2 января Иван с утра отвёз Марусю в санаторий, а в конце дня в его опустевшем доме задребезжал телефон. Иван сидел у себя за письменным столом и читал брошюру об опыте бригадного подряда на Кубани, которую ему привёз Чистяков, похвалившись, что редактором и организатором подготовки этой книжицы была его сестра Лидия Чистякова, заведующая редакцией литературы по механизации и электрификации сельского хозяйства издательства «Колос», выпускница МИМЭСХа, знавшая многих из сокурсников Лашкова и Голубева.

Иван был один в доме; Гришке наскучили, а точнее – обрыдли нравоучительные и воспитательные беседы с братом, он перебрался на постоянное житье в пристройку, тем более, что,  как помните, в своё время Лозовые сделали её пригодной для зимнего обитания. Однажды во время ночной исправительной беседы Гришка послал Ивана куда подальше со своими нравоучениями и заявил, что с завтрашнего дня отселяется от него в пристройку. А если ему будет что-либо надо от Ивана, он придёт к нему и попросит. «Так же, брат, будем встречаться на работе. А если тебе понадоблюсь, милости прошу». «Ну, ну», - только и услышал в ответ. Так вот, Иван так увлёкся брошюрой, настолько она была интересна и насыщена необходимыми сведениями, что даже вздрогнул в испуге, когда рявкнул телефон.

- У, ё-моё! – Только и сказал, и пошёл, снял трубку. – Алё?! Здравствуйте. Да, это я. Слушаю. Да, меня предупредил Георгий Иванович. Какой? Чистяков. Пятого, в понедельник? А можно шестого во вторник. Я пятого января должен навестить больную мать, она после инфаркта в санатории. В среду? Это седьмого. Хорошо, спасибо. Подождите чуток, я возьму листок и запишу адрес. – Он быстро нырнул в комнату и вернулся с блокнотом и ручкой. – Я Москву плохо знаю, поеду с Белорусского вокзала. Как до вас добираться?  Диктуйте. – Он долго записывал, разволновался, рука не слушалась. – Спасибо, я всё записал. Паспорт? Хорошо. Есть ещё, только от руки, у меня нет пишущей машинки. А это мне Георгий Иванович помог. Хорошо. Фотографию? Есть, только в военной форме. Ладно.  Что-нибудь ещё привезти?  Хорошо. До свидания, Алексей Тихонович.

Он даже вспотел от волнения, разговаривая со звонившим ему из издательства «Соплеменник» редактором Воропаевым Алексеем Тихоновичем.

Навестив Марусю и убедившись, что с ней полный порядок, Иван стал готовиться к встрече с издателями. Достал фотографии, которые Петрушкин вытребовал за оплату у необязательного газетного репортёра, работавшего на презентации «Афганской тетради», отобрал три фотографии ( на выбор), вычистил и выгладил мундир (решил явиться в нём в издательство, как советовал Чистяков).  Вечером отправился к Лозовым отменить намеченный с Надеждой на Рождество поход в кино, клубная афиша обещала премьеру нового фильма.

Лозовые чаёвничали. Увидев Ивана, радостно пригласили его присоединиться к ним. Надежда, узнав об отмене кинопохода, состроила недовольную мину.

- А в чём дело?

- Вызывают в издательство.

- А-а-а, - Разочарованно протянула девушка. И не удержалась, съязвила: - В писатели  выбиваешься?

- Зачем ты так, дочь! – Строго одёрнула её Таисия.

- Я ещё ничего не знаю, Надя. – Спокойно, задумчиво ответил Иван. - Я ведь ещё только жизнь трудовую начинаю. А тут вот такой поворот со стихами. Может быть, ещё и учиться придётся.

- Вы, Бродовы, какие-то ненормальные. – Надежда завелась. – Все закончат работу,

                                                             357

идут отдыхать, в кино там, ещё куда. А вам мало, вы ещё себе работу нашли: один бумагу чиркает пёрышком, другой что-то в сарае месит да лепит. Гришка, правда, и на всё остальное время находит. А женишься, куда бабу денешь? С собой рядом посадишь стихи сочинять?!

Иван расплылся в улыбке, допил чай.

- Было бы неплохо. Чиркать, как ты говоришь, бумагу – это тоже жизнь и работа. Ну, спасибо за угощение, я пойду.

- Может, вместе прогуляемся? – Предложила Надежда.

- С удовольствием, но в другой раз. Чуть-чуть тебя ведь не устроит?

Она вышла проводить его до крыльца, и в прихожей он крепко обнял её и поцеловал. Надежда от неожиданной выходки Ивана задохнулась, только и сказала:

- О, как!

- «Ну, когда ж свою милашку он в сенях к стене прижмёт?» - процитировал он Гришку.

- Так это ты что ли сочиняешь частушки?

- Нет, такую фигню брат сам творит и с большим удовольствием. – Поднял перед собой кулак, ткнул указательным пальцем воздух перед собой и пошёл по указанному направлению.

- Передавай ему привет! – Крикнула она  с крыльца.

- Он обернулся, помахал ей.

- Непременно!

Иван вошёл в свой двор.  При виде тёмных окон родного  дома ему стало не по себе. Окошко в пристройке светилось заманчиво. С души отлегло, он с улыбкой толкнул дверь в пристройку, забыв постучать.

- Привет, брат! – Иван  только чуть приоткрыл дверь.

- Почему без стука! – Завопил Гришка, кинулся к простыни и набросил её на своё изделие.

- Ой, я и забыл, что тут в запретной зоне идёт творческий процесс.

- Это у вас, поэтов, творчество, а мы любители-лепители, лепилы, так, тяп-ляпаем…

- Не заводись и не прибедняйся. И не лезь в бутыль. Я не спорить к тебе пришёл. Заглянул от души, увидеть тебя хотел, потому что…

- Ну и что, расхотел?

- Расхочу, если будешь кочевряжиться.

- А что «потому что?»

- Потому  что  дом  стоит  пустой,  окна  погашены,   как мёртвый или брошенный.

Выйди, посмотри. А у тебя свет горит так зазывно.

- Давно ты так стал выпендрёжно разговаривать: мертвый дом, зазывно….

- Учусь, как говорит Георгий Чистяков, мыслить образно.

- Нечего выламываться, говори чего хотел.

- В-первых, скажи, ты ужинал?

- Нет ещё.

Тога пойдём  в дом.

Иван готовил ужин, а Гришка сидел безучастно за столом и не знал, чем заняться. «Курить что ли начать? - вдруг подумалось ему, - говорят, помогает», а от чего помогает, он и сам не знал. Иван разогрел отбивные с картошкой – новогоднюю Надеждину стряпню. Разложил по тарелкам, поставил их на стол, добавил сверху по огурцу и пятку маринованных слив. Перед Гришкой положил на разделочную доску  буханку «солдатского» хлеба – кирпичом, из серой пшеничной муки и нож.

- Нарежь. – Пошёл и принёс вилки с ножами. На плите зашумел закипающий чайник. – Ах, да, - опять  на кухню, вернулся с початой банкой консервированных огурчиков. - Кушать подано, Ваше  Сиятельство!

                                                             358

- Сияете у нас вы, Ваше Величество, когда читаете народу свои великие сочинения. А мы так, скромно, по-простому, по-крестьянски, позавчерашнюю картошечку с огурчиком да чайком.

- Да и я не икру ложкой черпаю, а ту же картошечку. Ты чего цепляешься? Неудача какая? Недоволен чем?

- Ладно, говори своё «Во-вторых».

- Не понял?

- Ты сказал во-первых про ужин, давай дальше, я слушаю.

- А. Конечно. Вот что. На Рождество меня вызывают в издательство.

- Это когда?

- А ты не знаешь? Дурку не включай. Седьмого  я с утра еду в Москву на встречу с редактором.

- Езжай, пожалуйста,  я-то здесь причём?

- Опять?! Ты ни при чём, конечно, тебе тащиться за мной ни к чему. Ты мать навести в санатории на Рождество, отвези ей чего-нибудь вкусненького, с праздником поздравь. Скажи, что я шестого ходил в храм, подал записки, в том числе и за её здравие. Хотя нет, я  сам пятого буду у неё и сообщу, а ты просто поздравь с праздником.

- Ты с ней говорил, что ей не стоит больше выходить на работу? – Спросил Гришка.

- А то нет, и Валентина Семёновича подключал. Попробуй, её уговори! «Я сама про себя всё знаю и всё решу, дайте срок» - вот и весь сказ.

 - Ну и ладно, не будем её трогать. Всё?

- В каком смысле?

- В том, что ты меня достал!

- Чем же? Ты, брат, последнее время какой-то дёрганный стал. В чём дело?

- Я? Я всё такой же Гришка Бродов. Вот, смотри, - и он одарил брата своей обычной белозубой улыбкой  и прочитал Иваново четверостишие:

Я всё тот же хороший, всё тот же милый,

Только ты меня бросила, позабыла.

Потерпи, сказала, всё будет после,

А потом позабыла меня и бросила.

Прочитал и показал Ивану язык.

Лицо Ивана побагровело. Он сжал кулаки.

- Я никогда никому не читал и не показывал эти строки. Где ты их… В тетрадь мою лазил?

- А чё в неё лазить?  Валялась на столе…

Иван схватил брат за грудки и потряс его так, что  голова замоталась из стороны в сторону.

- Осторожно, псих, башку оторвёшь!

Иван отшвырнул Григория от себя и рухнул на стул, обхватив голову руками и глухо бросил:

- Засранец!

- Вот, ты изменился, а не я! Усы отрастил, как Лермонтов, ходишь по деревне, как Лев Толстой – писатель! Ко мне, значит, можно без стука, а у тебя, стало быть, надо позволение спрашивать, чтобы заглянуть в твое словохранилище: «Разрешите, Иван Степанович, будьте любезны!» И кому же ты эти строки нацарапал? Неужели Верке Кирилловой из училища? А давай съездим туда, концерт устроим, про Верку разузнаем. Родила уже, поди.

Иван за время  Гришкиного монолога  взял себя в руки, успокоился, ответил негромко.

- Съездить надо,  идея хорошая. Я позвоню Клименкам, договорюсь, а то мы как-то

                                                             359

с ними разорвали отношения, нехорошо… А ты зачем усы отпустил? Хочешь на Сталина походить?

- На грузина. А то всё евреем дразнят. А теперь нет, привет, кацо! – говорят.

- Болтун ты беспредельный.

- Опять своими образами соришь?

- Надо приучать себя к этому, все время так мыслить и сочинять.  Как говорил Юрий Олеша, «Ни дня без строчки».

- Это кто такой?

- Советский писатель.

- А, ну да, мы же теперь писатели.

- Не только. Но и читатели. На вот, - Иван протянул брату брошюру, - почитай про бригадный подряд, Ипатовский метод на Кубани. Если хоть половину из того, что в ней написано, постигнешь, меньше будешь  сачковать.

Чай пили молча, поедая конфеты из деревянной миски и катая шарики из фантиков. После чая каждый занялся своими делами: Гришка вернулся в пристройку к «Чёрному Ангелу», Иван вымыл посуду и затих за письменным столом в их с Гришкой  спальне.

К вечеру вторника Гришка заглянул в дом и доложил:

- Ваше Величество,  ваше поручение выполнено. Вам привет от матери-царицы, у неё всё в порядке.

- Чудак ты всё же, брат. Ты не поручение выполнял, а исполнил свой сыновний долг. Спасибо, молодца. И не кобенься, тебе не идёт.

В среду 7-го Иван поднялся рано, собрался, двинулся навстречу своей новой неведомой судьбе. В понедельник он снова навестил Марусю, она посоветовала сыну перед серьёзной встречей сходить в храм, тем более, что канун Рождества. Иван отстоял службу у отца Павла, исповедался, причастился. Домой пришёл поздно, но Гришка был в доме, ждал его около телевизора, открыл ему дверь.

Иван усмехнулся, вспоминая этот момент в ранней электричке «Звенигород-Москва»,  когда подрёмывал, привалившись виском к стене вагона. Припомнилось еще, как уговаривала его Надежда взять её с собой в Москву.

-  Что ты там будешь делать? Сидеть на стуле  в коридоре часа три, а может, и полдня? И все будут ходить мимо и пялиться на тебя?

- Пусть пялятся, на куски не растащат.

- Нет, я еду один, это решено. Мамки мне не нужны, я сам за себя могу словечко замолвить. Раз уж у нас не получилось погулять на Рождество, я приглашаю тебя в ближайшее время прогуляться по Москве.

- Зачем?

- На Красную площадь сходим, Кремль посетим, в театр какой заглянем, музей, в ресторане посидим, да, в ГУМ-ЦУМ зайдём, поди кисло.

- Ты просто меня отшиваешь. Там, в издательстве полно красивых баб, надеешься столичную бляблю подцепить?

- Не говори глупости, не заимствуй слова с ресторанной кухни. Не могу я тебя взять. Да и не нужна ты мне там, в Москве.

- Ах, вот как?! Выбьешься  в писатели,  городскую возьмёшь? Ну и катись, не о чем разговаривать!

- Дурёха ты, Надька! – не сдержался Иван.

- Я – дурёха, ты – умник, бумагомарака. Дуй к своим столичным плоскодонкам!

Он заехал к ней на работу, возвращаясь от Маруси, и хотел пригласить Надежду  вместе пойти в храм, но даже не смог ей об этом сказать, так она наехала на него со своим желанием сопроводить его в столицу. Пошёл в храм в одиночестве.

Ивану стало не по себе от этих воспоминаний. В этот момент кто-то постучал ему по плечу. Он открыл глаза. Перед ним стояли два путейских милиционера. Они совершали

                                                             360

рейд по электричке, прошли  в одну сторону, бросили взгляд  на дремавшего у окна крепыш в неказистой курточке, перешли в другой вагон, на его середине первый милиционер остановился.

- Слушай, - сказал он напарнику, - что-то  мне амбал  у окна в том вагоне не понравился.

- Мне тоже, - согласился напарник. – Вертай назад. - И  они вернулись.

-Документы! – потребовал   милиционер у Ивана.

- В связи с чем? Случилось что?

- Проверка документов, -  плановая работа транспортной милиции.

Иван полез во внутренний карман.

- Отставить! - Тихо но жестко прозвучала команда. – Расстегни куртку. Давай, давай. Теперь борт отверни. -  Под курткой блеснули ордена на мундире. И только сейчас стражи порядка углядели на подозрительном пассажире военного фасона брюки и ботинки. – Эге, где взял?

- Что? – не понял Иван.

- Форму военную и ордена.

- В армии дали.

- Может, снял с кого?

- Да вы чего, пацаны?!

- Отвечай на вопрос!

- С убитого в Афгане, под Кандагаром.

- Шутить вздумал? Где документы?

- Вот, в кармане.

- Медленно достал.

Иван передал им паспорт и добавил: - Могу представить наградные документы.

Запасливый Иван прихватил их на всякий случай, да ещё в сумке сунул районку со статьёй и «Московский литератор». Он достал газеты и протянул их милиционерам.

- Вот тут обо мне, могу подарить на память о встрече.  Они сели рядом с ним,  глянули на портреты, сравнив его с оригиналом, потом вернули всё Ивану.

- И куда путь держишь?

- В Москву, в издательство по поводу выпуска сборника моих стихов «Афганская тетрадь».

- Ладно, герой, извини, - сказал старший наряда, - куртка у тебя бедноватая, вот и… сам понимаешь.

- Не заработал ещё на дублёнку.

- Бывай!

- Пока. – Иван облегчённо вздохнул, убрал документы, застегнул куртку. Дрёму как рукой сняло. «О чём это я вспоминал, пока меня менты не разбудили? О Надьке и потом, в самый последний момент, почему-то о Юрии Антонове, композиторе и певце. А что я о нём вспоминал? Надька меня обозвала писакой, потом я подумал о судьбе человека с гитарой. Сочиняешь, поёшь, на личную жизнь, наверное, и времени нет. И подружка страдает, а почему? На многое рассчитывала, да не сбылось враз. Ах, вот на этом месте меня менты и вернули из дрёмы в реальную жизни, понятно…

Сон как рукой сняло. Он достал из сумки свою задрипанную тетрадь (новую пора заводить, подумалось) и авторучку. И стал что-то записывать, вскидывая периодически голову и приостанавливая запись. И постоянно улыбался, наверное, сочинённому только что. Вот прекрасна у поэта жизнь. Творит и тут же радуется сотворённому. А творил он песню, вот такую:

Синяя тужурочка

Звали его Юрочка,

Золотой вихор,

                        361

Синяя тужурочка,

Струнный перебор.

Синяя тужурочка,

                                                 Молнии вразлёт.

Ах, какая дурочка

С Юрочкой идёт!

Все друзья у Юрочки

Денежки гребут.

Он в одной тужурочке

Там поёт и тут.

Синяя тужурочка,

Красненький стежок.

Ах, такую дурочку

Песней не зажёг.

Не водил в кино меня,

Всё стихи, стихи…

На душе оскомина,

На уме – грехи.

Синяя тужурочка,

Молнии вразлёт.

Ну, какая дурочка

За него пойдёт?

Столько лет без Юрочки,

Вдруг с экрана: - вот!

В синенькой тужурочке

Песенки поёт.

Синяя тужурочка

Выглядит новей.

Молодые дурочки

Тянут руки к ней!

На  экранах Юрочка,

На кассетах он.

Возит девок-дурочек,

Словно чемпион.

Синяя тужурочка

Плечи облегла…

Ах, какая дурочка

Я тогда была!

Иван перечитал написанное, улыбнулся, убрал блокнот в сумку, глянул в окно. Поезд стоял: на станции «Одинцово». Привалился к стене и уснул. Разбудил его снова хлопок по плечу. «Опять менты», подумал, не открывая глаз. Опять хлопок. Поднял ресницы: девушка смеётся: « Подъём, приехали, столица!»

Хромота в колене ещё давала себя знать, но палку Иван не взял: подумать могут, что разжалобить хочу. За полтора часа дороги колени затекли, вышел из вагона, прихрамывая, потом разошёлся, ничего. Вперёд, Бродов! Нашёл метро, поехал, как записал под диктовку Воропаева.

Добрался, наконец, до издательства, вошёл в здание. Вахтёр спрашивает:

                                                            362

- Вы к кому, молодой человек?

К Воропаеву.

- Вы первый раз у нас?

- Да.

Ваша фамилия?

- Иван Бродов.

Вахтёр пошевелил губами над бумажкой, лежащей перед ним, поводил по ней пальцем.

- Есть такой. Вон гардероб, и на третий  этаж,  комната 38.

Слегка прихрамывая,  поднялся Иван по лестнице, нашёл дверь с номером «38». Одёрнул мундир, постучался и толкнул дверь от себя.

Стараясь не хромать, переступил порог. В небольшом кабинете – два стола. За одним столом сидел русоволосый мужчина с начинающими седеть висками,  с розовыми, как  у девушки щеками. Другой, беседовавший с какой-то женщиной с короткой причёской, был худощав,  с чернобурым «ёжиком» на голове,  который он регулярно поглаживал ладонями. Обоим было за сорок. Когда Иван браво шагнул на порог, все присутствующие оторвались от своих дел и уставились на вошедшего.

Не зная, кто из них Воропаев,  Иван встал по стойке смирно и доложил:

- Здравия желаем! Иван Бродов по вашему приглашению прибыл!

Здоров! – Сказал худощавый и провёл ладонью по ёжику.

Русоволосый взглянул на Ивана, сипловатым тенором сказал:

- А-а,  Бродов! – Встал и протянул через стол руку. – Здравствуйте, Иван Степанович! Воропаев, – они обменялись рукопожатиями. – Проходите, присаживайтесь, - показал на стул около своего стола.

- Ну, я пойду? – Спросила женщина, у вас новый посетитель, - она бросила волевой взгляд на Ивана.

- Идите, Юлечка,  не волнуйтесь, всё сделаем, как вы желаете.

- До свидания, - сказала Юлия всем и вдруг Бродову: - Удачи вам, Ваня. - И вышла.

Худощавый поднялся тяжело,  взял в   правую руку прислонённый сзади к подоконнику  алюминиевый костыль с упором под плечо и, выбрасывая резко правую ногу, подошёл к Ивану и подал ему руку:

- Сергей Груша, хохол. Узнал, кто пожелал тебе удачи? – Он кивнул на дверь вслед вышедшей женщине.

- Очень знакомое лицо, я не…

- Юлия Друнина, фронтовичка, замечательная наша поэтесса. Если она тебя благословила, считай, всё будет путём. – Он крепко сжал ладонь Ивана своей лапищей. Иван не поддался, ответил мощным пожатием.- Ого! -  Груша потряс пальцами. -Тихоныч, крепка рука у нашего гостя! – и выдал короткую очередь смешков, словно из автомата: - кхе-кхе-кхе-кхе-кхе, наш человек! Присаживайся.

Иван сделал шаг к стулу, и раненое колено у него внезапно подломилось. Он двумя руками ухватился за стол Воропаева и не удержался, тихо охнул. - Уф! – и сел.

- Афган? - Спросил Груша.

- Иван кивнул. - Мы её фронтовые стихи,  - продолжил он о Друниной, взглянув на дверь, - там вслух в казарме читали. Сильные стихи у неё, мощные. И нежные.

- Это точно, - согласился Сергей. Воропаев с интересом разглядывал Ивана.

Груша пододвинул к себе свободный стул, присел рядом, прислонил костыль к торцу стола, заваленного папками. Иван, кивнул на костыль, спросил:

- Тоже Афган?

Груша выдал краткую очередь своих кхе-кхе:

- Для Отечественной я молод. Для Афгана староват. – Он щёлкнул себя  пальцем по горлу. – ДТП и махнул рукой, мол, кончим об этом.

                                                             363

Воропаев вызвал Бродова как автора «Афганской тетради» для того, чтобы снять вопросы, возникшие при подготовке рукописи к набору. Редактором он был строгим и въедливым и мог порой спорить с автором полдня по поводу какого-нибудь одного слова или знака препинания. Чистяков это знал, поэтому попросил Сергея Грушу, с которым был давно и близко знаком, поддержать молодого и неопытного поэта. Георгий сожалел, что рукопись, включив её в план дополнительных изданий, поручили готовить Воропаеву.

- Ну, расскажи нам, Иван, как ты дошёл до жизни такой, кхе-кхе-кхе? А чего вырядился? Запугать нас решил? Хватит нас ужо пужать, мы ужо пужаные, кхе-кхе-кхе. К нам генералы-графоманы ломятся на танках. И мы их не боимся, кхе-кхе.

- Сергей Михайлович, тормозни. Дай с человеком о деле поговорить.

- А я разве не о деле? Мне интересно, как и с чего начал писать стихи  наш молодой автор? Тебе сколько лет?

- Двадцать один. Будет летом.

- Кхе-кхе-кхе. Пацан. Я в твоём возрасте тоже из армии вернулся и приехал в Москву из Хохляндии, сбежал от колхозной голодухи счастья искать.  И работал землекопом. С землёй – самая тяжёлая в мире работа. Копал когда-нибудь?

- Приходилось, я механизатор, тракторист. Я землю пашу. Крестьянская работа  нелёгкая, потому как связана с землёй. Но тяжелее всего – окапываться в Афгане, камень долбить.

- Это точно. За это надо выпить! – Заключил Груша и потёр ладони.

- Не торопись, Михалыч, - одёрнул его Воропаев. – Сначала – дело.

Иван вспомнил, как Маруся советовала ему взять с собой в издательство выпивку с закуской: «Они там все любят это дело», но он не взял  ничего, посчитав неудобным: только приехал – и нате вам, бутыль на стол. Но теперь он пожалел об этом  и сказал:

- Я не против. Только я совсем не пью.

Даже  сосредоточенный на деле Воропаев засмеялся, не говоря уже о Груше.

- Да невозможно такому  быть! – воскликнул он. – Сельский механизатор, да ещё афганец простреленный-израненный и весь в орденах и чтобы в трезваках ходил? Ой, лышенько! А ну, поворотись-ка, сынку, погляди мне в очи? А не брэшэшь?

- Ей Богу! – Вдруг сказал Иван и перекрестился.

- Вот это, Иван Степанович, никому не показывайте, если хотите, чтобы ваша книжка появилась на свет. И даже если на выступлениях вам зададут такой вопрос, ответьте уклончиво. – Мягко сказал Воропаев.

- Как это? Разве я не могу честно…

- Не стоит, - перебил его Груша. – Скажи, что без веры людей не бывает, у каждого человека своя вера, но кричать о ней на всех перекрёстках…

- … нескромно, - заключил Алексей Тихонович. – Ещё более нескромно пытать другого о его вере. Ну, довольно, Сергей, человек приехал издалека, надо успеть всё сделать за сегодня.

- Нет, я не возражаю отметить нашу встречу, - смущённо пробормотал Иван.

- Хорошо, Иван Степанович, это потом. Мы сначала снимем вопросы по вашей рукописи, их не так много, но они серьёзные, затем вы напишете о себе – краткую автобиографию, где родились и росли, где учились, где и как воевали – ну, о своей военной службе, чем сейчас занимаетесь.  Мы в начале сборника поставим небольшой материал о вас и вашем творчестве. Тут вот Сергей Михайлович хочет написать о вас. В автобиографии обязательно расскажите, как вы начали сочинять стихи, что вас на это толкнуло, кто помогал осваивать стихосложение…

- Чистяков, - сразу выпалил Иван. - Он у нас в совхозе выступал и отдыхал, мы познакомились через Голубева…

- Вот и об этом напишите, только надо успеть всё сделать сегодня, чтобы мы в понедельник сдали рукопись в набор.

                                                             364

- Ну давай, Надсóн, снимай вопросы. – Груша ушёл за свой стол.

Всё, что происходило после этого, Иван вспоминал на другой день в вечерней электричке «Москва-Звенигород». Как он пыхтел, краснел и потел, выслушивая язвительные замечания Воропаева, предлагаемые им варианты исправления, пытался найти свои решения. Через час работы над Воропаевскими вопросами он уже ненавидел редактора; Ивану казалось, что тот специально выбирает такие формулировки, чтобы унизить его своим интеллектом и задавить авторитетом. Но Алексей Тихонович взял паузу и, улыбаясь, тихо сказал:

- Иван, вы, наверное, уже готовы расстрелять меня из калаша или занести в список своих врагов мою фамилию под номером один. Поверьте мне, я здесь не пытаюсь демонстрировать свои знания и умение в сочинении стихов, и ни на что не претендую. Я только хочу повысить ваши знания на примере ваших же проколов и ошибок. Не нервничайте попусту. Никто не собирается вас казнить. У вас замечательные стихи; исправленные, они станут ещё лучше. Давайте работать спокойно и сосредоточенно.

- Да нет, что вы… Я ничего такого…

Груша каждые четверть часа выходил в коридор с пачкой сигарет, наконец, не выдержал:

- Эй, господа стихотворцы, пошли в буфет, пожрём чего-нибудь. А может, остограмимся? – Он достал из стола бутылку портвейна.

- Пожалуй, надо перекусить, - согласился Воропаев. – Извлёк из шкафа три гранёных стакана.- Мне половину, - предупредил друга.

- А тебе сколько, гвардеец? – спросил Груша Ивана.

- Полглотка.

- То-то же! – и плеснул ему ровно столько, сколько было заказано. Себе налил полный стакан. – За удачу! – Чокнулись, выпили. – Что-то сладкое и душистое обожгло горло и растворилось в теле Ивана. – Он передёрнул плечами. – Что, не пошёл портвешок для промывки кишок? Ещё? –  Груша покачал бутылкой.

- Нет. Не хочу. – Сказал, как отрезал.

- Ну и правильно. Пошли, закусим, кхе-кхе-кхе.

Иван улыбнулся, вспоминая, как добили после буфета рукопись, как сочинял он биографию, но так и не закончил к концу  дня.

- Все, завтра допишешь.

- Где? – оторопело спросил Иван.

- У нас дома с утра. У меня завтра творческий день, я посвящу его предисловию. А ты мне расскажешь свою биографию.

- А как же ваши домашние? Нет, мне неловко.

- Всё в порядке. У меня домашних – одна вторая жена Галина. У неё младший брат и мать живут на Дмитровском шоссе. Старушка прихворнула, Галя поехала её  навестить, поухаживать за ней. Поживёт у неё пару дней, ей оттуда до работы рядом. А мне скучно одному, поэтому я вас приглашаю к себе. Поехали, Тихоныч! По пути заправимся.

- Только угощаю я! – Твёрдо заявил Иван. – Иначе поехать не смогу.

- Сергей, учти, я ненадолго и заберу у тебя свою гитару, - дал согласие Воропаев.

Летит электричка, ду-дум, ду-дум, ду-дум, ду-дум… - дудумит по стыкам, мелькают за окном силуэты и огни Подмосковья, рождаются в  душе Ивана какие-то строки… Иван достал из сумки два сборника стихов Воропаева и Груши, подаренные ему авторами при расставании, стал читать. Но опять  встали в памяти эпизоды вчерашнего вечера.

Груша жил в Новогирееве на улице Металлургов в кирпичной пятиэтажке в однокомнатной квартире. Они доехали в метро до станции «Перово», зашли в магазин, купили, что хотели, Иван заявил: «Плачу я!» и заказал  ещё пару пива.

Дома  у  Сергея  Иван взял инициативу в свои руки, приготовил ужин, конечно, это

                                                             365

были пельмени, но и ещё кое-что: в холодильнике нашлись яйца, Бродов на большой сковородке приготовил глазунью, на сковороде поменьше  обжарил  толстые кругляши докторской колбасы: кругляш на тарелку и – опа! – сверху яичный «глаз» - и на стол: кушать подано – красота! Друзья редакторы, привыкшие за жёнами-москвичками приходить на кухню только за едой, а без них закусывать всухомятку, инициативе сельского механизатора не сопротивлялись, а только  диву давались, как Бродов ловко и быстро накрыл  стол. Он только попросил Воропаева нарезать хлеба. А Груша вскрыл банку с огурцами, достал их пальцами и разложил в глубокой тарелке. Иван пил только пиво и наливал его себе в стопку, а не в бокал. Груша из холодильника вытащил ещё пару бутылок «Жигулёвского», пили его с Воропаевым из бокалов.

Ну, выпили раз-другой, закусили колбасой с яйцом, оценив эту Иванову придумку, тут  пельмени подоспели. Под них – по стопочке водочки, не прерывая разговора о разном.

Груша, лукаво прищурясь и поглядывая в сторону Бродова, заговорил о вере, сказал, что он атеист, что христиане  - они все жиды второго сорта, прочитал свои стихи на эту тему. Воропаев посоветовал ему не бравировать своим неверием и нигде не публиковать эти стихи.

- Почему?

- Не навреди себе, я тебе по-дружески говорю.

- Не нужно, конечно, - согласился Иван.

- И ты, малой, туда же. Ладно, Тихоныч, ты лучше спой свои песенки.

Воропаев сходил в комнату  (а сидели они на кухне) за гитарой, спел песню про русское воинство. Она понравилась Бродову. Тихоныч исполнил ещё песенку про грибы-поганки, а точнее про поганых людишек.

- Иван, - обратился он к Бродову, - читая ваш сборник, я заметил, что некоторые стихи у вас написаны для песен.

- Так точно.

 - Да что ты всё козыряешь, мы не в штабе. – Одёрнул его Груша. - Хотя у нас… да, у нас поэтический штаб. Тихоныч, ты начальник штаба, подполковник.

- А ты? - улыбаясь, спросил Воропаев.

- А я штабной капитан,  ответственный за карту боевых действий. Давайте нальём и выпьем, товарищи офицеры. Ты  тоже офицер, - махнул он в сторону Ивана, - Тяпнем за успех нашей операции под кодовым названием «Афганская тетрадь».

Иван набрался решимости и спросил:

- А когда она завершится?

- Очень скоро. Главный хотел приурочить выпуск сборника к Дню Советской Армии, поэтому мы тебя и торопим. Но если не успеем, тогда к Дню Победы. А по правилам книжной торговли датную продукцию надо выпускать минимум за два месяца до праздника. Вот и отсчитывай: апрель, март – тоже фактически на 23 февраля.

Воропаев протянул Ивану гитару:

- Владеешь?

- Есть маленько. – Иван взял инструмент. – Только можно я сначала не свою, а Чистяковскую. «Чёрный Ангел» называется. Он посвятил её  танкисту, мужу моей матери Маруси, который погиб в мае в Берлине, и его товарищу, тоже танкисту, другу нашей семьи, ветерану войны, покойному уже, к сожалению, Юрию Васильевичу Голубеву. Эта песня, кстати, толкнула меня к первой попытке сочинить что-нибудь своё.

Иван спел друзьям-поэтам «Чёрного Ангела», потом свой «Афганский огонь», «Давай, браток». И смолк, считая неудобным с первого раза превращать встречу в авторский концерт. Друзья-поэты с удивлением слушали и смотрели на Бродова, как бы открывая его для себя заново.

                                                             366

Груша поглядывал на него вприщур и вроде слегка посмеивался, тихо постукивая в такт песням ладонью по столу…

«… Ду-дум, ду-дум, ду-дум, ду-дум – застучала электричка, поворачивая от Голицина на Звенигород.

- А не про войну у тебя есть что-нибудь?

- Есть. О хлебе.

- Так, спой, пожалуйста.

- Я её пел только дома, своим. Могу разве попробовать.

- Валяй.

Иван кое-как проиграл и спел «Крупинками зёрен роса на земле».

- Да, - сказал Груша, - Очень коммунистическая песня. А скажи мне, сын крестьянский, пахарь подмосковный, зачем родине нужен хлеб?

- Ну как же? – Удивился Иван. – Чтобы всем хватило.

- Родина, значит, сначала соберёт, вернее отберёт весь хлеб, а потом раздаёт, кому сколько надо. А если хлеб оставить у того, кто его вырастил? У хозяина, владельца. А кто вырастить не сумел, пусть купит его у того, у кого он есть. Или одолжит. Или у государства попросит, а оно уже накупило излишки и жирует, торгует хлебом, продаёт нуждающимся.

- Не знаю. Я на эту тему не задумывался. Мы живём по привычке сдавать хлеб государству. Я не помню, чтобы в нашем совхозе были годы нехватки зерна. Недостаточно много – да, бывало, а чтобы бедствовать – нет.

- Груша, перестань терзать парня. Ему и без этих вопросов есть, над чем подумать.- Угомонил Тихоныч Серёгу.

- Я, когда ехал сюда, написал одну песню. Менты в электричке чуть не задержали, за бродягу приняли. Документы проверяли, наградные книжки – не поверили, что медаль и орден – мои.

- А ты что, все документы с собой таскаешь?

- Взял на всякий случай вот и пригодились. Встреча с ментами меня на мысль натолкнула, и я песню написал. Я сначала подумал, если я -  бродяга, смогу я с гитарой ходить по вагонам и зарабатывать песнями на жизнь? Потому что ехал к вам и думал, как моя жизнь дальше пойдёт. А потом решил, что это не моё. Я не Юрий Антонов или там кто ещё,  Высоцкий, например.

- А почему Высоцкий? Он по вагонам не пел никогда. Он артист, начал со сцены, -

отметил Воропаев.

- Это конечно. Но я, не знаю почему, подумал об Антонове, и у меня сложились первые строки. А потом я всю песню написал, до Одинцова, и заснул. В Москве едва разбудили. Чуть обратно не укатил. Хотите спою?

- Валяй.

Иван спел, поэты посмеялись.

- В лёгком жанре вы, Иван, слегка слабее, но не отчаивайтесь, всё впереди.

Они сидели бы долго, но Воропаев засобирался: Людочка обидится, жена, я должен уходить, пора. Он уехал с гитарой, оставив рукопись Ивана Груше для завтрашней работы.

- Почитай-ка мне твои стихи, пожалуйста, - вдруг попросил  он Ивана.

Иван прочитал Сергею всю «Афганскую тетрадь». Тот слушал, не перебивая,  положив голову на правую ладонь, изредка лишь поглаживая левой черно-бурый ёжик.

Спал Иван на раскладушке. Утром он стряпал завтрак, а Груша стучал на машинке предисловие, используя  написанное Бродовым вчера в редакции, статью из районки и врез в «Московском литераторе», периодически задавая Ивану вопросы по его жизни в Устьях, учёбе в Медвежьих озёрах, службе в армии и проч.

Наскоро  перекусили,  и  Сергей  снова уселся за машинку, посадил рядом Бродова,

                                                             367

заставив подписывать каждую страницу рукописи.

- А зачем это?

- Подтверждение того, что ты согласен с нашей правкой, то есть с той, которую сделал сам по нашим замечаниям. Так положено, это юридический момент. Чтобы со стороны автора не было никаких претензий к издательству, если в изданном сборнике найдёшь какие-то ошибки. Читал? Читал. Подписывал? Подписывал. Все исправления, товарищ автор, за ваш счёт. Понял?

- Понял. Тогда можно я прочитаю рукопись ещё раз.

- Читай, по сло-гам. Иначе что-нибудь пропустишь. Но глупые ошибки поймают корректоры, они ещё будут читать потом. А затем вызовем тебя читать вёрстку, то есть типографские оттиски с готовых полос книжки. Тогда снова попоём. А тужурочка-то у тебя есть, синяя, вразлёт? - улыбнулся Груша.

- Маруся нам с Гришкой купила к возвращению из Афганистана. Носим.

 – Вот в ней надо было и к нам.

«Следующая станция «Звенигород». Конечная». – Прохрипел вагонный репродуктор. Иван сладко потянулся: слава Богу, приехали! Он успел на автобус, идущий до Устьев, и продолжал дремать в нём, «досматривая» последнюю часть вчерашнего издательского сериала.

В редакции, куда они с Грушей прибыли во второй половине дня, он заполнил авторскую карточку, там ф.и.о., адрес, паспортные данные и т. д. Пришёл  художник-оформитель, показал эскиз обложки  - понравилась, подписали обложку, художник отобрал фотографию.  Груша дал Ивану прочитать предисловие с фактами его биографии и цитатами из стихов. Тоже подписал - три странички. А на улице уже тьма зимняя, пора на вокзал. Не опоздать бы…

Вот и Устьи. Как хорошо!

Дома его встретили встревоженные Гришка и Надежда.

- Ты где пропал?!

- Мы уже хотели в милицию заявлять.

- Да я… Подумал, что ты в пристройке, а телефон здесь. Чего звонить?

- Мог позвонить Лозовым, стихотворец.

- Ну, где ночевал? – насела грозно Надежда.

- У Груши… – поняв, что Надежда примет фамилию за женское имя,  а она уже открыла  рот  для  ревнивого  крика,  пояснил:- у редактора  Сергея  Михайловича Груши  в районе Новогиреево Москвы. Это у чёрта на куличках. Не уложился за день, заставили ночевать у них и пьянствовать с ними всю ночь.

- И ты алкал? – спросил Гришка.

- Э, нет, только пивко, ты знаешь наше правило.

- Гришка ваше правило давно нарушил. Шампанское хлещет с нового года. – Ехидно заметила Надежда.

- В плепорции, - добавил Гришка. - Жрать будешь?

- Нет, спать хочу. Все рассказы завтра. С Рождеством Христовым и спокойной ночи. Надь, извини, Гринь, проводи её домой, пожалуйста. – И пошёл в мальчишескую комнату, слыша, как Надежда, нарочно шумно одеваясь, шипела:

- Ну, Иван! Ну, Бродов!

 А Гришка только посмеивался.