Случилось раз, в рождественские поры одного из лет, что волоком влекли в пучину революций кондовое российское столетье, зима запривередничала - что баба на сносях.

Накануне Японской войны это было, только канунов тех никто не считал - за год, за два ли до нее, а быть может, и в самый девятисотый год оно было. Почешет мужик бороду на печи по поздней январской зорьке, зевнет до изворота скул, глянь за окошко с лукошко, а там все стаяло до землицы. Еще зевнет, накрывая ртище крестным знамением, - ан и другая зорька - вечерняя.

Только и успения у него - первую зорьку кашей заесть, а вторую щами захлебать.

На другой день нагонит холодов, наледит наледи - и ну мороз под венцами в избе трещать, детишек стращать. Да такой, что бабам в хлев приспичит камни каленые таскать и ведра с горячей водой. Чтоб скотину не подморозило. Вот нужда была, думает мужик. Че ей будет, скотине-то?

А еще денек минет - так снежище валом повалит. Ох, и снежище! Никола-угодник кунгурские края жаловал снегами исправно - будь его какой вятский купче за хорошие деньги подрядил, но вот чтоб такое... Соседнюю избу едва видать, ну а вторую-третью застило - что в тумане.

То вдруг ветра, то дождь заморосит. И снова вдругорядь - тепло, мороз и снеги пушистые. А то раз громыхнуло в небе - да с молоньей! Спаси Христос!

Ждали светопреставления. Выспрашивали у Федунка, юродивого, урожденного безруким, что у церкви на паперти сиживал. Скажи, Федунок, пошто Господь на нас прогневался, аль не угодили чем? Угодный Вседержителю урод закатывал глаза под темя, скорбно тряс бородкою и нечто молвил с пеной и слюной, что звали истолковывать мать его, Федунью. Та причитала: ждите бед, но светопреставления не будет, что небо наземь не порушится, что земли не разверзнутся и что Судный День покуда не настал.

Вослед крещенью погоды подошли привычные, утешились миряне. Днем было солнечно да хватал мороз за щеки, ночью же, когда выйдешь по нужде на двор, тревожно от соприкосновения со студено-звездной тайной мироздания.

Кунгурские края - предгорные Уралу. Обрывцы по-над темной и широкой речкой Сылвой светлы от берез и проступающих известняков. Залюбуешься как хорошо, с полдюжины оттенков белого - от серебристого до радужного с бирюзой. Хороши, оно верно, да только не в ночи. В ночи вся эта белизна приобретает свой седьмой отсвет (даром что число святое) - зловещий, в ночи она - мерило темени. И то, что от природы цветом наделено, обращается во мрак и бесцветье. Ночью по зиме - все только луна и звезды, да бело, черно и тени...

Бывший околоточный надзиратель, перебравшийся с отставкой из города в края родные, Клементий Ксенофонтов возвращался со дня ангела от любезной своей сестрицы Татьяны Демидовны. Гулянье было долгое и хлебосольное - и полагалось ему заночевать в доме шурина, да все чаще спесив становился Клементий в сильном охмелении. Поскандалил с шурином из-за политики.

Клементий шурину твердил, что Россию надо через крепкого мужика становить, через хваткого и зажиточного, а тот ему все поперек - не выйдет и баста, у нее, дескать, другое нутро, не таковское. Община одолеет. Да и религия наша не поощряет дерзновений - что духовных, что физических. От немощи и убожества мы, стало быть, лапотники, потому всяк сверчок знай свой шесток. Неча за немцем-то гоняться - разве за ним угонишься... Он и мордой поглаже, и станом покрепче, и сознанием разумнее. А главное, Россия - страна морозная, а на морозе люд все дружка к дружке жмется.

А сам был справный, шурин-то: любил зимой на троечке - чтоб у босяков на виду. Но пройдоха был и спорщик несусветный. Бывало, сам подначит - да за живое норовит задеть собеседника, а как получится оно - так и довольно заблеет себе в козлиную бороденку.

Уговорил Клементия, что свезет его наутро, опохмелив винцом шампанским, на тройке своей до дому родного в селе Серга, что в осьми верстах от его хутора. Только повздорили они с шурином круто. Проломив ударом дюжего кулака боковину у дубового стола, Клементий кинулся вон из избы, на ходу накидывая шинель и портупею с клинком. Своротил с дверного косяка планку (саженный был мужик Клементий Ксенофонтов). Только и слышал вместо прощания, что дурнем его обозвали.

Вот и подался до дому напрямки, по неглубокому насту. С горки на горку, благо месяц был яркий. Версты две поспевал ходко, покуда на парах от шуриновых настоек. Чу - стал морозец за щеку покусывать. Да и не морозец, а морозище вовсе. Уж куда хладостойкий был Клементий, но и его пробрало, даже со спины стало прихватывать.

Во хмелю оно не думалось, а тут сомнения подкрались - мороз в загривок, а они в голову. Поворотить к шурину? Уж больно силен мороз-то. Да и снег вон уже за голенища лезет. Нет, негоже ему на попятную. Клементий хоть и во гневе и в винном упоении, а решено ж-таки: ноги его там более не будет.

Вон с этого пригорка до другого - с полверсты, да как бы не увязнуть в лощинке между ними. Минут пятнадцать ходьбы, кабы не по снегу. А там дальше лесок, тоже крутояристый, темный...

Вот уже и лесок. Летом здесь хоженка есть - в просеке, что тянется по лесу версты на три и выведет почти прямиком на родное село. Тропка эта шибко не битая, по ней летом народишко на покос ходит или по ягоду, ну а зимой никем не торена.

Месяц был ему попутчиком, катился по-над вершинами дерев у просека, беленя белое и почерняя черное. Хмель уже вышибло давно - по крутой-то ходьбе да с приморозью. В голове стало ясно, а на душе тревожно.

Знал Клементий за собой, что норовист был не в меру, что горяч бывал до самозабвения и ума большого не нажил, но ведь за то и любим. И не было ему равных окрест в кулачном бою, а девки торопливо уводили взоры из-под его вороного присмотра. А жилушкой-то взял он от прадеда, отставного гренадера, бивавшего неприятеля в суворовских кампаниях и долее ста лет топтавшего землицу. Среди нерослых поселенцев предуралья порода Ксенофонтовых выделялась редкой статью. "Жеребчик справный," - завистливо посмеивались в сторону Клементия неприхотливые в обиходе тутошние мужичонки.

А отчего тревожно-то? Час-полтора хорошего ходу - и дома он, велит жене налить анисовой настойки для согрева. Что за тревога-то и откуль? Страх был ему неведом чуть не с детских лет. Да только именно оттуда - из далекого детства - и пробудился в нем этот диковинный страх. "Придет серенький волчок..." - вспомнилось, как мать склонялась над колыбелькой меньшого братца.

Густо обступавший его лес раздался и открылся на поляну, широко сползавшую вниз по косогору. Осередь нее стояла большая ель с опрокинутой на снег тенью, и тут у него ломонуло в груди: что-то не то в лесочке, не один он в нем. Кому-то еще в нем не спится. И звуки слышны - чу... как будто...

Клементий поправил на себе ремни, щелкнул в ножнах рукоятью клинка и стал корпусом поворачиваться вспять - как в тот же миг метнулась ему на грудь огромная тень со снега. Вскинул руку чтобы охраниться, в нее и вцепились могучей хваткой волчью челюсти.

Вожак! - мелькнуло в голове. Падая на снег, он увидал еще с пяток летевших на него теней из леса. Те заметно отстали от первого волка, но в несколько прыжков и они здесь будут.

О, черт! Ему никак не удавалось вытащить клинок, примятый в снегу под бедром, а сверху на нем уже сидел огромный зверюга, стремившийся к его глотке и не дававший ему подняться. Клементий судорожно пошарил по снегу рукой, и, не найдя рукояти, саданул что было мочи, целя большим пальцем волку в глаз. Зверь скульнул и разжал челюсти, и этого Клементию хватило чтобы катнуться вбок. Когда он дотянулся до клинка, второй волк уже повис у него на ноге.

Артельно работают! - смекнул Клементий и, вырвав из ножен палаш, рубанул им подлетевшего третьего зверя. Удар пришелся вскользь и почти не ранил его, только клочья волчьей шерсти взвились в лунном сиянии. Вторым ударом он рассек брюхо волку, вцепившемуся в его ногу. Секунду волк не чуял боли, потом отвалился и свернулся, как ожегшаяся гусеница, скуля и зализывая выпавшие кишки. Клементий еще успел подивиться, как от горячих потрохов зверя изошел парок.

Спаси, Пресвятая Богородица! - взмолившись встал на ноги. Вожак попятился было в сторонку, будто почуяв опасность, но в то же мгновение вновь напал на него, схватил клыками руку, сжимавшую клинок. Напади тут другие волки - и маневр бы удался, но те медлили, опасливо кружа и скаля зубы, поводя носом в сторону разрубленного собрата.

Чудом устояв на ногах, Клементий изловчился, перехватил клинок в левую руку - да жаль замаха не получилось, и волчище увернулся от удара, выпустив захват. Второго взмаха ждать не стал, матерый. Тогда Клементий снова перехватил клинок и стал им размахивать, со свистом рассекая воздух вкруг себя. Потом он, раскручивая клинок над головой и оглашая лес диким ором, сам пошел на них.

Волки дрогнули и стали отступать. На виду у них он изрубил в куски зверя с распоротым животом и кинул один из кусков стае. Стал выходить на поляну, лицом к волкам - спиной к поляне. Уже в полсотне шагов от них и переведя дух, он видел, как волки терзали изрубленные останки своего несчастного собрата. Теперь самое страшное было позади и можно было вложить клинок в ножны. Клементию показалось, что вожак и еще один волк подались было в его сторону, и тогда он на всякий случай исполнил еще два взмаха сталью с посвистом.

Подале от этого жуткого места. Он миновал поляну, проваливаясь в снегу, хрипя сердечным хрипом и приговаривая: "Спаси, Пресвятая Богородица, спаси, заступница!" Выбежал на продолжение просека по ту сторону поляны и бежал целых полверсты, увязая в снегу и раня пальцы о наст, покуда не упал без сил.

Клементий узнал вожака. Волки были не из здешнего леска, а пришли сюда оголодав - за кабанами, поди, надеясь подобрать кого похилее. Их привел сюда вожак, у которого позапрошлым летом Клементий с двумя высокими полицейскими чинами из Перми, большими аматерами охоты, ранили подругу и отобрали волчат. Волки в ту весну порезали телят у селян, сначала одного, а через день еще двух да с коровкою. Выпал случай устроить прежнему начальству редкую охоту. Вызнали у догадливых людей, где их логово, изучили место - и давай гнать волка.

Вожак, спасая подругу и детенышей, раза два выходил на сидевших в засаде стрелков. Объявится из-за куста - и нет его. Те ружья вскинут - и ну палить по этому кусту, пока с него все листья не собьют. А волк тем временем в другую сторону метнется, никаких флажков не разбирая. Кинется чуть не в ноги охотничкам - и айда туда же в чащобу к лешему.

На той охоте сопровождавший городских полицмейстеров уездный урядник жахнул картечью по дрогнувшим кусточкам с испугу, а там мужик был из загонщиков. К вечеру и помер. Ушли волки в тот раз. Только не занимать упорства Клементию, месяц спустя снарядил мужиков на облаву. Волчицу пристрелили, когда она волчат выводила уже из нового логова, необжитого, сами мужики, а волк и в тот раз ушел. Клементий еще подсумок охотничий потерял на том месте, где они волчат забрали.

Не взялся ли теперь волчище мстить Клементию? Давненько волки в здешних краях на людей не покушались. Вишь ты, и винного перегару не остереглись. Ну, да ничего. Напрямки осталось полпути, версточки три-четыре. Второй такой напасти случиться не должно, не осмелятся волки. Заступись, Николай-угодник! Кабы хвори только не вышло от их покусов, а то брешут, будто у волков тоже бешенство случается.

На этой мысли он почувствовал что-то неладное с рукой. Волк успел ухватить его за обе руки, только правую он поранил несильно, потому что впился зубами в обшлаг, где двойное сукно, - чуть достал. А вот левая рука была прокушена изрядно и сильно кровоточила. Ею тоже пришлось закрываться от зверей, рвавшихся к его глотке. Пальцы слиплись в крови, но кровь не запеклась - сочилась густо. Волк, должно, жилу задел.

Клементий обмотал разорванное над запястьем место платком, прошитым жениными вензелями, крепко его стянул - но так, чтоб не обморозить вовсе, - судорожно глотнул побольше воздуха и двинулся вперед. Надо поспешать. Прихрамывая, черт его дери. Досталось и ноге. Эфес клинка, который на ходу придерживал обыкновенно левой, он твердо сжал в правой. Хоть и не с руки, а все ж верней. У них - зубы, а него вона что найдется.

Сапог был разорван, и в него забивался снег. Мелочи. Да и до дома уже рукой подать. Добрести бы до опушки этого леска, а там бы он хоть кубарем скатился с пригорка - и через общинное поле вдоль любезной Сылвы - до следующего пригорка. А оттуда - аккурат верста. А то бы и по ней пошел, по речке-то родной. Зимой по ней - аки посуху.

Мороз проник в измокшее исподнее и студенил спину, заступая место испуга. Теперь бояться вовсе нечего. Сколько их было, волков-то? Штук семь их было, а то и более.

Ба! Клементий понял, что влез в чащобу. Видно, сбился с просека, приняв за него какую-то прогалину. Поганое дело - надо идти вспять, да навстречу опасности. В груди снова засвербило и затревожило. А руку-то перемотанную чутка вроде прихватило...

Высокие густые ели плотно обступали его вкруг прогалины и стояли без единого шелоха. Потрескивали на морозе то там, то тут березы. Дерева уходили макушками в неживое лунное свечение. А внизу была темень кромешная.

Нет, не посмеют больше волки напасть на него... если только их вожак и вправду мстить ему не взялся за убиенную свою подругу.

А ведь была у Клементия Ксенофонтова одна любимая присказка - и та про волков. Дескать, по волчьим законам живем, но и оно нехудо - чтобы сильному дорогу дать. И демократия и социализм - все от лукавого, который немощь к силе приравнять норовит. Ссыльный студент однажды в городе сказал ему, что это социал-дарвинизм и ницшеанство, но тем только озлобил Клементия.

Идти надо. И где ж она теперь, дорога-то его? Кругом ни зги - и в темени той волчьи глаза ему мерещатся. Да мерещатся ли? На руках кровь, во рту кровавая слюна. Эх, нет больше моченьки от волков по сугробам бегать. Клементий сделал несколько шагов и снова сел на снег - отдышаться.

Тут его и подкараулила судьбинушка. Видно, шли поотстав за ним волки. Не решались заново напасть, покуда он не сел истомленный. Всей сворой кинулись из-за ели ближайшей. Огромный шерсти ком, когтистый и клыкастый, навалился на Клементия своей безмерной массой. И сколько ни пытался он вызволить клинок из ножен - ничего не выходило. Пристыл клинок к ножнам на волчьей-то крови. Отереть бы его - как зарубил тогда волка у поляны...

И не было силушки порвать ту волчью кровь, ровно сам дьявол прилудил оружие к ножнам. Что же вы? Я ж вашенский! - хотелось крикнуть ему, да не моглось. Не уберегли Клементия ни Никола, ни Богородица, ни золотой кресток на шее. Бил он кулачищем куда-то в волчье месиво и давил их не разбирая, только скоро и вовсе обессилел. Сомкнулись волчьи клыки у Клементия на горле. Сомкнулись - и рванули. Почуял в свой предсмертный час, как струей забилась кровь его. Погиб! От этих серых тварей погиб! Ох, и негоже ж так помирать... И привиделся ему образ Настеньки, женушки дорогой, и детишек, что ждали его домой к утру...

- Маменька-маменька! Тятя зовет! Тятя меня звал! - запричитал невесть с чего проснувшийся среди ночи ребенок. Накрыв зевоту крестным знамением, мать подошла к детской кроватке и стала тихонько поглаживать малыша по головке. Двое других, постарше, спали на печи. Осенившись повторно, мать вернулась на перину досыпать. И у самой на душе что-то недужно было.