После окончания сыновьями училища Маруся сдала свои преподавательские полномочия, тем более, что как раз вышла из декрета молодая педагог, которую она замещала эти три года. Сердечно распрощавшись с Клименками, награждённая грамотой Минсельхоза за воспитание молодых кадров массовых профессий для села ( Клим расстарался) и грамотой от училища, прослушав выступление сыновей на выпускном вечере, с полным расчётом (плюс премия) Мария Бродова и её сыновья отбыли в родовое гнездо, в деревню Устьи на берегу Москвы-реки.

На прощанье братья Бродовы выслушали напутствие Альфреда Александровича.

- Ну, что, Ваня, в учёбе ты себя показал замечательно, так что держи и дальше марку нашего училища, стань классным земледельцем-пахарем. Профессия нелёгкая,  как поёт мой однокашник Жорка Чистяков, «… и сумеет не каждый вахту выстоять тут». Вахта трудная, держи её  с  честью.  А  ты,  дорогойченко,  -  обратился  он  к  Григорию, -

тянись за братом, равняйся на него, как это делал во время учёбы.  Он  тебе  в  помощи  не  откажет.  Становись и ты мастером поля! Будьте! Что ж, Мария Николаевна, жаль расставаться, очень жаль. И спасибо вам огромное за помощь училищу в обучении и воспитании будущих работников ферм. Вы были в совхозе классным мастером животноводства, а у нас стали классным педагогом.  Спасибо! Мы через пару лет в конце восемьдесят шестого будем отмечать юбилей училища, пришлём приглашение, обязательно! Телефоны наши знаете, звоните, ежели что. Счастливо!

- И вы звоните. Спасибо за всё! За ребят, за место. Простите меня, Людмила Прокофьевна, Альфред Александрович, если что я делала не так. Всего вам хорошего, храни вас Господь! – И Маруся поклонилась низко Клименкам…

Бродовы вернулись в родной дом, давно освобождённый Лозовыми, те уже два года как жили в построенном для них двухэтажном коттедже со всеми городскими удобствами. С их лёгкой руки совхоз начал возводить посёлок коттеджей для специалистов и передовиков производства. Многие рабочие совхоза давно переселились в хрущёвские пятиэтажки, с фасада и тыла которых были построены хозблоки, заменившие жильцам бывшие сараи с погребами: не может сельская семья жить без погреба, без скотинки, хоть бы малой.

Бродову радостно приняли на комплексе, кадров не хватало остро: оттекал народ из деревни на работу в малые и средние города, кое-кто и в Москве устроился на работу – не тянуло молодёжь на поля и фермы, даже  высокие заработки не манили: лучше  официанткой в Одинцове, чем дояркой в Устьях!

Была нужда и в механизаторах. Братьям Бродовым сразу выделили по трактору «Беларусь»: будете до жатвы обрабатывать пропашные культуры, навозоразбрасыватели цеплять для парующих полей, а на жатву вон, пока один на двоих комбайн «Нива», кто будет комбайнёром, кто помощником – решайте сами.

- Каким помощником? – удивился Иван. На самоходном комбайне работает один машинист, там даже места нет для помощника.

                                                            271

Главный инженер Антон Васюков засмеялся:

- Грамотно выучился, Бродов, правильно. Решайте в страду сами: кто на комбайне, кто жатку на «Беларусь» навесит – и вперёд.

- Договоримся, - согласился Иван. – А новый комбайн когда ждёте?

- К страде. Там видно будет. Между  работами займитесь ремонтом «Нивы».

Лашков предложил и Марусе коттедж, она посоветовалась с ребятами и они решили подождать, пожить пока в доме. Так хотелось остаться в нем, так тянуло к дому эти  годы разлуки с ним. Гришка, правда, рвался в городские условия, «Больше времени для дóсуга!» -убеждал он своих, но Иван и Маруся уговорили его, что надо повременить, заняться благоустройством дома.

- Заработаем денег, осенью решим, туалет с бачком оборудуем, для ванны место найдём, изба большая, места хватит. – Убеждала Маруся Гришку.

- Ну да, осенью в армию забреют, и прощай ватерклозет! – усмехнулся он.

- Там посмотрим, - ответила мать.

Иван восстановил в пристройке «Музей М. Н. Бродовой», добавил стенд, посвящённый её деятельности в СПТУ, снабдил его фотографиями и Марусиными грамотами. Он уже не скрывал от матери и брата своего увлечения гитарой, записался в клубе в струнный оркестр, постигал в нём приёмы владения инструментом. И вместе с Марусей вернулся в хор.

К окончанию училища Иван за счёт спортивных занятий вырос в крепыша метр восемьдесят с накачанными и натренированными мышцами. В боксе он уже выступал на уровне кандидата в мастера спорта. Но в совхозе таковой секции не оказалось, и он придумал  себе  занятие  во  дворе  на  досуге.  Чтобы,  как  он говорил, мышцы не дрябли,

вечерами «кидал железо»: смастерил штангу из двух ленивцев от списанного и полуразобранного  липецкого КДП, валявшихся на задворках машинного двора,  и вала отбойного битера из остатков узлов от старичка-комбайна  «Сталинец-6».

Наиграется своим железом, вымоется по поясь под летним умывальником во дворе и вытирается полотенцем, а Маруся засмотрится на него. Он поймает её взгляд, засмущается и сразу сделается обаятельным в своём смущении.

Гришка тоже вытянулся, чуток не дотягивая до брата на пару-тройку сантиметров, но был, чертяка, красавец: черноглаз и чернобров, нос с небольшой горбинкой, чёрные волосы волной, рот не тонкогуб, изящен и насмешлив губ изгиб, с гитарой на широком ремне – первый парень на деревне. И озорства – полно в глазах у чертяки. Одно слово – Чёрный Пёс. Как вернулся в Устьи, сразу навестил Петухова, обещал вернуться в студию, но никак не находил времени. Полностью погрузился в клубный ВИА, где  постепенно возвращал свои позиции. Девки сохли по нему, а некоторые, которых он обделял вниманием, так о нём отзывались: «Хорош, но малость худосочен. Вон Ванька, брательник его, какой стал, настоящий мужик. А волосы – пшеница спелая, а глаза – васильки. Эх, такого только и любить! А Гришка вроде пацан ещё, рано ему женихаться».

Да нет, не рано. Он уже был опытный ходок. Девки горячие из СПТУ его  научили кой-чему. Он теперь с устьинскими лукерьями делился опытом, но аккуратно, без огласки.

Иван с гитарой, улучив свободную минуту, уединялся в пристройке, там же он занимался сочинительством, стараясь не афишировать свою страсть, и читал, читал запоем книжки; к ним он пристрастился под влиянием Чистякова и покойного Голубева.

Для книг Иван сколотил в сарае и повесил в пристройке две полки, которые постоянно пополнял прикупленными справочниками – и по своей профессии, и по литературе – словари, сборники статей, учебники, поэтические сборники современных авторов. Постепенно у него появились книжки Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Андрея Вознесенского, Егора Исаева, Сергея Викулова, Василия Фёдорова, Владимира Цыбина, Евгения Винокурова, Александра Балина… Были среди книг  также  издания  Константина  Ваншенкина,  Юрия Кузнецова, Николая Старшинова,

                                                            272

Юлии Друниной. Любил он почитывать сборник Александра Балина, особенно ему нравились его стихи о чапыжнике, о лопухах. «Лопухи хрошие ребята, только очень жаль, что лопухи» - часто при случае цитировал он поэта. Конечно, стоял на полке и сборники стихов Николая Рубцова и Георгия Чистякова. Позднее  в его небольшой поэтической библиотеке появились и скромные сборники молодых московских поэтов Владимира Бояринова, Нины Стручковой,  Александра Волобуева, Сергея Суши и многих других.

Сборники стихов он мгновенно «проглатывал», а потом прочитывал внимательно, пристроившись поздним вечером под лампой, вкушая каждую строчку. Разбирал стихи, сравнивал авторов, вникал и задумывался. Он выписал, по совету Чистякова, журнал «Наш современник», и не мог дождаться, чтобы поскорей наброситься на стихи Валентина Сорокина, Василия Фёдорова; его стихи о том, что «Под крутые боевые речи что-то мало стали сеять гречи…» он выучил наизусть. Перед ним открывался безбрежный океан поэзии, который дополнялся принесёнными из библиотеки томами русских и европейских классиков. «Боже мой! – думал Иван, - сколько же стихов! Утонуть можно, захлебнуться. Но надо ведь всех понять и осилить, и свою лодью построить, на воду спустить и парус над ней поставить! Страшно. Может, бросить, всё равно ведь никогда… - А что «никогда» он боялся произнести даже мысленно, не то что вслух. – «Нет, надо пахать своё поле, свою борозду класть. Да, как это у Викулова: Не забывай об этом никогда: всему начало плуг и борозда. Поскольку борозда под вешним небом имеет свойство обернуться хлебом… Пока твоя работа – поле, хлеб. Ты его посей и собери. А вырастишь ли ты в своей борозде слово – будет ясно впереди и не завтра. Паши и там, и здесь. Паши, Иван, и пиши. Не тщись, не претендуй… В этом и будет твоя слава». Так, примерно, он частенько размышлял над  томиком чьих-нибудь стихов, а потом садился за стол, открывал блокнот. Он теперь завёл блокнот для тайного своего дела.

И однажды в нём рука Ивана оставила такие строки:

          Перо и плуг

Когда твоё перо, как плуг,

Взрывает слов и мыслей залежь,

Будь смелым, друг, будь честным, друг,

Правдивым будь, и след оставишь,

След золотой, как новь полей,

Всему грядущему основа.

Ты живота не пожалей,

И хлебом обернётся слово.

В согласье пахарь и поэт

В душе твоей слагают строки.

А если в них согласья нет,

Пожнёшь ли урожай высокий?

Когда их связь в душе крепка,

И слаще дела нет под небом,

Паши, перо держи, рука,

И слово обернётся хлебом!

Когда пробьёт твой звёздный час,

Тот миг, которого ты ради

Всей жизни золотой запас

В заветной накопил тетради, -

Пролей его посевом строк,

Потоком жизнетворным солнца

И жди – придёт заветный срок,

И хлебом слово обернётся!

                         273

Иван несколько раз перечитал написанное, поправил кое-что, убедился, что верно выразил в стихотворении свои мысли и чувства, в точных образах, и удовлетворённый созданным, уснул прямо за столом. А наутро гонял трактор с окучником по картофельному полю и напевал написанное ночью.

А на соседней делянке Гришкин агрегат встал, и брат махал Иванку кепкой. Он остановился и побежал выручать, как всегда, Григория.  

Однажды Иван так углубился в листок бумаги, что не  сразу заметил, как заалела заря. Он оторвался от написанного и глянул за окно. Ночная тьма обратилась в синеву. Вдалеке над лесом поднималась оранжевая  полоска.  Он  вышел во  двор и стоял,  заворожённый  увиденным: звёзды  почти  все  погасли,  и только вдали сияла одна звезда, над лесом, над полосой зари. Сердце у юного стихотворца защемило, он потёр грудь ладонями и вернулся к столу, схватил ручку и  быстро из-под пера  побежали стихи:

Гляжу на зарю,

Не могу наглядеться.

Над нею горит

Молодая звезда.

Спасибо тебе

За такое соседство.

За то, что ты рядом,

У сердца всегда.

Заря к заре

Уносит песню,

И я живу, боготворя

Твой свет, звезда,

За то, что он – предвестник

Моей зари. Вставай, моя заря!

Падёт ли туман,

Соберутся ли тучи,

Нахлынет ли снег

Или дождь пеленой,

Хотя бы один,

Но дотянется лучик,

И вспыхнет, хотя бы один,   

Надо мной!

Заря к заре

Уносит песню,

И я живу, боготворя

Твой свет, звезда,

За то, что он – предвестник

Моей зари. Вставай, моя заря!

И он дописал припев, напевая родившуюся только что  мелодию. Вскочил, сорвал со стены гитару и тихо запел, обливаясь слезами, вспоминая покойного хозяина семиструнки.                                                       

                                                                   *       *       *     

Братья Бродовы трудились лихо, любой отказ техники устраняли вместе, правда, чаще Гришкин трактор оглашал поля воплями своего гудка, призывая на помощь Ивана. Так уж повелось со времён  училища. Разбирают или собирают какой-нибудь узел на практических занятиях, Иван всё делает, как надо, а Гришка уже зовёт его:

- Вантяй, вали ко мне!

- Чё у тебя? А, надо вот так и так, - и покажет и за брата завершит сборку-разборку. Мастер его отгонит, сделает обоим замечание, но в следующий раз всё повторится.

                                                             274          

Стоят у комбайна, по схеме смотрят, откуда, как и куда крутящий момент передается по агрегату. Иван быстро покажет: вот, через эту цепь на эту звёздочку на валу, потом с него на ту сторону, там ремённая передача, вон, выше, видишь на валу шкив – на него вращение идёт, а с него сюда, потом сюда, так и так. Чё тут сложного? Повтори, давай. Гришка начнёт бойко, потом тыр-пыр и заткнётся.

- Что, слабо? Это тебе не с девками языком трепать. Тут сначала надо понять, что и как, и все дела. Балда ты, брат!

- Сам ты пенёк.

- Тогда и не лезь ко мне.

- А Маруся тебе велела  меня не бросать, помнишь?

- А ты не садись на пенёк, не ешь пирожок. На пирожок надо заработать, Гришуха. Хлеб насущный трудом и потом добывают, а не воруют.

- Ну, поехал, запел в свою дуду…

И работал Гришка также под крылышком Ивана. Он ему починит, наладит работу агрегата, а вечером дома в пристройке – разбор полётов. Пока не поругаются и не разбегутся по своим делам. Но ругал Иван брата не злобно, журил бережно, ворчал, а Гришка взорвётся, поорёт, а потом засмеётся, обнимет брата и убежит. В общем, совместная работа братьям нравилась, хотя Гришку она  тяготила, приедалась монотонностью и однообразием, так он жаловался Ивану. А тот ему: работа меняется  иногда по несколько раз на дню – то  на одном агрегате по картофельному полю, то с опрыскивателем по свёкле, то еще где – чем не разнообразие, толковал он брату, а Гришка морщился только и  смеялся.  А  у  Ивана душа пела, когда он садился в кабину трактора. И он всегда что-то напевал за рулём, не забывая следить за движением агрегата по рядкам пропашных культур.

Чёрные от пыли, если стояла сушь, братья вылезали из кабин – только круги белые под очками, когда подкатывали на бригадный стан, куда привозили обед работающим в полях. Навернут щец да котлет или тефтелей с макаронами, хлопнут по кружке компота и снова айда на делянки! Ничто, казалось, не омрачало картины разворачивающейся перед ними перспективы трудовой жизни, самого её начала… Да возникла всё же одна, сердечная незадача: завязались серьёзные отношения у братьев Бродовых с сёстрами Лозовыми. Близняшки Татьяна и Надежда подросли и вроде бы никаких ухаживаний со стороны устьинских кавалеров не принимали, ни одноклассников, ни  деревенских молодцев постарше. Они как бы поджидали Ивана с Гришкой, насыщали свои созревающие чувства к братьям во время их кратких наездов, а в каникулы отрывались с ними по полной и потом терпеливо ждали очередной встречи, ни на кого не обращая внимания. И всё время отдавали занятиям в школе и домашним делам на радость Таисии.

А к ночи, когда ложились в постели и гасили свет, Надежда, что была, как вы помните, побойчей,  частенько заводила разговор.

- Тань, а Тань?

- Чего тебе?

- А тебе кто больше нравится, Иван или Гришка?

- На кой тебе?

- Ну, надо, скажи.

- Не знаю.

- А когда решишь, скажешь?

- Ну шо ты до мэнэ причепилася? – на распев отвечала Татьяна, - отчепись! Спи давай!  

И в училище в квартире у Бродовых ночами возникали подобные перешёптывания между братьями. Там зачинщиком всегда был Гришка. Он крутился на постели, скрипя кроватной сеткой, и донимал Ивана вопросами.

- Ну, скажи, скажи, кого из них ты выбрал бы для себя?

                                                            275 

- Иди на фиг.

- Пожалуйста, признайся. Чё, жалко что ли?

- А тебе зачем?

- Интересно.   

- Что тебе, балде, интересно?

- Ну, какая же мне останется. Ты ж у нас старшой, главный, тебе первому выбирать.

- Ты с ума не сходи. Рано ещё нам об этом думать.

- Ничего не рано. В жизни, Иван Степанович, надо всё заранее планировать. А нам через год училище заканчивать.

- Вот забреют нас в армию, и пока мы там будем трубить, повыскакивают наши казачки замуж, и шандец всему твоему планированию.

- Я знаю, кто тебе больше нравится, Танька. Ты на неё все время пялишься.

- А у тебя Надька всё время на руке виснет.

- А давай махнёмся, я не против.

- Ты чем махаться вздумал, жених? Я сейчас встану и махану тебе, чтобы заткнулся, болтун. Спи давай, солист!

Однажды, уже после уборки зерновых, пахали братья зябь – всю ночь, а погода стояла сухая, пылища клубящимися хвостами тащилась за плугами. Закончили, когда уже поднялось солнце. Остановили агрегаты один против другого: всё, больше нечего резать лемехами, поднимать отвалами плугов, три нормы сделали братья.

 Иван выпрыгнул из кабины на мякоть пашни, а Гришка  вылез на капот, встал лицом к солнцу,  воздел  руки  к небу и заорал:

- Здравствуй, солнце! Это я, Гришка Бродов! Привет тебе, светило! Э-ге-гей! – Спрыгнул на пашню и пошёл навстречу брату. Глянул на него и закричал:

- Ванька, ты как негр!

- А ты?!

Сняли очки: только вокруг глаз белые круги, а лица  бурые от пыли.

- Ничего, отмоемся. Поехали, брат, домой. Больше нам пахать нечего. Мы сделали её, пашню эту!

На тракторный стан заезжать не стали – потом! Всю дорогу Иван твердил про себя строки, родившиеся во время пахоты, твердил, боясь их растерять. Гришка от дома, схватив полотенце, помчался к реке, а Иван, как был, не умываясь, не переодеваясь – в пристройку, в свой кабинет, к заветной тетради, скорее записать начатое в поле и закончить:

          Зерно и слово

Как тяжело рождаются хлеба:

Земные, напрягаясь, стонут жилы –

Здесь труд людской, надежды и судьба,

И ожидание, и боль – нерасторжимы.

И злака с почвой обрывают связь:

Узнать итог нет способа иного.

Но, круг верша и в борозду ложась,

Зерно отборное стать хлебом вновь готово.

Как тяжело рождается строка,

Связующие нити обрывая.

Но вот она запела, оживая,

И падает измученно рука.

                        276

Уже другим принадлежит. Ну что ж!

Ты отбирай опять за словом слово,

Посей в душе и вырасти. И снова

Свой урожай, страдая, соберёшь.

Поставил восклицательный знак и откинулся на спинку стула на секунду, глубоко вздохнул: вот и эту работу сделал! Выдохнул, вскочил и пустился вслед за братом, шепча с придыханием: «Свой урожай, страдая, соберёшь!..»

                                                Конец первой книги