Маруся очнулась на шестые сутки. Перед тем, как открыть глаза, увидела она сон: стоит будто она на стерне на краю поля. А на той его стороне, тоже на стерне, у края, машут ей руками её сыновья. И она стала звать их и хотела было шагнуть, чтобы пойти к детям, но накатил в облаке пыли трактор с плугом, а в кабине Степан за рычагами, смеётся, что-то кричит ей и правой рукой с оттопыренным большим пальцем показывает влево, в сторону ребят и, смеясь, проехал. Облако осело, и видит Маруся на той стороне одного Ваню золотоволосого. Она кинулась к нему с криком: «Гриша! Где Гриша?! Сынок, где он?!» А Ваня плачет и молчит. Она упала перед ним на колени, прижала его к себе и целует, целует… И это вроде бы уже не Ваня, а Гриша. И вот вроде опять Ваня. И она закричала и открыла глаза.

Дежурная сестра, дремлющая за столиком на посту, проснулась от какого-то странного мычания и стона. Маруся пыталась что-то сказать, но у неё не получалось. Сестра поспешила на звуки в палату, увидела открытые глаза Маруси, всё поняла, спросила  громко:  «Вы  меня слышите? Если да, моргните два раза». Маруся поняла, кое-

как подала знак. «Я сейчас позову врача!» - и медсестра побежала в ординаторскую.

Дежурил как раз Валентин Семёнович. Он попытался успокоить очнувшуюся.

- Мария Николаевна, слава Богу, вы, наконец, пришли в себя. Не пытайтесь сейчас говорить. Только слушайте меня. Понятно, что я говорю? Вы меня слышите?

Маруся подняла правую руку, вернее, ей казалось, что подняла, на самом деле только ладонь слегка поднялась и упала, но врач заметил это движение.

- Вы ослабели, поэтому вам всё даётся с трудом. Дома всё в порядке. Григорий с Иваном звонят мне регулярно, справляются о вас. Ваши односельчане беспокоятся о вашем здоровье. Так что надо поправляться, Мария Николаевна, оправдать ожидание и родни, и сельчан. Что-нибудь хотите? Пить, есть? Сейчас тёплым сладким чайком вас угостим, потом бульону согреем для подкрепления.  И спать. Я сделаю вам укол, уснёте, а завтра утром встанете бодренькой и будете пробовать и садиться, и говорить. Я пойду к другим больным, а вами медсестра займётся.

Валентин Семенович попрощался с ней, улыбнулся сияюще. Лицо доктора не выражало ни тени сомнения в успехе излечения больной. Такое лицо он донёс до выхода из палаты, а в коридоре оно сразу стало озабоченным и печальным. Он вернулся в ординаторскую и позвонил Ивану, сообщил, что Мария Николаевна пришла в себя, и завтра вечером в часы приёма они смогут повидаться с матерью.

- Только не кидайтесь покупать всякую всячину. Ей сейчас ничего нельзя. А вот, что можно, я скажу при встрече.

- Мать в себя пришла! – Радостно сказал Иван стоявшей рядом Надежде. – Завтра вечером можем навестить, Валентин Семёнович разрешил. - Заметив, что жена хочет что-то возразить, опередил её. – Ничего не надо покупать, он не велел: ей ничего нельзя.

- Я не об этом. Я завтра не смогу с тобой. У нас крупное мероприятие, заказное, лица высокопоставленные будут. А я отвечаю за обслуживание и за порядок. И должна там быть до конца. – Надька выдумывала очень убедительно, лишь бы не встретиться завтра  со свекровью.

 – Ладно, ничего страшного. Я с Гришкой поеду. – И стал набирать брату.

Гришка, услыхав, что надо ехать к матери, замолчал.

                                                             396

- Алё, ты меня слышишь? Алё?!

Надька следила за Иваном с горящими глазами.

- Тут я, не кричи. – Глухо ответил Григорий. – Чё мы вдвох попрёмся? Ей тяжело нас двоих принимать. Лучше давай, по очереди. О! – Гришка перебирал газеты из почтового ящика, из одной выпал листок. – Вот, почту разбираю. Ага, штука какая-то, во, приглашают завтра  в ДК в Голицыно на встречу с воинами-интернационалистами, в семнадцать часов. Слушай: «Уважаемые Иван и Григорий Бродовы, приглашаем вас и так далее; в общем, просят присутствовать с гитарами. Ты, конечно, не сможешь.

- Я же к Марусе к четырём!

- А на встречу, может, успеешь? Поезжай  в больницу пораньше…

- Катись один, извинись за меня, объясни ситуацию…

- Само собой.

- Прихвати «Афганскую тетрадь», спой, что знаешь, экземпляр подари библиотеке, на титуле мой автограф есть, свой добавь. Почитай им стихи, на свой вкус. Но долго не затягивай, хорошенького понемножку, не сольный концерт.

- Ух, как ты наблатыкался говорить, фасон держишь.

- Это не я, так умные люди советуют.

- Ладно, чего там, сделаю, брат. Пока. – И короткие гудки.

- Гришка тоже не может. - Сказал Иван, опуская трубку на рычаг. - Ладно, поеду один. – И он даже не заметил, как Надька с облегчением вздохнула.

Она накормила мужа вкусным ужином и  приготовила постель в спальне. Вышла, потянулась сладко, пригласила Ивана: «Пошли?»

- Давай сегодня без этого, - попросил Иван. – Мне надо посидеть, поработать.

- Чего сидеть? Экзамены сдал, устрой себе каникулы, отдохни.

Иван посмотрел на жену, как на аппетитный кусочек торта, и в него закрались сомнения.

-Да? Так считаешь? Ладно, шут с ними, с делами. – Он легко поднял её на руки и понёс в спальню.                                                                            

Надежда так залюбила Ивана после его возвращения, что он не почувствовал в ней никаких перемен. Школу соблазнения и обмана она постигала на ходу, на практике, без учебников и консультантов, откуда что берётся…  А вы говорите…

Иван по дороге в больницу в Звенигороде на перекрёстке купил букет тюльпанов. В палату вошёл в сопровождении Валентина Семёновича. Доктор впустил его в реанимационное отделение в нарушение всех правил и объяснил ему, что допуск разрешается в исключительных случаях.

Маруся лежала на спине с открытыми глазами. Она была в сознании, но лицо её было застывшим, не подавало признаков жизни. Иван насмотрелся на такие лица в Афгане и вздрогнул, всё мгновенно понял и кинулся к матери. Она увидела его и узнала, слабо улыбнулась и даже прошептала: «Сыно-о-к!»

- Мама, как ты? Как ты себя чувствуешь? Где у тебя болит?

- Душа-а… за ва-а-с…

- Да у нас всё нормально. Ты давай, поправляйся скорее. У нас с тобой много дел. Жить будешь пока у меня. Надюха поможет по хозяйству. И Гришка рядом, пока осенью с Татьяной свадьбу не сыграют. Вот и заживём двумя домами. А ты живи, где хочешь.

Валентин Семёнович тронул Ивана за плечо.

- Иван Степанович, не говорите много. Её тяжело слушать. У неё неважно со слухом, она напрягается. Помолчите, пусть  она говорит, если хочет. И если сможет.

- Доктор, - шепнул Иван, - можно я посижу около неё?  Немного?

- Конечно. А потом зайдите ко мне. – И оставил сына с матерью одних.

Иван взял в ладони Марусину руку и так сидел молча, а она смотрела на сына и две слезы выкатились у неё из глаз и застыли под веками.

                                                             397

- Гришу позови. -  Тихо сказала она.

- Хорошо. Мам, давай споём?

- Сил нет, сынок. Пой один. - И он запел «Калину». Пел и слушал, как мать пыталась ему подпевать, но всякий раз обрывала попытку, теряя силы. Иван остановил было пение, увидев, что Маруся закрыла глаза и задышала ровно. Но она не поднимая век, прошептала:  - Хорошо-о. Пой. – И он допел до конца.

Маруся лежала с закрытыми глазами и ровно дышала. И вдруг сказала одно слово:

- Ветер! – И больше Иван не услышал от неё ничего. Он отпустил её руку и пошёл искать Валентина Семёновича. Тот что-то писал в кабинете. Увидев Ивана, предложил ему присесть.

- Доктор, - спросил Иван, - скажите, неужели всё так плохо?

- Да, не буду от вас скрывать. Мы думали… Но… Всё, что могли, сделали. Так что…

- Сколько?

- Что сколько?

- Сколько ей осталось?         

- Не знаю. День-два, будет чудо, если неделя. Как она сейчас?

- Уснула, дышит ровно, чуть не храпит.

- Храпит? – Валентин Семёнович встрепенулся и встал.   Иван тоже приподнялся. – Нет, нет, подождите меня здесь.

- Можно от вас позвонить, - попросил Иван.

- Через восьмёрку.

- Иван набрал домашний Бродовский номер. Никто трубки не снял. – «Чёрт, или не приехал ещё, или у себя в пристройке», - только подумал, - вернулся доктор.

- Ваня, мама уходит. Она больше не проснётся. Я сделал ей обезболивающий укол со снотворным. Пусть уйдёт спокойно, без мучений.

- Я позвоню ещё. – Иван рванул трубку, набрала себе домой. Надежда ответила.

- Надя, Маруся умирает. Найди Гришку пусть быстро едет сюда. Мать звала!

Доктор сказал:

- Идите к ней, оставайтесь рядом до конца. Я распоряжусь, чтобы впустили и провели Григория.            

Часа через два в дверях возник Гришка с  вытаращенными глазами и кривым лицом. Замер, тяжело дыша, словно бежал от Устьев до больницы.

Иван увидел брата, махнул ему рукой: ходи сюда.

Гришка сделал неуверенно первый шаг, замер, потом ещё шажок и так до постели умирающей, не отрывая взгляда от родного лица, на которое уже пала смертная пелена. Он бухнулся на колени с другой стороны, напротив Ивана и взял в  свои ладони её руку.

- Она сказала что-нибудь? – спросил он Ивана севшим голосом.

- Почти ничего. Она пыталась, было, петь со мной «Калину», я ей пел, улыбалась, потом вдруг затихла. Я испугался, замолчал, а она вдруг попросила: «Пой!». Я и допел. А она задышала ровно и всё, больше ни слова. И глаза не открывает. А перед этим сказала ещё два слова: «Гришу позови». И я взялся тебя разыскивать.

- Чё меня искать? Дома я был, в пристройке. Давно хотел туда параллельный аппарат поставить; теперь всё: куплю и провод протяну.

- Да ладно ты сейчас об этом. Главное – мы оба здесь, около неё.

- Вань, у неё нос почему-то заострился и побелел с кончика, кажется.

Иван пошёл за доктором. Валентин Семёнович прослушал Марусю через стетоскоп, смерил давление, покачал головой. И тихо сказал:

- Она уходит.

- Ну, можно что-нибудь сделать, Валентин Семёнович? – простонал Иван и упал перед ним на колени. – Помогите как-нибудь!

                                                             398

- Ну-ну, встаньте, Иван Степанович, Григорий Степанович! Есть такие моменты в жизни человека, когда медицина бессильна. Когда защитные силы организма истощаются до нуля, тают. И ничто и никто… разве что Господь Бог… А, - он в сердцах махнул рукой. – Я сейчас. – И вышел из палаты.

Вернулся с полным большим шприцем, ввёл что-то Марусе в вену. Потом медсестра подключила к ней капельницу. Через какое-то время Гришка прошептал Ивану:

- Вроде, полегче дышит.

Вдруг Маруся открыла глаза, глубоко вздохнув. Иван и Гришка наклонились к ней.

- Маруся, мы здесь!

- Ваня, Гриша, .. Пёс… Чёрный...  не плачьте… Мне хорошо… Ваня… прости… Гришу… И меня простите… Больше… ничего… не могу… Ухожу… Стёпа зовёт… Ветер… - она закрыла глаза и дыхание её стало тихим и ровным.

Валентин Семёнович приходил каждые полчаса, осматривал умирающую. Видно было, что врач устал, держится с трудом.

- Вы бы ложились поспать, а мы подежурим, Валентин Семёнович, - предложил Иван. – Маруся хорошо спит. Если что, мы позовём.

- Мне нельзя, я на работе. А вот вам следовал бы отдохнуть, можете прилечь на свободную кровать, по очереди меняйтесь.

- Спасибо, мы как-нибудь. – Потом Иван спросил брата. - Может, приляжешь? Я тебя разбужу через часок.

- Ладно. - Гришка лёг поверх больничного одеяла, сбросив сапоги.

А Маруся, как простилась с сыновьями, снова впала в забытьё. И привиделось ей поле… Идёт она с трудом против сильного ветра. Куда? Назад, в свою жизнь. И замелькали, как на экране, кадры её жизни, начиная с детства: вот бежит к матери по лугу вприпрыжку; сливает во дворе воду из ковша отцу на смуглые руки, он умывается, плещет, смеётся, брызжет ей каплями с рук в лицо; вот за столом всей семьёй, с братьями, пьют чай с плюшками; а вот поит она молоком Степана в копне на сенокосе; провожает его на фронт; жмёт ей руку К. Е. Ворошилов; Юркеш в орденах и медалях стоит перед ней на коленях и кричит: «Выходи за меня, Маруся!»; кормит она грудью младенца золотоголового, и он, отвалившись от соска, куда-то тычет пальчиком; пляшет цыганёнком Гришка на полу в избе, без штанов в одной рубашонке; и вот стоит она на сцене с сынами-афганцами и что-то поёт вместе с ними… И долго тянулись виденья…

И вдруг она видит Григория в обнимку с женой Ивана, и боль заслоняет все картины, они исчезают, и остаётся одна боль. Она растёт, растёт и будто кто-то плеснул ей горячего масла на грудь, и тысячи мелких иголок вонзаются ей в тело, и боль-масло разливается по груди и куда-то исчезает. Маруся видит себя в белом снежном поле. Она стоит на снегу, но холода нет, ногам горячо. Она в белой рубахе до пят, одна. Белое поле и белое небо – ни капли синевы, но свет яркий, словно солнце горит в небе. И не видно, где сходятся небо и поле необъятное. Она стоит и чего-то ждёт.  Ей хорошо и весело. И вот справа вдали показалась точка, вернее, дымок. Всё ближе и ближе. Это белый трактор с чёрной трубой и сизым дымом из неё. Подъехал, остановился. А в тракторе Степан. «Маруся, - кричит, - заждалась? А как я заждался! Садись, поехали!» Маруся птицей вспорхнула в кабину к любимому, села рядом.

- А куда едем, Стёпушка любимый?

– Туда, к нашим!

- Ты молодой, а я старая стала, зачем я тебе?

- Ты старая? Ну-ка, глянь в зеркало!

Смотрит Маруся  а она в зеркале молодая-молодая.

- А теперь глянь на меня, - просит Степан.

Глянула Маруся:  он с седыми висками и усы с проседью.

Вот, Маруся, мы тут никакие, ни молодые, ни старые, а каким хочешь меня видеть, такой я и есть. Поехали!

                                                             399

- А как же Ваня и Гриша? Где ж они?

- Они за краем, провожают тебя, не волнуйся. Они в своей жизни. Ты им уже не нужна. Пусть сами. В свое время они к нам придут. Ну, трогаем? Держись за меня, Маруся!

Трактор резко взял с места, Маруся даже вздрогнула и ухватилась за Степана. Потом прижалась к нему и закрыла глаза. И плечо мужа было не ледяным, как в прошлый раз, а горячим.

- Маруся, спой свою «Калину»! – попросил вдруг Степан.

- А ты как её знаешь, Стёпушка? Не пугай меня!

- А я её всё время слушал, как Юркеш. Только тот подслушивал тайком, а я слушал. Ну, давай, пой, а я подпою. И они запели вдвоём и с этой песней  поехали. И тепло Степана растворилось в ней, согрело её, и белая пелена накрыла их обоих…

В пять часов   пятнадцать минут утра тело Маруси дрогнуло и дыхание Марии Николаевны Бродовой прекратилось.

- Мама! – Закричал Иван и зарыдал.

- Что, что? – Гришка вскочил на кровати, скинул ноги на пол…

- Всё, брат. Нет у нас больше Маруси.