Как только Бродовым полегчало и состояние их стабилизировалось, их отправили самолётом в Ташкент. Евгений Иванович, конечно, не хотел этого, надеялся довести их излечение до конца. Но вынужден был согласиться с отправкой по одной простой причине: в госпитале не хватало койко-мест; раненых стало поступать больше обычного: сопротивление советским частям и армии НДАР усилилось, отряды моджахедов активизировали военные действия. Госпитали и медсанчасти в Афганистане были переполнены. Иван и Гришка ещё оставались лежачими, выздоравливали слишком медленно. Евгений пытался поднять их настроение, укрепить дух, убеждая, что всё-таки они летят на родину, в Ташкент, а оттуда им одна дорога – домой.

- Вещи наши как же? Блокнот и тетрадь со стихами, - Заволновался Иван, - гитара…

 - Ванькина гитара – наследство от ветерана войны, - добавил Гришка.

- Я звонил в часть,  вам завтра всё привезут, не вибрируйте зазря. А послезавтра – в самолёт и прощай, Афган!

- Мать с ума сойдёт, - куда мы пропали. Сколько мы уже здесь?

- Пятая неделя на исходе. Из Ташкента уже будете письма посылать.

- Пальцы ничего не держат, как писать?

- Что-нибудь придумаем. Постараюсь Жорке позвонить в издательство.

- А Марусе можете?

- Нет, мне за тот ваш звонок всыпали выговорешник. Только официальные звонки. Вот я официально и позвоню в «Плакат» Жорке, попрошу его съездить в Устьи, не волнуйтесь. В Ташкенте лучше, чем здесь. У нас тут легко подхватить инфекцию, а она вам нужна?

Гришка слабым голосом пропел:

Эх, полно в Афгане дряни,

Пропадает аппетит.

Сообщить прошу мамане,

Что у сына гепатит!

Чистяков прыснул со смеху:

- Молодец, что ни себя, ни Ивана в частушку не вставил.

- Почему?

- Запомни докторское правило: «На себе не показывать, про себя не рассказывать». Понял? Ну, вот и молодца. Коли запели братья Бродовы…

- Тогда споют вам братья Бродовы, как перестанут быть уродами, - простонал Иван, пытаясь засмеяться. Гришка ему подхихикнул, потом приподнялся:

- Ладно, отправляйте! – Произнёс это так важно, словно генерал, в чьей власти было решать: отправить их  или оставить здесь, - и все трое засмеялись, а Иван руку опустил на повязку: - Гришка, кончай балагурить, швы разойдутся.

Через день Бродовы в числе большой команды раненых улетели в Ташкент. Всё было при них: и гитара, и вещи в рюкзаках; документы – у сопровождающих. В Ташкенте их продержали не до полного восстановления. Раны заживали хорошо, руки у Евгения Чистяковы  были золотые; рентген показал, что  и суставы собраны без смещений. В общем, косточки сложили правильно, надо только подождать, когда можно будет вставать на костыли – а там и отправка в Москву. Всё равно, демобилизовать вас должны из той части, где вы начинали службу. А медкомиссию придется пройти по месту жительства, если будет нужда оформить инвалидность.

Услышав об инвалидности, братья упали было духом.

                                                             321

- А вот им инвалидность! – Гришка сложил известную фигуру. из трёх пальцев левой руки. – И вот! – ударил ладонью в локтевой сгиб руки правой, и словно сам собой подскочил кулак.

- Согласен, - подтвердил Иван, - Бродовы в инвалидах не ходят. Пусть только снимут гипс…

- Разомнём мы наши ножки и поскачем по дорожке.

- Давай-ка, скакун,  домой письма сочиним.

- Опять наврём?

- Зачем? Напишем, что наша командировка закончена, мы пока работаем в Узбекистане по заданию командования, дома будем через пару месяцев.

- Вот ты и сочиняй. А я Татьяне распишу все, как есть. И попрошу нашу медсестру Фариду бросить моё письмецо в ящик в городе, а не здесь, в госпитале. Шила в мешке не утаишь. Понял, товарищ легко и тяжело в жопу раненый?

- Ну, смотри, как хочешь. У тебя в ней не шило, а гвоздь. Он тебе покоя не даёт. И ты ищешь на неё приключения.

- На что?

-На свою задницу.

Иван за всё время службы писал Марусе чуть ли не ежедневно, избегая всяких иносказаний и намёков. Просто умалчивал о том, о чём нельзя было писать, а рассказывал матери о своих чувствах и впечатлениях, о поведении Гришки, о лёгки хворях, о своих «домашних» делах: подшивать подворотнички, ушивать галифе и гимнастёрки, докладывал ей о прочих всяких мелочах жизни в деталях и подробностях – в общем, находил, чем  заполнить обе стороны тетрадного листка, которыми несказанно радовал Марусю. И она ему отвечала, и советовала, и предостерегала, в общем, у неё создавалось полное ощущение, что она участвует в его далёкой от дома жизни и ведёт его по её дороге.

Отправлял Иван корреспонденцию и Георгию Чистякову, в основном со своими стихами, и получал в ответ его комментарии и разбор написанного. И вдруг адресант замолчал. В третий раз. Что опять стряслось? Ни от Ивана, ни от Гришки-шелапута – ни строчки. Если бы Гришка замолчал – понятно, от него всяко  можно  ждать.  Но  Иван  тоже  пропал,  оба  молчат.  И  Маруся  забеспокоилась,  и пила  корвалол, и ставила  свечи в храме, и подавала записочки о здравии рабов Божьих Ивана и Григория, и плакала вечерами в обществе Аграфены, и стояла под иконами на коленях перед сном. И ждала, ждала, ждала.

            И дождалась, слава Богу! Ей позвонил Чистяков; он-то и порадовал Марусю: живы, живы твои пацаны, и напугал, что ранены.

            - Как,  легко?!  Тяжело?!  –  Закричала  она  в  трубку. – Георгий Иванович, скажите

честно, не обманывайте меня!

            - Мария Николаевна, успокойтесь, пожалуйста, перестаньте плакать! Всё самое тяжёлое и сложное позади. Брат Евгений просил передать, что он их прооперировал, скоро их отправят в Ташкент. Самое страшное для них закончилось. Больше они туда не вернуться. Ждите вестей из Узбекистана.

Но разве мать успокоится? Только работа немного снимала с её души напряжение. А всё остальное время не знала, куда себя девать, чем заняться. В церкви заказала службу о здравии воинов Иван и Григория. Отвлеклась бы от дум в огороде, да время уже к зиме подкатило, скоро Новый год, а с кем его встречать? Где же сынки мои? Ум за разум заходит,  Господи, спаси их и сохрани! Ходила к Аграфене, пыталась у неё в беседе забыться. Сидит, разговаривает, вроде в порядке женщина, а руки так и ходят, так и треплют всё, что в них попадает: то скатерть, то чашку, то ложку, то платок носовой.

- Маша, - говорит ей Филипповна, - если так будешь психовать, можешь умом тронуться. Угомонись ты, успокойся, вон, шерстью запасись, да свитера им свяжи, вязанье успокаивает. Ты вязать-то способная ли?

                                                             322

- Как же, ещё мать научила, я ребят маленьких, пока росли, обвязывала полностью, и свитера, и рейтузики, и варежки с носками…

- Вот и вяжи, смотри телевизор и накидывай петли.

- Да уж жизнь нам накидывает такие петли, что голова сама в них лезет…

- Да что ж ты, неверные коренья, говоришь-то такое! – Хлопнула, себя по коленкам соседка. – А ну, давай-ка по рюмочке сладенького и чайку свежего напарю, зеленого, для тебя полезного. А потом пустырничку на ночь глотни и с молитвой в постель, будя грешить, дети, слава Богу, живы, радуйся, что скулить?! 

Маруся возвращалась в дом и слонялась по нему из угла в угол, не зная,  чем себя занять, как изгнать дурные мысли. Видела их во сне на днях обоих, в белых рубахах и на костылях. Она на одной стороне полевой дороги, они на другой. Стоят к ней спиной. Она им кричит, надрывается, а голос слабый, из горла только шёпот: «Гриша-а-а! Ваня-я-а-!» Тут вдруг по дороге трактор прогремел. Стёпа за рычагами в такой же белой рубашке, кричит ей: «Молись за детей, мать!» - и проехал, даже рукой не махнул. И клубы пыли за трактором осели, а ребят нет. Закричала опять: «Гриша, Ваня!» - и проснулась вся в слезах; сердце колотится, как воробей о стёкла между рам, залетевший в окно. Кое-как поднялась, села на постели, руку под сердце прижала. Посидела так, пошла, водица попила, корвалолу приняла, глянула на будильник, а он и зазвони. На дойку пора…

Пока на комплекс шла, решила, что напишет сыновьям по их воинскому адресу, пусть им там перешлют, куда следует, и что надо готовить дом к приезду ребят. И обрадовалась своему решению, даже повеселела. И весь день жила этими планами.

Вечером взялась за письмо, написала, заклеила в конверт и понесла его по тёмному опустить в почтовый ящик возле конторы. Вернулась домой, сняла пальто, села за стол, кулаками щёки подпёрла, стала осматривать своё жилище строгим взглядом, как впервые: так, надо шторы постирать, а лучше поменять, и занавески на кухню новые купить; скатерть на столе обновить,  печь побелить, вешалку при входе новую купить, эта стара больно, древняя, своё отслужила… Подумала так и усмехнулась: «Скоро и ты своё отслужишь, старая ты вешалка». Ну, ладно, тряхнула головой, что еще? Полы покрасить или линолеумом застелить? Ну, это к весне, переберусь в пристройку, а здесь всё сделаю. Или попрошу кого, найму. А может, купить кухонный гарнитур, что прибедняться? Сберкнижку разорю, на что копить… И внутренний голос: «А гробовые?» Маруся даже рукой отмахнулась, словно с кем разговаривала, и ответила вслух: « И на то останется».

Маруся сама для себя выход нашла. И, как говорится, поменяла ориентиры, увидела свет в конце тоннеля. И как мешок картошки с плеч скинула: просветлела лицом, повеселела, не ходила, а летала,  всё горело в  руках,  всякая  работа  спорилась.  Съездила   в выходной в  Звенигород,   постриглась  в   салоне,  седину  закрасила,   укладку   сделала.

Помолодела, халат накрахмаленный похрустывал на ней. Товарки на комплексе дивились:

что это с Бродовой? Никак, замуж собралась? Заневестилась совсем. Ты чего, Машка? Что с тобой?

- Сыны нашлись, живые! – отвечала радостно и за работой пела свою «Калину» любимую.

А тут письма пришли. Поначалу от Ивана получила;  прочла, но даже между строк  ничего про ранения не нашла, ни намёка. А потом и Гришкины откровения прибыли – большое письмо, на нескольких страницах. Ответила Ивану, просила ничего не скрывать, «…всё про вас знаю из Гришкиного письма и от Георгия Ивановича. Напиши, сынок, как самочувствие, когда свидимся».

И полетели весточки одна навстречу другой, и душа Марусина покой обрела, и ждала  она сыновей с нетерпением. И подумалось ей однажды ночью: «А Стёпу я так же сильно ждала, как ребят?» И не могла решить, какой «жданке» отдать первенство. Потом устыдилась своим сравнениям, сердцем почувствовала, что несравнимы ожидания жены и матери. «Прости меня, Господи!» поднялась, помолилась ещё перед иконами и уснула счастливая от того, что скоро, скоро…          

                                                            323

Из Ташкента братьев перевели в Подмосковный госпиталь под Голицином, в родные места. Ивану только недавно разрешили садиться в постели, дали костыли. Разместили Бродовых сначала в разных палатах, но Гришка навёл шухер на весь госпиталь, бросил в бой всё своё красноречие, орал, что двойняшек нельзя разлучать, они по отдельности могут загнуться, а рядом быстрее пойдут на поправку и избавят госпиталь от лишних ртов, сократив расходы на питание и лекарства, экономя бюджет медучреждения и так далее. Иван выбрал другую тактику: он отказался от приёма пищи до перевода его в палату к брату. И молчал. В общем, своего они добились, проблема была решена.

Братья сперва кое-как ковыляли по палате, потом начали выползать в коридор, Гришка выпрашивал у медсестёр доступ к телефону. «Только с разрешения начальника госпиталя!» Гришка орал, что у них мать лауреат государственной премии СССР, и (привирал) депутат Верховного света РСФСР. Только один скандал уняли, как он другой поднял. Наконец, и этот вопрос утрясли. Всё-таки не секретный объект. Им разрешили сообщить матери о своём месте пребывания. Для Гришки Бродова нет преград!

В общем, однажды в середине лета, вечером (Батюшки светы!) у Маруси затрещал телефон, и Гришка завопил в трубке: «Маруся, это твой в жопу раненый сынок Гришка. Мамка, здравствуй и тащи нам Аграфениных пирогов!..»  И так далее.

Сердце материнское воробышком в ладонях забилось, затрепетало, у Маруси ноги подкосились, она упала на стул и закричала:

-  Детки моя родненькие, любимые мои, где вы?!

Оказалось, что детки рядом, и можно их вскорости увидеть.

А за лето Маруся план свой по обновлению жилья реализовала не без помощи Надежды и Татьяны Лозовых, и стал её деревенский дом внутренне похож на городскую квартиру, хотя стены и потолок  оставались  избяными, но, в общем, всё было готово к приезду молодых хозяев.

Конечно же, сразу начались челночные рейсы Устьи – госпиталь, и первым рейсом Лозовой привёз Марусю с Аграфеной и Надежду с Татьяной. Они подъехали к ограде госпиталя;   дорогу на территорию преграждал шлагбаум, его им не подняли, но они гурьбой ввалились на парковую зону военного лечебного учреждения, торопливо зашагали  к корпусу по асфальтовой дорожке, по краям которой стояли лавочки, и замерли перед одной из них: на ней сидели в обнимку с костылями братья Бродовы, усатые мужики с несошедшим ещё афганским загаром, в полосатых больничных пижамах.

Завидев делегацию, ребята  медленно встали, опираясь на костыли и, улыбаясь, отдали себя на растерзание женщинам.

Надежда выкрасилась рыжей, парни не могли понять, кто из сестёр кто, Гришка завопил:

- Рыжая, ты кто?

- Надя она, а я Таня, - ответила за сестру  Татьяна, тряхнув волной тёмно-каштановых волос.

- Порыжела я, чтобы вы меня с Танькой не путали! –Засмеялась Надежда.

- Девки, отойдитя, дайте матери детей обнять! – верещала, суетясь, Аграфена, но всё равно все успели перецеловаться и переобниматься, пока не успокоились, и не уселись так, что между Иваном и Гришкой оказалась Маруся, а по краям девчонки: по правую руку Ивана Надежда, она как вцепилась в его рукав, так и не отпускала, прижимаясь к солдату, а около неё присела Аграфена; а Татьяна скромно, положив руки на колени,  сидела слева возле Гришки. А перед ними остался стоять с двумя корзинами, полными домашними гостинцами, главный агроном совхоза имени генерала Анашкина Пётр Лозовой.

Он потоптался немного перед лавочкой, потом поставил корзины в ноги братьям:

- Принимайте гостинцы, бойцы!

                                                             324

Нет, кучей посещать больных не рекомендуется. Все хотят говорить, вопросы задать и ответы получить немедленно – какой тут разговор, одна тарабарщина. Лозовой это понял и предложил:

- Так, стоп, женщины! Давайте по очереди, не мешайте друг другу. Мария Николаевна, вам слово, спрашивайте.

- Что спрашивать, сами расскажут. Я лучше погляжу на них. Она взяла в ладони Гришкино лицо, погладила осторожно его сожжённую щёку, из глаз её потекли слёзы. Она прижалась губами к  щеке, потом отстранилась, глянула снова на лицо сына и прислонила его голову к своей груди.

- Господи! Как Юрка Голубь!

- «Чёрный Ангел», Маруся, - глухо ответил он ей в кофточку.

Маруся повернулась к Ивану, поцеловала его в щёку, обняла за плечи, припала к его груди и зарыдала… У неё чуть было не вырвалось: «Как ты похож на моего Стёпушку!», но она с трудом сдержалась. А слёз удержать не могла.

А девчонки уже сняли полотенца с корзин, и в руках молодых мужиков оказались пироги. И весь ритуал, установленный Лозовым, порушился, все заговорили враз, а Иван с Григорием уминали пироги, успевая что-то отвечать на сыпавшиеся на них вопросы.

Главный вопрос у всех было один: «Когда домой».

- Это, Маруся, тебе врачи скажут точно. Нам они ничего не говорят, обещали где-то в конце августа – в начале сентября.

- Как раз, когда антоновка поспеет, - радостно сказала Аграфена. – А сейчас вот опробуйте коричневое, из вашего сада. Марусь, ты чего сидишь, не угощаешь?!

-Коричное, - шепнула Гришке будущий агроном Татьяна, поправить Аграфену она постеснялась.

В корзине было много всего: из сада-огорода, домашнего наготовленного, наваренного да нажаренного, насоленного да закатанного, плюс колбаски кое-какой, что удалость по магазинам наскрести. И, конечно, целая варёная курица, это уж обязательно, без этого уж у нас никак нельзя. Предложено было и винца выпить со встречи, но ребята категорических пошли в отказ, удивив гостей.                                                                                                                                                             

- И вы ни-ни там, на войне?! – Поразилась Надежда.

- Нам и без этого было жарко, - отшутился Иван, – а вы выпейте со встречи, давайте.

-  Мы спиртягу пьём только в песне. - Добавил Гришка. - Марусь, купи семиструнку, у нас одна погибла смертью храбрых, а другая ранета, в следующий раз покажем дырки от осколков, но звучит, старушка. Мы тут с Вано концерт обещали дать, инструмент нужен.

Подошла медсестра, поздоровалась, зыркнула ревниво на девчонок:

- Бродовы, на процедуры!

- Вы подождите нас, мы скоро! – Попросил Гришка. - И братья заковыляли в лечебный корпус на физиотерапию. Маруся, поражённая их походкой, опять залилась слезами, Аграфена, прижав ладони  к  щекам,  горестно  качала  головой,  глядя  им  вслед.

Лозовой нервно закурил…

Посиделки на госпитальной лавочке продолжились до позднего вечера; братья даже ужин пропустили – какой там ужин, когда тут полная корзина домашней жратвы!

- Ешьте, ешьте, мы ещё наготовим. Этого вам на три дня хватит? – суетилась Аграфена.

- На один вечер! Сейчас в палату приволокём – и вмиг пацаны всё сметут. – Рассмеялся Гришка.

- Да что, вас тут не кормят что ли?

- Почему? Нормальная жратва. Но это же гостинцы! Добавка!

- Я вам там сальца, сальца положила, вы его себе оставьте, - засуетилась Аграфена…

                                                             325

Так они и просидели до сумерек, когда уже стали просить раненых вернуться в палаты…

Маруся все свободные дни и часы проводила у сыновей. Привезла им новые гитары. Голубевскую семиструнку с красным бантом, пробитую осколком, торжественно повесила в красном углу избы. Побывала на «концерте» сыновей в конференц-зале госпиталя, где были не только выздоравливающие, но и персонал, погордилась успехом ребят, а они вынудили её принять участие в концерте, и пришлось ей петь «Калину» и ещё пару песен. Встречалась она с лечащим врачом, знала уже, когда выпишут её сыновей из госпиталя. И готовила дома запасы для встречи воинов-афганцев, и молилась о здравии рабов Божьих Ивана и Григория.

В первый день посещения возбуждённые встречей парни долго не могли уснуть и лежали в постелях, вспоминая детали и моменты свидания с матерью и односельчанами, перешёптывались чуть не до утра. И палата не спала, подъедая устьинские гостинцы и нахваливая домашние пироги да сало.

- Вот это продукт! – Воскликнул Гришкин сосед, получив пирог. – Сорок третьего размера! – И впился в него зубами.

Иван думал о девчонках Лозовых и не мог припомнить, о чём без умолку щебетала рыжеволосая Надежда. А вот Татьяна, кажется, сидела молча, слушала, в основном, Гришкину болтовню, да иногда, улыбаясь, бросала короткие взгляды на Ивана; воспоминание об этом волновало его.

- Брат, - спросил он вдруг Григория, - а ты почему к Татьяне прилепился?

Гришка не ответил, а запустил встречный вопрос:

- А ты почему Надьку зафоловал?

Иван завёл руки за голову и сказал, помедлив:

- Не знаю, брат. – И в словах этих просквозила лёгкая горечь, которой не почувствовал Гришка. Он только откомментировал.

- Да какая разница?! Они же одинаковые, их природа по одному шаблону выточила, чё гадать-то?! Вон, Надюха, чтоб мы их не путали, выкрасилась, огонь-девка.

- Ну, да, - вздохнул Иван, вроде соглашаясь с братом, и долго молчал, обдумывая сказанное им. Вспоминая сестёр, находясь ещё здесь в части, и в долгом пути к границе, и там, в Афганской земле, и в казармах, и в госпиталях, он часто думал и размышлял  над этим «почему» и не мог разобраться, очевидно, по неопытности своей молодости. Вроде, обе – красавицы, выбирай любую, коли нравятся! По душе была и застенчивая Татьяна, и шубутная Надежда. Иван, отличавшийся от сверстников склонностью к размышлению и анализу, природной мудростью, этого вопроса для себя одолеть не мог и посчитал, что надо положиться на судьбу. А всё было проще: древо любви не расцвело ещё в нём и не заплодоносило. «Да спрошу ещё у Маруси, что она посоветует». И от этой мысли ему полегчало, он с  удивлением почувствовал, что освободился от лишнего груза на жизненном пути,  и от радости облегчённо вздохнул.

- Ты чего, вздыхаешь, влюбился что ли? – послышался смешливый шёпот Гришки.

- Спи, давай, - буркнул в ответ Иван, - кончай балагурить, спать охота.

- Нажрался Аграфениных пирогов, теперь в сон клонит? – хихикнул Гришка.             

Иван ничего не ответил, повернулся к нему спиной и через минуту уже спал сладким сном идущего на поправку молодого крепкого солдата.

А бывали у Ивана и бессонные ночи, когда мучили его думы тяжкие. Нападали они на Ивана в разное время, независимо от места его пребывания. То же и в госпитале. Он привык размышлять по ночам о жизни, о своей в ней доле, о времени, о Боге, о смерти, о памяти и о многом другом. Иногда эти думы отнимали у него половину ночи, а порой он забывался тревожным сном лишь на заре.

Однажды Иван, укладываясь спать,  долго не мог найти удобную позу. Наконец, подсунув ладонь под щёку,  лёг на правый бок. Полежал так чуток – нет, опять не так! Лёг

                                                             326

на спину руки за голову завёл. Глаза открыл широко, смотрел вверх. Нет, не на потолок. Взгляд его легко проникал сквозь потолочные перекрытия и крышу и убегал в занебесье. Там, среди звёзд летали его мысли. Он улыбнулся, вспомнив, как однажды классе в шестом лежал он в траве у реки и разглядывал черноту неба и кострища звёзд, и там, в небесном бездонье от звезды к звезде метались мальчишеские мысли, от которых трепетала душа и сладко замирало сердце. И вдруг он понял, что звёзды не над ним, а под ним, и если Земля отпустит своё притяжение, он упадёт в звёздное крошево. И он в страхе вцепился руками в траву. Может, тогда-то и шевельнулось в нём зёрнышко слова, посеянное ему в сердце Господом.

Вот и сейчас мысли его витали там, на звёздных орбитах, пока он не соскочил с них и не вернулся на землю. И подумал он вдруг о своей памяти. Не о памяти вообще, или памяти всеобщей, а о личной, его Ивана Бродова памяти. За свои двадцать с небольшим лет ему пришлось уже много чего повидать, пережить, узнать и увидеть, накопить, то есть, в своей башке деревенской. И всё это пережитое, увиденное, выученное, узнанное, вместе с  прочитанным и сочинённым, сотворённым  и есть его накопленный личный капитал жизни, кладовая его памяти? А вот возьми он да умри, куда всё это денется? У Ивана даже спину холодом обдало; он поёжился и натянул на себя одеяло, которое давно сбросил  от жарких мыслей. Да, память его умрёт вместе с ним; уйдут в небытие дорогие его сердцу миги собственного бытия, его горькие и сладкие моменты, которые послужили энергетитеским напитком для его ума. И как же будет жаль потерять всё это, жаль не столько себя, своего тела и чувств, а сколько именно летописи своей памяти. Так вот почему люди, желая сохранить её, память,   пытаются сделать личную память достоянием наследников. Вот почему старшие -  родители, бабушки и дедушки надоедают иногда нам,  молодым, своими нравоучениями – всё от желания передать как эстафету поколения свою память дум, чувств и взглядов – через слово,  рисунок, камень, бронзу и музыку, да, и музыку…

Иван почувствовал, что забрался очень высоко по шаткой лестнице своих мысленных путешествий, так высоко, что даже дух захватило. Господи, не  свихнуться бы! Но он уже не мог остановиться. Он мчался к звёздам, широко распахнув душу и сердце навстречу их сиянью.

Учёные во все века оставляли людям свои открытия, изыскания. За века наука накопила огромный арсенал знаний. Но и литература с искусством также вручают людям неистощимые запасы мыслей, чувств, и образов творивших во все века художников и поэтов. И всё это вместе составляет неисчерпаемый источник знаний,  неиссякаемый родник духовности для дальнейшей жизни и деятельности человека и духовного его развития и совершенства. И каждый по силам своим и возможностям добавляет в эти источники личную долю. И я обязан создать и вложить свою каплю, не засоряя их ничем – ни стихами-погремушками, ни дешёвыми частушками. И без помощи Господней, как и всем, мне тут не обойтись! Помоги и помилуй, Боже!

А  сколько  умирает  вместе  с  людьми  нереализованного  и невысказанного!  Всего  неотданного никому! Никому! А сколько не создано, не открыто, не написано,  не найдено теми, кто молодыми погибли на войне и не смогли пройти своего жизненного срока?! Сколько человечество недополучило от них для своего очередного шага к счастью?! Боже мой! Иван долго лежал так с открытыми глазами, пока не уплыл вместе со своими мыслями в сон…