Предположение Разыграевского оказалось пророческим: Главк семеноводства Минсельхоза сообщил о присвоении станции как победителю в социалистическом соревновании переходящего Красного знамени. Информация эта несколько смешал карты Басенко и Захарьина. В райкоме посовещались и решили отложить экзекуцию над Голубевым.

- Пусть подержится за своё знамя в последний раз, - съехидничал Басенко, - я съезжу к ним на вручение.

На станции люди не ходили, а скользили, как на воздушной подушке в предвкушении  торжеств, премий и наград. Изыскали средства и на всеобщий фуршет.

В итоге, через неделю в том же зале, где полоскали директора за хождения в храм, на той же сцене коллективу в лице директора, парторга, комсорга и профорга станции было вручено переходящее Красное знамя. Звучали соответствующие сладкие речи, не будем их тут приводить, они стандартны и везде произносились, как под копирку, но искренне и от души, а также давались обещания наращивать, поднимать и увеличивать ради роста благосостояния советского народа и клятвы партии и правительству также наращивать, идти вперёд к светлому будущему и побеждать. Кто-то в это действительно верил, кто-то прятал усмешку в усы, а кто-то недоверчиво поглядывал на партийное начальство и покачивал головой.

Неожиданно для всех (Голубев держал это в тайне) прозвучало сообщение о присвоении старейшему работнику станции Разыграевскому звания Заслуженного агронома РСФСР, и под аплодисменты собравшихся Голубев вручил ему диплом и приколол на пиджачишко старичка значок, похожий на орден. Голубева наградами обошли – и за старые грехи и за предстоящие разборки.

Многим сотрудникам станции вручили грамоту и значки «Победитель социалистического соревнования», а затем зачитали приказ директора станции, и он вручал грамоты местного масштаба и конверты со скромными премиями.

Потом объявили небольшой перерыв с предложением собраться здесь же через двадцать минут. За это время сдвинули к стенам ряды, внесли и накрыли столы. На стол для гостей поставили две бутылки коньяка, как было принято в таких случаях. Ну, и пожалуйста: речи, тосты, шутки, смех, а потом и танцы. Юрий Васильевич не припрыгивал в коридорах в этот день: радость предстоящего его не распирала; он понимал, что это лишь отсрочка от уготовленного ему  финала.  Но   и   тревоги   не   было

никакой. Он спокойно и равнодушно пожал протянутую ему руку Басенко, дружески побеседовал перед собранием у себя в кабинете с заместителем начальника главка и сопровождавшим его чиновниками, угостил их коньячком и чаем с бутербродами.

Сердечно обнял Голубев Сергея Алексеевича, поздравляя его с заслуженным званием. Тот посетовал: «Что же вы не предупредили, я бы шампанского…» «Найдём!»- прозвучало в ответ.

Во время фуршета, обходя с бокалом сотрудников, Голубев предложил членам своей команды собраться по завершении праздника, как всегда. Гости до конца, как обычно, не досидели, попрощались с Голубевым у него в кабинете, получив на дорожку скромные презенты: конверты с набором элитных овощных семян, и отбыли на министерском «Рафике» в столицу.

Басенко ещё в зале поманил Юрия Васильевича к краю гостевого стола, налил по рюмке коньяку, предложил негромко:

                                                             256

- Ну, что, православный, махнёмся? У тебя есть товар, интересный для меня, у меня – нужный тебе товар. Махнёмся, и дело с концом.

Голубев сжался внутренне, но ничем не выдал своего волнения. «Обманет! Обязательно обманет, сучок!» - мелькнула мысль. И спокойно ответил:

- Нет у меня никакого для вас товара, Семён Никанорович, и никогда не было. Не понимаю, о чём вы?

- Ладно,  нет, так нет. На нет и суда нет. Не понимаешь, так скоро поймёшь. Но если передумаешь, звони. Не усугубляй, православный. Будь здоров! – И хлоп рюмку в золотозубую пасть.

Для Сергея Алексеевича в директорских запасах нашлась бутылка шампанского, которую Голубевская команда дружно опорожнила в честь Залуженного агронома РСФСР. Поговорили, порадовались, и всем казалось, что всё дурное минуло, что настали дни душевного равновесия и спокойного труда, что всё, что не давало покоя последнее время, отрывало от дел – всё отлетело, отошло. Голубев почувствовал в друзьях это состояние – по взглядам, репликам, речам, по общему настроению - и не стал их разубеждать и тревожить. Пусть так, кто их ещё пожалеет, кроме них самих? Разве только Господь. Разошлись, не задержавшись надолго, довольные и умиротворённые.

А  Голубев хотел сперва поехать в свой старый дом картошечки пожарить, залить разгоревшийся в душе огонь, но потом переломил себя, позвонил Екатерине, попросил приготовить на ужин той самой картошечки с луком.

- Всё готово уже, Юркеш, давай домой, и Пашка уже на выходные приехал, ждёт тебя, зачем-то ты ему нужен.

И  Голубев покатил в Устьи к дому Лопаткиной и почему-то всю дорогу вспоминал Незабудку и дочерей своих, с которыми давно не виделся. «Надо бы навестить их. Съезжу-ка в воскресенье», - твёрдо решил он и успокоился.

Поужинал с Екатериной и сыном славно, пивком побаловались, припасенным хозяйкой. За столом выяснилась Пашкина проблема: как бы ему пройти летом практику в совхозе у Лашкова.

- Без проблем, сынок! Договорюсь с Володькой, он на тебя заявку напишет в институт, укажет, что предоставит тебе инженерную должность на лето. Заработаешь маненько. Завтра зайдём к нему и всё устроим. Отдыхай, сынок. Всё будет путём.

- А у тебя как дела, пап? Всё – зола?

- Само собой.  

Попросил Екатерину освободить   стол – хочу поработать немного, отправил сына и жену спать, а сам сел за стол под яркий круг настольной лампы и раскрыл заветную тетрадь.  Как  любил  он  эти  минуты  одиночества  наедине с белой страницей, постепенно заполняющейся строчками! В эти моменты он был и героем сочиняемого, и ценителем его, и критиком, и его поднимало к горним высям творчества добываемое из сердца слово, он испытывал великое чувство творца, которое даровал Господь, чувство, не испытываемое никем на свете.

Но на этот раз это были не стихи. Он сочинял завещание, о котором мы скоро узнаем. А потом, когда он его закончил, вышел на крыльцо покурить, подышать ночной мартовской свежестью и вернулся к тетради, и оставил-таки  в ней стихи:

     К сердцу моему

Сердце моё! Ещё постучи!

Пропусти полустанок!

Дай мне увидеть,

                              как снова грачи

Гнёзда свивать станут.

Мы ведь с тобой ещё бы смогли

Кое-что в жизни сделать,

                          257

Запах почувствовать

                                    свежей земли,

Солнце дразнить

                             телом!

Если устало в клетке груди,

Сердце,

            выйди наружу!

Я покажу тебе,

                          что впереди –

Мне  это очень нужно!

Так подожди же!

                              Ещё постучи,

Пропусти полустанок!

Дай мне увидеть,

                             как снова грачи

Гнёзда 

           Свивать станут!