Иван действительно слегка отстранил от себя Надежду. Она зачастила к Бродовым,  чуть ли не каждый вечер являлась, меняя наряды. Гришкой она вроде бы не интересовалась; заглянет к нему в сарай если на двери нет замка, а он махнёт рукой: отвали, мол, не суйся,  и она взбежит по ступеньками и предстанет перед Иваном в очередном наряде:

- Здравствуй, Ваня. Ну, как я тебе?

Иван перевернёт исписанный лист бумаги, глянет на гостью, скажет восхищённо:

- Ништяк!

Надежда присядет на кровать - нога на ногу и начнёт соблазнительно шуршать капроном, меняя коленки, так что вскидывалось платье, обнажая зовущие линии бёдер. Она о  чём-то спрашивает Ивана, он отвечает невпопад, отводя взгляд от её коленей, говорящих куда больше, чем их хозяйка. Сердце его начинало стучать чаще, хотелось как во французском фильме «Милый друг» отшвырнуть перо и кинуться в эти колени…

Но неоконченное стихотворение, в котором кипела  страсть гремящего боя, где жизнь боролась со смертью, оказывалось сильнее манящей плоти, и тогда Иван смущался, говорил гостье:

- Извини, мне сейчас не до общения. Я должен закончить начатое, - и он клал руку на лист бумаги. – Прости меня, давай встретимся попозже.

Надежда вспыхивала, вскакивала и, оправляя на ходу платье, выбегала из дома. Иван только и слышал, как хлопала о стену распахнутая дверь и по ступеням трещала дробь каблучков.

В очередной раз после такой стычки с Надеждой Иван  встал и вышел на крыльцо. У сарая скалил зубы Гришка:

- Догоняй, праведник, свою кралю.  А то кто-нибудь другой догонит. На хрен ей нужны твои стихи, ей нужно твоё писательское орудиё, ха-ха! И он запел известную частушку: «Полюбила тракториста, в тот же день ему дала…»

- Не суйся, брат, куда не просят, - пошёл было в дом, обернулся, - разберёмся без сопливых.

- Обижаешь, брат.

- Тебя обидишь. Лепи своё и не встревай.

- Слушаюсь, товарищ старшина! – Гришка взял под козырёк и нырнул в сарай.

Иван вернулся в дом, сел за стол, перевернул листок, опёрся лбом на  левую ладонь, стал читать написанное, взялся за авторучку, вздохнул глубоко, сказал тихо: «Помоги, Господи!» и продолжил работу. Слова рождались внезапно, одно за другим, словно кто их диктовал ему; писалось легко и быстро:

                  Такое вот кино

Пройти сквозь смерть не каждому дано.

Пусть кто-то с ней увидится в кино,

Где взрывы на экранном полотне

Осколков в зал не выбросят. А  мне

Пришлось ползти сквозь взрывы по пескам

К скале, где я укрытия искал.

И я не наблюдал со стороны

Работу и последствия войны.

Познал её я телом и умом,

Душа моя не умерла притом.

Она осталась прежнею, душа,

Дурного ничего не соверша…

Иван сначала вместо двух последних строчек написал так:

                                                                         337

Она осталась нежною, душа,

Пред Господом греха не соверша.

Но потом подумал, что такое не пропустит цензура, зачеркнул эти две сточки и написал так, как сейчас вы прочитали. И, наконец, он продолжил и завершил последнее стихотворение для «Афганской тетради»:

Бой на войне слывёт не чем иным –

К  Победе шагом вовсе не дурным.

Мне было много тех шагов дано.

Такое, значит, выпало кино.

Иван завершил «Афганскую тетрадь», позвонил Чистякову и доложил ему, что готов представить двадцать одно новое стихотворение.

- О, очко, брат, значит выиграем, - весело прозвучал в трубке голос Чистякова. -  Только тебе никуда ехать не надо. Мы у вас в совхозе открываем  очередную выставку политического аграрного плаката. Привезём её в пятницу, утром, а после обеда, если вы устроите мне где переночевать,  соберёмся у вас и организуем  публичную читку твоей рукописи. Ты почитаешь, мы послушаем. Хорошо бы, конечно,  в клубе собрать актив и заручиться общественным мнением, приложить, так сказать, к рукописи коллективную рецензию от народа. Это было бы здорово. Но, понимаешь,  такое обсуждение надо организовывать, это отнимет время, а у нас его и так мало. Ты вот что, пригласи, хотя нет,  я сам приглашу Лашкова и Петрушкина, Лозового и ещё нескольких специалистов. И соберёмся мы не у вас, а в кабинете Владимира Ивановича. Из школы словесников позовём, завбиблиотекой  клубной. Ты не против?

- Да нет.

- Не сдрейфишь?

- Не с душманами воевать.

-Это так, но это разное. Ну, в общем, ладно, до встречи. Да, а как с ночевой для меня?

- В пристройке натопим – Ташкент будет.

Иван доложил о читке домашним, пригласил мать и Гришку. Маруся спросила, нельзя ли взять с собой Екатерину с Пашкой и Аграфену.

- А почему бы и нет? _ согласился Иван.

- Надьку позовёшь? – улыбнулся Гришка, взглянув в упор на Ивана.

- Обязательно придёт, если не будет занята. Завтра после работы заедем к Лозовым, а ты гитару на пятницу готовь,  помогать будешь.

Братья разъезжали по хозяйству и деревне на старом мотоцикле с коляской, который они всё же не купили, как мечтал Гришка, а собрали из подобранных на свалке нескольких мотоциклов. На нём они и подкатили  вечером  к коттеджу главного агронома. Надежда оказалась дома, ужинала с отцом и матерью. Выяснилось, что в пятницу из Тимирязевки приедет и Татьяна, как раз к началу намеченного мероприятия; ну, может, чуток задержится, не беда. И у Надежды вечер свободный.

Братья отказались отужинать с Лозовыми: Ивану надо готовиться, времени мало, да и Маруся ждёт, не предупреждена, к тому же Аграфена пирогов напекла.

- Надюш, поехали с нами на пироги, - предложил Иван. – А всех приглашаю в пятницу к нам на посиделки после встречи у Лашкова.

В пятницу Иван попросил Гришку поработать с утра одному на вывозе навоза на  поле под картошку (под пшеницу планировали весной внести минералку).

- Ты до обеда только, а потом к Лашкову, ладно, брат? А я еще почитаю вслух дома. Что-то меня мандраж разбирает, как в Афгане перед стычкой с духами. Вот, блин, не думал…

- Не стучи контактами, братишка, всё будет путём.

- Я в воскресенье отработаю свою долю.

                                                             338

- Мою – твою… Давай не будем делиться, всё работаем вместе, и бабки поровну. Вот и вся бухгалтерия. Что её усложнять?

- Да, пожалуй, так проще и легче, что нам считаться и делиться.

Леонид Иванович Петрушкин  проявил инициативу: вывесил в конторе и клубе объявление о встрече с поэтом-афганцем Иваном Бродовым и презентации рукописи его сборника стихотворений «Афганская тетрадь». Так что кабинет директора оказался тесен, встречу перенесли в конференц-зал, где была размещена уже выставка плакатов по пропаганде аграрной политики партии.

Народу явилось множество, и Чистяков пожалел, что  не остановил свой выбор на клубе, где верхнюю одежду можно было сдать в гардероб. Было тесновато и душно,  кто разделся – держал пальто или куртку  на  коленях.  Пришло  много  молодёжи,  особенно  девушек,  им  удалось  сложить  свои  одёжки  на стульях и столах в кабинете Лашкова, и они сидели нарядные и возбуждённые, как в театре или на эстрадном концерте.

Петрушкин, как истинный парторг, обеспечил мероприятие прессой: приехали и газетчики, и работники местного радио и даже телевизионщики.

Лашков открыл встречу просто и кратко и передал слово для представления автора стихов  члену Союза Писателей СССР Георгию Чистякову.

- Вы прекрасно знаете вашего земляка Ивана Бродова, отличного механизатора и воина-афганца, который вместе со своим братом Григорием Бродовым героически выполнил свой интернациональный долг в Афганистане. Но вам неизвестна другая сторона жизни Ивана Бродова, творческая её сторона. Он ведёт поэтический дневник своей жизни и главные её события описывает стихами. Ещё школьником, учеником профтехучилища, он начал писать стихи. И я был свидетелем его первых неопытных шагов. Но постепенно он овладел мастерством стихосложения, научился повелевать словом, подчинять его своим замыслам и чувствам, подчинять своей власти. Это случилось лишь потому, что в нём открылся талант поэта,  он много работал над белым листом бумаги, развивая и укрепляя свой талант. Этому способствовало и участие в боевых действиях в Афганистане, за которые он имеет высокие награды. И как нефть из глубины недр земных, из глубины его души  явились на свет стихи,  составившие его сборник « Афганская тетрадь». Сейчас он представит её вам:  какие-то стихи споёт сам, какие-то вместе с братом Григорием, что-то прочтёт. А мы потом обсудим их с вами, и если вы согласитесь,  мы обратимся к издателю с нашей коллективной рецензией, которую сможет подписать каждый из вас, если пожелает. Это поможет  Ивану и при вступлении в Союз писателей, я первый дам ему рекомендацию, а ваш отзыв составит рекомендацию номер два. И, конечно, мы ответим на все ваши вопросы. Согласны?

- Да! - Хором ответил зал.

- Тогда начнём. Действуй, Ваня, без стеснений!

Иван начал читать.  Какие-то стихи он пел под гитару,  вместе с Гришкой исполнили «Афганский огонь». Зал слушал, затаив дыхание. И снова на глазах у ветеранов блестели слёзы и матери прикладывали платки к глазам.

Под конец он прочитал «Такое вот кино» и в заключении спел энергично и яростно песню «Давай, браток!»

Давай, браток,

Плесни чуток –

Протрём обзоры и прицелы.

За  нас – глоток,

За жизнь – глоток,

Вернуться чтобы в отчие пределы!

Давай, браток,

Ещё рывок,

                         339

Но чтобы не порвало траки.

Давай, браток,

за жизнь – глоток

и за любовь – всё остальное - накипь!

Давай, браток,

Ещё виток

По жизненной крутой спирали!

Ещё бросок!

Ещё чуток! –

Ты слышишь, брат, мы бой не проиграли!

За этой песней на сцену обрушился шквал оваций. Чистяков едва успокоил зал.

– Прежде, чем приступим к обсуждению услышанного от автора, я  хочу обратить ваше внимание на выставку плаката, размещённую в зале. В следующую пятницу я приглашаю вас на её обсуждение, и я очень надеюсь, что она соберет такую же большую аудиторию. Заодно представляю и ваших гостей – старшего редактора аграрной редакции Кима Фёдоровича Панфёрова. Я счастлив, что мне довелось трудиться рядом с ним,  сыном известного советского писателя Фёдора Панфёрова. - Ким встал  во весь свой могучий рост и кто-то ахнул в зале – это была старенькая клубная библиотекарша. – И ещё один гость – известный художник, не только плакатист, член Союза художников СССР Виктор Фёдорович Арсеенков! – Виктор поднялся и поклонился залу. – Ну, теперь приступим. Кто насмелится выступить первым?

- Ваня! – Встал ровесник Бродовых, их одноклассник по устьинской школе Толян Козлов. – Вот вступишь ты в Союз, как его,  писателей, и с трактора – долой?

- Мне  уже  приходилось  отвечать  на  такой  вопрос.  Землю  я  никогда  не брошу, потому что мой корень крестьянский, хлеборобский,  и  судьба моя – хлеборобская. – И он спел им песню «Крупинками пота роса на земле…», заработав очередные аплодисменты.

- А механизатор ты отменный, - не унимался одноклассник, - а как станешь средненьким поэтом, так себе, что тогда?

- Тогда я брошу писать и никогда не возьму перо в руки.

- Но «Афганская тетрадь» Ивана Бродова, скажу я вам, - встал Чистяков, - это заявка не так себе; по моему мнению, в поэзию приходит оригинальный поэт со своим словом, взглядом на сельскую жизнь, крестьянский труд, со своим образным строем, своеобычным мышлением и чувствами. Вы все вопросы задаёте, а скажите, как вам стихи и песни?

- А чё? Забирают. Можно слушать. – И зал наградил аплодисментами обоих – и автора, и ценителя.

Потянула руку и встала немолодая женщина.

- Стихи Бродова не только забирают, но и сердце царапают, душу трогают. Скажи, Ванечка, неужто всё, что описано в стихах, ты пережил вместе с братом?

- Если бы я не пережил, я не смог бы написать о пережитом. Но я пережил не только сам,  но и переживал за брата,  за товарищей, слушал и переживал их рассказы. Вымысла в стихах нет никакого. Мне не надо было ничего выдумывать, я пишу только о том, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами, что пережил своим сердцем.

Учительница литературы  возразила:

- А как же тогда быть с пушкинским «над вымыслом слезами обольюсь»? Разве может быть поэт без фантазии?

Иван молчал, и зал замер, почуяв интригу, поняв, что молодой поэт поставлен вопросом в трудное положение. Ища поддержки, он повернул голову в сторону Чистякова,  тот  ободряюще  улыбнулся ему, но не предпринял ничего для помощи; потом

                                                             340

Иван перехватил добрую генеральскую улыбку Кима Панфёрова: «Давай, солдат, вперёд!» и улыбнулся в ответ, кашлянул и  медленно произнёс:

- Я думаю, что побывавшему на войне не нужно ничего выдумывать. Я писал о личном, честно, без вранья и приукрашивания. Вымысел необходим, когда поэт описывает то, что далеко от него по времени и расстоянию. Вот Лермонтов без вымысла не смог бы написать своё «Бородино», которым мы с вами восхищаемся до сих пор. Я задумал роман о Великой Отечественной войне, где героями будут наши земляки Степан Бродов и Юрий Голубев, там от меня потребуется вымысел, но основанный на изучении исторической литературы, мемориальной, рассказов ветеранов войны. Но это работ тяжёлая и долгая. Честно, у меня набегали слёзы на глаза, когда я писал свои стихи, и я видел слёзы многих из вас, когда читал их вам. Спасибо вам за них.

- Эти слёзы – лучшая оценка стихов молодого поэта, - добавил Чистяков под аплодисменты зала.

Чистяков боялся, что слушатели постесняются говорить публично, прилюдно, для таких обсуждений выступающих готовят заранее, но народ разогрелся, разошёлся, и встреча, на взгляд Лашкова, слишком затянулась, и он попросил завершать её, тем более что надо ещё обсудить резолюцию и проголосовать за неё.

Чистяков заранее приготовил «болванку» рецензии, в неё были внесены поправки, и по залу пустили чистые листы для сбора подписей. Под текстом, открывая список, поставили свои подписи члены президиума, указав должности. А потом приглашённые отправились к Бродовым отведать Аграфениных пирогов и  выпить водочки, где обсуждение и пение песен и Бродова, и Чистякова, и Голубева продолжилось за полночь, благо завтра была суббота.