Сорок дней отсчитало время от гибели Юрия Голубева. Май бушевал по округе. Ушёл  человек,  и  нет  его нигде, дела  его,  как и жизнь,  кончились и не продолжатся. Но

                                                            266

 ничего в мире не произошло, не рухнуло. Течёт поток жизни дальше, поток, сливающийся из миллионов струек - людских жизней. И если одна струйка исчезла, на её место другие струйки пробиваются из народившихся родничков, и у них свои дела и труды намечаются.

Екатерине в больнице вернули Голубевский партбилет. О том, что отца исключили из партии в день гибели, Пашка узнал от сотрудников станции. Партбилет он взял с собой в институт,  наказав матери никому об этом не говорить – ничего не знаешь и всё. Действительно, ей пришлось врать и отнекиваться, когда её посетила  Кабачкова и  заявила, что партбилет полагается сдать в архив. Екатерина   ей ответила, что билет, наверное, сгорел в автомашине во время аварии.

Кабачкова сообразила составить акт и попросила Лопаткину подписать его, что Екатерина и сделала, вздохнув  с облегчением. Дуру велосипедистку отпустили за отсутствием состава преступления, записали как несчастный случай при отказе двухколёсного транспортного средства. 

Расчёты Кабачковой не оправдались: исполнять обязанности директора станции временно назначили доктора наук, члена партии Разыграевского к всеобщей радости старой Голубевской команды; она в полном составе присоединилась к старой устьинской компании родных и друзей Юрия Васильевича, которая собралась в его доме на сороковой день со дня его ухода из жизни. Приехала, сама за рулём, и Незабудка с дочерьми.

Сюда же Екатерина привела нотариуса. Транспортные расходы для него Голубев оплатил загодя.

Но сначала все отправились на кладбище, зажгли на могиле танкиста свечи, покрыли её букетами сирени, тюльпанов и нарциссов из своих садов. Женщины плакали, мужчины курили в суровом молчании. Чистяков попросил слова. Говорил сбивчиво, отрывисто, перекатывая в горле комок слёз. Говорил не долго, приоткрыв тайну Голубева, сказав, что под этим скромным обелиском покоится незаурядный поэт, но живут его строки, полные жизни и боли за судьбу крестьян.

- Некоторые его стихи я озвучу за столом, а здесь хочу прочитать написанное мной накануне:

Ты ушёл по весне,

Не махнув нам рукой.

Ты мне снишься во сне,

Отнимая покой.

Маруся сжалась: и к ней Юркеш явился нынче во сне  и прощался с ней. А Чистяков продолжал:

Вижу, как ты идёшь

Над Москвою рекой,

И колышется рожь

Под твоею рукой.

И звенят ордена

На танкиста груди.

И судьба лишь одна

Знает, что впереди.

И одна лишь душа

Твою пестует боль,

Жить зовёт не греша,

Не справляясь с тобой.

Жизнь чужую ты спас,

На свою поменяв.

                         267

Знает в небе лишь Спас,

Прав ты или неправ.

К высям горним унёс

Тебя гордый Пегас.

Твоих жизненных гроз

Голос всё ж не угас.

Он твоею строкой

Обрывает сон мне…

Не махнув нам рукой,

Ты ушёл по весне…

Несколько слов затем сказал Петрушкин и предложил продолжить разговор о Юрии  Васильевиче в его доме. И все отправились в Устьи, задержались только Екатерина, Марина, Маруся и Аграфена поправить цветы, протереть обелиск и ограду. Аграфена пообещала в выходные посадить в уголке ограды калину, многолетники и посеять траву.

Наготовили, конечно, как всегда, всего, что надо для такого случая, накрыли и во дворе пару столов: кто из сельчан зайдёт – лишним не будет. И везде: и в доме, и во дворе – везде, на каждом столе главенствовали Аграфенины пироги.

Нотариус достал из портфеля папку, из неё извлёк лист бумаги – завещание Голубева – и озвучил его в присутствии гостей. Дом с имуществом и землю Юрий Васильевич завещал детям в равных долях – дочерям и сыну: Екатерине – солидную сумму на сберкнижке; литературную собственность, то есть рукописи – Георгию Чистякову с отдельным вкладом на расходы по возможному изданию; ордена и медали – сыну Павлу; Бродову Ивану (тут все повернули головы в его сторону) – гитару, что очень

удивило многих; Аграфене была завещана икона Николая Чудотворца из Голубевского киота и Марии Бродовой – небольшая икона Иверской Богородицы в серебряном окладе.

Тетрадку заветную Голубевскую Екатерина, не зная о завещании, полистала дома, принесла и отдала Чистякову.

В храме на этот день она заказала соответствующую службу, всё было соблюдено. Георгий Иванович произнёс положенные в таких случаях слова, открыв поминальную трапезу.

Попозже, когда выпитое сняло напряжение, расслабило людей, развязало языки, начались воспоминания о Юрии Васильевиче.  И тут Чистяков предложил послушать стихи Голубева.

- Здесь, - он поднял над столом  заветную тетрадку ветерана-танкиста, - его душа, чувства и мысли – острые, взрывные, но честные. Не всё можно огласить сейчас. Его стихи, надеюсь, дождутся своего времени. Многие мы слышали от него самого во время наших встреч. Вот послушайте недавние, последние его строчки. И зазвучали в тишине голубевского дома его стихи «Когда же песни петь»,  «Неразгаданной тайной», «Не боюсь, что враги нападут», «В июльскую грозу», «К сердцу моему» и ещё одно – «Покаяние»:

              Покаяние

Прости меня, русский народ!

Напитан идейным сиропом,

Я верил, что славно идёт

Страна, догоняя Европу.

Я верил, что только уча

Народ направлениям жизни,

Исполним завет Ильича

О братстве, о социализме.

                        268

Крестьянин в отцовских корнях,

В корнях материнских крестьянин,

Печалился я о делах

Деревни: не тянем, не тянем…

Но верил: освоит вот-вот

Народ инженерию поля

И с техникой мощной вперёд,

С Америкой самою споря!

Но вот и наука дана,

И тракторы пашню взмесили,

А всё не в достатке страна,

Деревня, как прежде, не в силе…

И время такое стряслось,

Когда оказались у края.

И сердце пробило насквозь:

Не надо выдумывать рая!

Не надо идти в поводу

У тех, кто далёк от народа,

Тогда и откатим беду

Разлада, вранья, недорода.

И жизни остатнюю часть

Прожить, не страшась перегрузки

Долгов, у народа учась,

Стыдясь и страдая по-русски!

Лашков крякнул и потянулся к бутылке, парторг Петрушкин обнял голову ладонями и покачивал ею слегка. А Чистяков закончил:

- Это всем нам завещание Юрия Васильевича: жить, не боясь перегрузок обязанностей и долгов перед народом, стыдясь ошибок и грехов, страдая по-русски! Как он любил жизнь! Как переживал за всех за нас, как страдал, как видел язвы жизни нашей! Вечная ему память! Будем хранить его наследие и жить с его стихами в сердце!

Трапеза продолжалась молча, каждый обдумывал сказанное стихами Голубева. Вдруг поднялся Иван, снял со стены гитару, завещанную ему хозяином дома, проверил настрой, обратился к сидящим за столом:

- Можно я скажу?

Маруся вскинула брови, глядя на сына. Гришка вытаращился и замер с глуповатой рожицей, Чистяков с улыбкой одобрил намерение Ивана:

- Говори, Ваня, не стесняйся.

- Дядя Юра был мне как отец. Я поначалу так и думал. Но он только наш крёстный отец и мой наставник. Но он относился ко мне, будто я его сын. Помогал мне всегда, советы разные давал. Мы вместе с ним занимались летом у Георгия Ивановича, сочинять стихи учились. Вот я стихи написал, хочу их спеть вам на мотив «Чёрного Ангела», дядя Жора, можно?

- Конечно, Ваня, давай, не тушуйся, здесь все свои.

Иван откашлялся и запел под гитару:

Жизнь в хмельном кружила танго.

И твердил он: «Всё – зола!»

И жила во взгляде тайна.

Не сгорел в бою он в танке,

Только жизнь его сожгла.

Ах ты, голубь лёгкий быстрый

Одинокий сизарёк.

                         269

Стал на фронте коммунистом,

Но искал и в Боге смысла,

Исповедоваться мог.

И любовь – твоя опора,

В счастье на двоих билет­ -

Запасным была мотором,

Лет бы двести жить с которым,

Но любовь сказала: «Нет!»

Ты прости нас, голубь сизый,

Отправляясь в звездный путь,

В ту страну, куда без визы

Я, забыв судьбы капризы,

Прилечу когда-нибудь.

Маруся плакала, не вытирая слёз. У всех женщин глаза были мокрые. Екатерина, сидевшая рядом с Марусей, обняла её за плечи. Лашков положил ладонь на руку однокашницы Незабудки. Аграфена крестилась и шептала молитву, девчонки Лозовые хлопали ресницами, пытаясь понять, в какой это путь собрался Ваня Бродов. Да, всех поразила и тронула его песня. И долго, до первых звёзд поминали Юркеша, у каждого нашлись слова в память о нём, припомнилось многое, ещё не раз просили Чистякова почитать стихи о Голубеве и его стихи, Ивана  повторить песню, И Гришка пел «Чёрного

Ангела», и Георгий Иванович с Марусей  «Калину»…

                                                         *     *     *

Но как бы и что бы ни говорили об ушедших, им оставалось одно: телу - лежать в земной обители, душе – лететь в мир иной, а живым – возвращаться к жизни земной, делам каждодневным. Главное – не потеряться, не забыться, не обронить честь и память в этих днях…

Историю с «бомбой» Голубева райкомовским замять не удалось. Была идея сунуть Захарьина парторгом в крупное хозяйство, но слишком много народу слушало плёнку: поползли слухи, обрастая жуткими подробностями, и к ним добавились, словно всплыли со дна, другие проделки Кузьмы. И Басенко никак не мог отмазаться от причастности к его делам.

Наконец, прибыла комиссия из Партконтроля ЦК КПСС, куда Чистяков передал-таки кассету-бомбу с обстоятельной запиской, поясняющей суть вопроса. Подключено к этому было и местное управление госбезопасности. Запись на плёнке признали не поддельной, а реальной, даже установили время звонка и записи. Комиссия не касалась исключения Голубева из партии, запись его беседы у Басенко тоже была реальной; комиссию интересовало вымогательство Захарьиным денег у Голубева, и в итоге этот факт был признан бывшим. Беспартийного Кузьму вернули к началу его карьеры – отправили в сельскую школу в  глухом углу района учить детей истории страны.

Басенко получил выговор с занесением за потерю бдительности в работе с кадрами, и его перевели на руководящую работу в райисполком. Главное, от кормушки не отлучили в отличие от Кузьмы, который при Ельцине поднялся на антикоммунизме; говорили, что даже был депутатом областной думы от какой-то партии. Да бог с ним, недостоин он воспоминаний, как и прочие басенки и шматко.

Ну, вот как-то так об этом периоде жизни персонажей нашего повествования. А там к концу года простились с Леонидом Ильичом, но, вопреки предсказаниям некоторых, всенародное горе, как при похоронах Ленина и Сталина, стихийным потоком к телу вождя не вылилось.

                                                               270

Потом была недолгая Андроповская эпоха и далее – год Черненко. К этому периоду братья Бродовы окончили училище. Наверху один за другим сменялись главы государства, что почти никак не касалось жизни низов: люди были заняты, как и ныне, своей судьбой, заботой о своих семьях,  детях, добыванием для них благ, хлеба насущного. Пока ничего не потрясало жизни людской, никакие громкие решения и планы, вроде «Продовольственной программы», вызывавшие у многих иронию и порождавшие анекдоты. Лишь андроповская жёсткость по отношению к производственной дисциплине колыхнула слегка людей, напомнив сталинские времена, но ведь только слегка, потому что касалась, в основном, лентяев и сачков, а их в отчизне всё-таки, как бы ни злословили потом криворотые и шепелявые крикуны в телешоу, было ничтожное меньшинство.