокоить автора Петухов.

- Полностью с вами согласен, Аркадий Георгиевич, - подхватил Петрушкин.

- Я тоже так  решил, - ответил Гришка.

Петрушкин заявил, что ставить надо на могилах афганцев, от входа могут велеть убрать, а то и снести. Пошли смотреть могилы. Они  оказались  рядом одна с другой, с общей оградой и со сваренным из нержавейки обелиском, к которому были прикреплены керамические  фото погибших.

- Хорошо, - согласился Бродов, - мне уже всё равно, ставим здесь.

- Надо получить согласие родственников, - вставил Петрушкин.  Видя, что Гришка готов взорваться, успокоил.- Ладно, это мы с Лашковым возьмём на себя. Они могут прийти к тебе, Григорий Степанович, посмотреть на оригинал. Мы им, конечно, покажем фотки, но всякое может быть…

Так и поступили. Поставили и открыли монумент, сдёрнув с него покрывало при стечении множества народа, с речами и оркестром, фото-, кино- и телекамерами. И задравший к солнцу нос Гришка давал интервью при полном солдатском параде. И всё бросал взгляды на Ивана: смотри, мол, каков я, не тебе чета!

Иван после всего подошёл к брату, крепко пожал ему руку и обнял:

- Молодец! Поздравляю! – И, показав рукой на монумент, добавил: «К нему не зарастёт народная тропа».