Отсрочка экзекуции, данная Голубеву в связи с вручением семеноводческой  станции   переходящего Красного знамени, закончилась. Голубева, как вы знаете, вызвали на бюро, на расширенное бюро; и когда он спросил: «Зачем?» в ответ прозвучало: «Вопрос на месте».

                                                             262

В этот день с утра он выбрился до блеска, надел новый костюм, потом передумал, снял пиджак и влез в старую гимнастёрку с боевыми орденами и нашивками, добавил к ним с пиджака награды трудовые, позванивая медалями и орденами, начистил ботинки и отправился на работу, сунув в карман брюк свою «бомбу».

На станции, удивив сотрудников  нарядом, пробыл до полдня, разделался с почтой, бумагами и документами; что надо, подписал, что надо – расписал по отделам, разобрал все вопросы, с которыми к нему заглянули сотрудники, потом попросил Люду собрать «команду», выпил с друзьями чаю, закусил бутербродами, объяснил, куда и зачем отбывает, оделся, попрощался со всеми, сел в машину и отправился в Соколовку, в подрайком.

Там его попросили ждать в приёмной, никуда не отлучаться, скоро вызовут по его вопросу.

Бюро проходило в расширенном составе, Голубев это понял сразу, как только вошёл в зал совещаний: там он увидел и Захарьина, и других инструкторов райкома, и многих парторгов крупных предприятий и хозяйств района, в том числе и Петрушкина с Кабачковой.

- Здравствуйте, Юрий Васильевич, присаживайтесь, пожалуйста. - Вежливо предложил секретарь райкома, с трудом скрыв удивление по поводу одеяния Голубева, чего не смогли сделать остальные присутствующие: по залу прошёлся словесный шорох, и председатель постучал авторучкой по графину.

- Тише, товарищи! Вопрос вам был назван, по персональному делу коммуниста Голубева вам доложит Захарьин. Прошу, Кузьма Захарович. – Обратился он к Кузьме и жестом пригласил его к мини-трибуне, приставленной, как обычно, с правого края стола президиума.

Захарьин поднялся, зашёл за трибуну, держа в руках какие-то листочки. И только тут Голубев увидел на столе магнитофон-кассетник. «Так, - подумал он, - замечательно. Всё путём, Юркеш, всё путём!»

Захарьин торжественно и строго изложил суть вопроса, зачитал решение собрания коммунистов  семеноводческой станции и заявил, что часть их, симпатизируя своему шефу или побаиваясь его, поступила недальновидно, приняв такое благодушное решение,

что член партии Голубев за примыкание к церкви, выразившееся не только в поминании родственников, как он объяснил собранию, но и в его позиции по отношению к церкви и вере и к КПСС, которую он заявил в беседе с товарищем Басенко и с ним, с Захарьиным, заслуживает сурового осуждения и наказания.

- Для подтверждения этого  порочащего  звание  члена  партии факта, дорогие товарищи, предлагаю прослушать запись нашего разговора с Голубевым. – И он включил магнитофон. И онемевшие члены и гости бюро выслушали всё, что Юрий Васильевич в душевном запале высказал Басенко при последней встречи с ним в его кабинете.

- Вот так, - скрипучим голосом разрушил недоумённую тишину Кузьма. – Теперь можете высказаться по этому поводу.

- Не перебарщивайте, Кузьма Захарович! – Одёрнул его секретарь райкома. – Без вас есть кому вести бюро. Так, товарищи, кто желает высказаться?

- Подождите, Виталий Григорьевич, давайте выслушаем противоположную сторону. – Поднялся Петрушкин.

- То есть? – Удивленно спросил секретарь райкома.

- Пусть выйдет на трибуну Юрий Васильевич Голубев и объяснит нам, что за концерт мы сейчас прослушали по радио.

- Это не радио, - всунулся с возражением Захарьин, - а магнитофонная запись.

- Дайте слово обвиняемому! – Потребовал Петрушкин. – Коли других обвинений нет. А потом и обсудим. Не отходите от протокола.

«Где только такие  выражения нашёл», - успел подумать Голубев, как был приглашён к столу для объяснений. И он подошёл к трибуне.

                                                             263

- Слушаем вас, това… - начал было секретарь райкома, - не знаю, как вас и называть теперь.

- Можете товарищем, - это старинное русское слово.

- Мы не имеем права вас так называть после того, что мы сейчас здесь услышали, если это не какой-нибудь монтаж.

- Нет, почему? Всё так и есть. Я посещаю храм, выполняю древний обряд нашего народа. Скоро всей страной будем отмечать тысячелетие крещения, введения христианства на Руси.

- Голубев! Не занимайтесь здесь религиозной пропагандой! – Рявкнул Кузьма.

- Это не пропаганда, дремучий ты, Кузьма, человек,- спокойно возразил Юрий Васильевич, - это история нашей страны, история её культуры, духа народного, что помогло нам выстоять в тяжелейших битвах с врагами России.

- Юрий Васильевич, - остановил его секретарь райкома, - не стоит блистать эрудицией и читать нам лекции по истории страны. Давайте ближе к существу вопроса.

- Но по существу вопроса мне нечего добавить. Всё, что хотел, я сказал в беседах с товарищем Басенко, одна из которых записана.

- И ничего не хотите добавить? Или не можете?

- Могу. Пожалуйста, поднимите руки все, кто принял в детстве крещение? Ну, пожалуйста, это вас ничем не скомпрометирует. Смелее, смелее, это очень важно для меня. Вот видите, Виталий Григорьевич,  все крещёные, кроме Бедретдинова, парторга птицефабрики; он в детстве принял обрезание и посвящён в ислам. А остальные, в том числе и мы с вами, крещены в православии, оно наша колыбель. Я – грешный, вернулся в колыбель, простите, живу, никому не мешая. Честно, по коммунистическим заповедям, которые вобрали в себя многие заповеди Христовы, честно служу, выполняя решения партии и правительства по укреплению и развитию сельского хозяйства страны. Но я могу дополнить запись Захарьина, вернее, продолжить её. – Говоря это, Голубев подошёл к магнитофону, мгновенно извлёк из него кассету, вставил свою «бомбу», крутанул ручку громкости на максимум и нажал кнопку пуска.

Кузьма кинулся к магнитофону, но Юрий Васильевич перехватил его руку и сжал так крепко, что тот охнул и присел от боли. И в зале прозвучал короткий телефонный диалог Захарьина и Голубева с матюгами Кузьмы в конце, из которого всем стало ясно, о чём там шла речь.

- Экспертизу, экспертизу! – Орал Кузьма, освобожденный Голубевым.

Юрий Васильевич передал кассету Виталию Григорьевичу.

- Можете открывать персональное дело Захарьина. Заодно выясните обстоятельства записи моей беседы с Басенко. Пусть комиссия разузнает, как часто Захарьин прибегал к подобным вымогательствам. А я готов принять любое решение бюро. Разрешите сесть на место?

В итоге приняли к обсуждению только вопрос Голубева, а Захарьина решили заслушать на следующем бюро, создав специальную комиссию. Секретарь райкома дал вводную для дискуссии: убеждения Голубева несовместимы с пребыванием в рядах партии, компромисса быть не может. Все члены бюро высказались  строго за исключение. Дали слово и гостям. Здесь осуждение воцерковленного коммуниста было мягче, предлагали занести выговор в учётную карточку, дать испытательный срок и т. д. Но  расширенное бюро было только для обсуждения, обмена мнениями, а голосовали, как того требовали правила, только члены бюро.

- Кто за исключение Юрия Васильевича Голубева из рядов КПСС? – Так и спросил секретарь подрайкома. – Кто против? Против один товарищ Петрушкин. Кто воздержался? Одна Валентина Сорокина. Хорошо. Юрий Васильевич Голубев, вы  исключены из рядов нашей партии большинством голосов.

Голубев встал и молчал, сжав кулаки. Никакого волнения, обиды или страха на его лице не читалось.

                                                             264

Поднялся Басенко.

- Голубев, прошу сдать партийный билет.

- Первый партбилет я получил в марте сорок пятого перед боем, как боевую награду. Наград боевых вы меня не лишали, билета я вам не сдам. И хочу добавить, хотя это уже никак не повлияет на ваше решение: многие из нас шли в бой с партбилетом в гимнастёрке, с именем Сталина на устах и крестом Божьим на груди… А кассета моя, оригинал, в надёжном месте. При необходимости будет передана в соответствующие партийные органы КПСС. Наказывать, так всех. В вашей воле меня казнить, в моей воле остаться верным себе. – Он по-военному повернулся к выходу, щёлкнул каблуками и, позвякивая орденами и медалями, четким шагом покинул зал заседаний.

Голубев сел в машину, взглянул на часы и полетел к отцу Павлу, надеясь успеть на исповедь. Успел, исповедался, сказал, что теперь свободен, очистился от греха и будет жить по-божески. Батюшка отпустил ему грехи, извинился, что не может сейчас из-за множества исповедующихся прихожан побеседовать с ним подробно, как следовало бы, пригласил его в субботу на причастие после утренней службы. На том и расстались.

И Голубев полетел домой, напевая про себя: «Воля! Воля! Воля!» Он был счастлив оттого, что освободился от раздвоенности, в которой жил последнее время и которая изнуряла  дух его, и тело. Машина понеслась вдоль Москвы-реки, миновав понтонный мост – переправу в Верхний Посад – и двинулась к Саввино-Сторожевскому монастырю.

До часа пик оставалось часа полтора, дорога более-менее свободна, почему бы и не прибавить газку? Машина пошла быстрее, скорость по настроению – в самый раз. Вот уже и монастырь.

Ну, скажите (я не придумал это загодя и не хотел), кто катанул эту девку на велосипеде по спуску от монастыря на шоссе?! Крутанула педали раз-два-три, ещё раз – и слетела цепь, и тормозить нельзя, и соображалка от страха отключилась, и шоссе уже – вот оно – и, вопя и визжа от страха, вылетела поперёк шоссе прямо на ход машины. Секунды – и будет удар!

Он увидел велосипедистку; по встречке на подходе – автобус, и мгновенно и резко бросил ногу на педаль тормоза и крутанул руль влево, не успев дотянуться до ручника. Завизжали тормоза, правой стороной машина пошла на переворот и через обочину уже на крыше полетела вниз между стволов в оттаявшую приречную топь. Ещё переворот, удар в ствол, отскок вниз и снова вверх колёсами застыла и заполыхала.

С продавленной грудью, с переломанными ногами, на одних руках, как в бою из танка Юркеш Голубев выполз из машины через прогал от выбитого переднего стекла, смог только отползти на пару метров, прохрипел: «Прощай, Маруся!..» и потерял сознание. Машина словно дала ему последний шанс – покинуть её и взорвалась. А к ней уже спешил сверху водитель автобуса с огнетушителем и шофёр устьинского грузовика, следовавшего за Голубевым.

Автомобиль Голубева пролетел перед автобусом (водила успел ударить по тормозам и дёрнуть ручник), и в него сбоку врезалась орущая велосипедистка, которая сейчас лежала побитая на асфальте и продолжала выть. К девушке бежали люди из остановившихся машин. Встречных уже попросили сообщить об аварии из ближайшего в городе автомата и вызвать скорую.

В нынешнее время по мобиле все уже были бы на месте ДТП. Первой, минут через сорок, прибыла скорая. Врач, матерясь, кое-как спустился с кручи к лежащему на снегу Голубеву.  Проверил  пульс  –  нитяной, еле-еле билось сердце танкиста – осмотрел его, сказал: «Вряд ли довезём. Кладём и поднимаем наверх». Шофёры скорой и автобуса, санитар и кто-то ещё подняли носилки к скорой, поставили их в машину. Врач бегло осмотрел велосипедистку, спросил, поедет ли она в больницу. Та отрицательно покачала головой. Испуг так и не сошёл с её лица. «Я домой пойду!» - заявила виновница ДТП. Но тут  подкатили   гаишники.   Шофёр  автобуса,   видевший    всё,  в   полминуты   объяснил

                                                             265

случившееся. Врач требовал немедленной отправки пострадавшего в больницу.

- Личность пострадавшего установлена?

- Нет.

- Документы при нём? Проверьте.

Извлекли из гимнастёрки партийный билет.

- А, Голубев, известная птица, - сказал капитан, - езжайте. А вы, девушка,  останьтесь для протокола. Лейтенант, возьми её в машину и допроси. – И полез сам к чадящей дымом машине Голубева, с которой удалось сбить пламя. 

Жизнь  покинула Юрия Васильевича Голубева   по дороге в больницу. Кричала в доме Екатерина, плакал в электричке Пашка, вызванный из института; потирал свои загребущие ладони Кузьма, уверенный, что теперь ему всё сойдёт с рук; не могла унять слёз, сидя на кухне с сыновьями, Маруся, плакал Иван,  Гришка с испуганным лицом молча смотрел на них, не зная, что сказать; бушевал народ на семеноводческой станции; Людмила налетела на Кабачкову в буфете, выбила у неё из рук поднос с тарелками и кричала: «Убийца! Убийца! Убийца! Это ты убила Голубева, ты! Убийца!» Запершись в кабинете, пили молча коньяк Лашков и Петрушкин, закусывая чёрствой черняшкой; неподвижно сидел за столом в своём кабинете Чистяков, и правая рука его с зажатой в пальцах авторучкой лежала на чистом листе бумаги; в своей избе стояла на коленях перед образами, слабо отражающими лампадный огонёк, в черном платке Аграфена, читала молитвы по убиенному Георгию.

Бывшего директора совхоза имени генерала Анашкина, директора семеноводческой станции, фронтовика-танкиста, ветерана войны Юрия Васильевича Голубева  хоронили на устьинском погосте в фамильном участке рядом с отцом и матерью. Батюшка Павел исполнил обряд отпевания у гроба покойного при стечении множества сельчан и сотрудников станции. К трём певчим из церковного хора присоединились Аграфена, Маруся и ещё несколько устьинских женщин, знатоков этого обряда. И прошёл он звучно и торжественно. Среди приехавших  проститься  с  покойным

была Незабудка с дочерьми, все Бродовы, Чистяковы, несколько однокашников, до которых дозвонился Лашков, все друзья Голубева из совхоза, многие его земляки.

На могиле здесь же поставили сваренный в мастерской совхоза традиционный обелиск, только вместо звезды его венчал крест,  звезду приварили сверху на передней стенке пирамиды и покрасили краплаком.

Семеноводы отправились поминать шефа к себе на станцию, друзья и все, кто хотел – на просторное подворье Голубева и в его дом, где были накрыты столы для тризны. Поминали в несколько смен: съели по блину с кутьёй, выпили по стакану киселя, по три рюмки водки под закуску, на последок – по тарелке мясной лапши – и садятся следующие. А вышедшие из-за стола – кто домой, кто покурить с ожидающими мужиками, потолковать об усопшем. Никто никогда не пытался сесть за поминальный стол ещё раз, традиция в деревне нерушима. Царствие небесное покойному!

 На кладбище в завершение обряда отпевания все подходили к гробу, просили у покойного прощения: и Маруся, и Марина, и дочери, и Екатерина, Пашка-сын и друзья – все, а гражданскую панихиду перенесли в дом, там прозвучали речи, стихи Чистякова, не будем их здесь приводить. Кто-то сказал, что много хороших и добрых слов было сказано в адрес Юрия Васильевича; вот бы их все да сказать ему живому, может, и был бы жив сейчас. Так вот, попрошу  прощения и я у героя своего романа. За что? За то, что в начале повествования я и не предполагал такого финала его жизни. Отпустил вожжи сюжета, дал волю герою, возможность ему пожить самостоятельно, вот и получилось, как получилось, и завершилась его жизнь неожиданно, нелепо и трагично. Как в жизни.