Басенко с Захарьиным не успокоились. Они вынесли отдельное порицание руководству партийной организации семеноводческой станции за политическую близорукость, выразившуюся в слабом руководстве коммунистами коллектива, недостаточной ориентации их в критических ситуациях. И каких только ещё они ни навешали на Кабачкову по телефону казуистических формулировок в виде сложных, громоздких фигур партийной речи.

Развивать проблему деловым друзьям мешало одно: голубевская угроза записью разговора с Захарьиным. Кузьма с Басенко обсудили это тщательно, обсосали со всех сторон и решили, что Голубев блефует, никакой записи у него нет. Посланные гэбисты ничего не нашли, даже следов подключения прибора, записывающего телефонные разговоры, значит, никакого риска нет, можно Голубя добивать по-чёрному.

- Ну что ж, я запрашиваю у Кабачковой протокол собрания?

- Обоих собраний, - уточнил Басенко.

- Само собой, протоколы обоих собраний и выношу вопрос о персональном деле коммуниста Голубева на бюро подрайкома. Я смогу убедить секретаря по идеологии, сыграем громко, чтоб другим неповадно было. – И Кузьма, довольный  принятым решением, потёр ладони, кровожадно осклабившись.

Через неделю Голубеву позвонили из   и пригласили на бюро, назвав дату.

- А по какому вопросу? – Поинтересовался Юрий Васильевич.

                                                             252

- Вопрос на месте! – Прозвучал механически голос секретарши Басенко, и в трубке раздались гудки отбоя.

- Та-а-а-к, - медленно произнёс приглашённый, - ну, поздравляю, Юркеш, началось. Готовься. – Достал из шкафа бутылку конька, налил полстакана, выпил. Пошарил в столе, нашёл осколок шоколадки, кинул его в рот. Потом попросил Люду по внутренней связи пригласить Кабачкову.

- Да, Юрий Васильевич? Слушаю вас внимательно. – Неестественно бодро сказала та с порога.

«Знает!» - подумал Голубев и спросил, не звонили ли ей из райкома.

- Да, - осипшим голосом ответила парторг. – Пригласили на расширенное бюро…

- Понятно… ну, что ж, прибудем. Спасибо, свободны. – Он вызвал Людмилу, попросив принести все бумаги  и сегодняшнюю почту.

Писем было много, он разрулил их все по отделам, разобрал и подписал бумаги – финансовые и прочие, сказал Людмиле, что отчаливает по делам, чтобы прикрыла его, если что…

- А можешь и не прикрывать, скажи: захворал! – Он щёлкнул указательным пальцем по горлу и засмеялся. – Давай-ка, Людок, по грамулечке! – Он налил ей немного коньяку, а себе опять полстакана, чокнулся, выпил, вытащил из ящика конфету, развернул и разломил её, дал половину Людмиле, вторую – в рот и помахал секретарше рукой.

Снял телефонную трубку и стал названивать в Москву Чистякову. Дозвонился, поставил его в известность и сказал:

- Заряжай бомбу, если сможешь, Жора! Пока! - И в ответ на крик Чистякова «Только не пей, старина!» ответил. – Да - да! – И повесил трубку.

Ну, и поехал жарить картошку с луком. Но спиртного сегодня  больше – ни-ни. Заскочил только   в магазин, взял полдюжины пива и – домой, печку топить. И допоздна запивал любимую картошку московским пивом и сидел над своей тетрадкой, перечитывал написанное, что-то исправлял, подолгу застывал над ней, опершись лбом на ладонь и думал, думал, думал… О чём же? О том, что придётся расстаться с креслом директора, привычным образом жизни? Нет, о том, что придётся распрощаться с привычным кругом людей и обязанностей. «Я привык руководить, командовать, - думалось ему, - принимать решения не за одного себя, а за коллектив, а теперь этого не будет. Ну и что? Займёшься делом, вгрызёшься в него, возникнут новые отношения и обязанности, а старые друзья никуда не денутся. Нет, все связи отсекутся, будешь одинокий, как столб в поле с оборванными радио- и телефонными и телеграфными проводами… стоять и гудеть…» Он наполнял стакан, жадно выпивал и налегал на картошку, а потом опять углублялся в тетрадь и через некоторое время снова замирал в размышлениях. «Но почему я расстанусь с  привычным?  Помимо  моей работы есть у меня вторая, как бы тайная, неизвестная пока

никому и не объявленная жизнь, творческая жизнь. Она заместит  мне то, чего меня лишат Захарьин и Басенко, я стану свободным, никому ничем не обязанным, только Богу одному. Я могу свободно, не таясь, посещать храм, заниматься стихами в литобъединении в Москве, ходить  на встречи ветеранов войны, выступать там; займусь домашними делами, садом, огородом, больше внимания стану уделять Екатерине, Пашке… Налажу связь с дочурками,  да мало ли что откроется мне в новой ипостаси! Вся жизнь впереди!» Но радужные мысли не снимали напряжения и душевной боли, и пиво не помогало.

«Погоди, погоди, старина, - шептал себе Голубев, - надо привыкнуть. Не стучи контактами, не глуши мотор. Ты думал, когда впервые входил в храм, чем это может обернуться? Ты готовился к такому финалу? Так вот он, грядёт, и не пасуй, Юркеш, всё будет путём, а остальное всё – зола». – Он повторил: - «Всё –зола!» и лихорадочно полистал тетрадку. – Ага, вот, блин, нашёл». – И стал перечитывать написанное летом.

     В июльскую грозу

За окном куражится гром,

Почернел мир за окном.

                         253

И стекает дождь по стеклу,

Как слеза – тоска по теплу.

За окном дожди и дожди.

Ниоткуда света не жди.

Поднеси лучину к печи,

Разведи огонь и молчи.

И припомни день голубой,

Что тобой был назван судьбой.

И любовь, казалось, была,

А теперь – зола, всё – зола.

А теперь лишь я да огонь,

На гитарном горле ладонь.

Даже петь о том не хочу,

На огонь смотрю и молчу.

Он закрыл тетрадь, встал, прошелся по дому, потом лёг на расстеленный вдоль избы плетёный половик и занялся тибетской гимнастикой, вычитанной в «Сельской жизни», опубликованной каким-то знатоком тибетских секретов. Каждое упражнение – по тридцать раз, почти все – лёжа, гимнастика для ленивых. Она очень нравилась Голубеву, после неё он ощущал себя бодрым и сосредоточенным, и занимался ею ежедневно по утрам. А тут ночью улёгся на пол и с удовольствием восстановил душевное равновесие. Слава тибетским монахам! Встал как огурчик и снова за стол. Что-то есть захотелось. Он и пивка хлебнул, и картошку доел, и крепкого чая заварил. И склонился над тетрадкой, открыв её на чистой странице. Долго сидел над ней, что-то писал, зачёркивал, снова водил ручкой по листу. Вот, кажется, закончил, допил остывший чай и отправился на боковую.

А мы заглянем в тетрадь. Вон оно что:

           Прости меня, жизнь

Прости меня, жизнь, ты бала неправа:

Вручила страну, не дала нам права.

По стежке устава иди, не греши,

Ни влево, ни вправо. А что для души?

А если для правды – другая стезя?

И то невозможно, и это нельзя?

Парторгу открыться? К попу лучше в храм.

Парторг у корытца, известного вам.

А что для крестьян, работяг у станка?

Партпленумов, съездов крутая строка?

Оттащим, коль сможем, свиней от корыт –

Тогда и вопрос этот будет закрыт.

Форточка у окна, под которым спал Голубев, была открыта, и мартовский ветерок, напоённый особенным запахом тающего снега, наполнял комнату. Он проснулся рано с ощущением бодрости, силы, и радости оттого, что вчера не набухáлся по-чёрному. Голубев резво поднялся, улёгся на половичок, сделал  свою ленивую гимнастику, вскочил, умылся, оделся, завёл машину и поехал к Екатерине завтракать.

Удивив жену полным отсутствием следов похмелья, он съел любимую яичницу, шутил,  смеялся,  напоследок  обнял  Екатерину,  поцеловал  крепко  и  был  таков. Только

                                                             254

 погудел со двора на прощание и укатил на работу.  И весь день был на подъёме, никого не разнося, не давая никому нагоняя. Энергично провёл совещание по подготовке к весенней компании, написал статью для журнала «Семеноводство», давно обещанную главному редактору, отдал её перепечатать Людмиле и попросил её к концу дня собрать свою «команду», уточнив, что «с чаем», то есть, «посидим, поговорим».

В конце рабочего дня голубевская команда находилась на своих привычных местах за скромно накрытым столом с початым вчера хозяином кабинета  коньяком  и с полной  бутылкой «Российского полусладкого», открыть которую поручили Косте Дворникову.

- Друзья мои! – Начал  Голубев. – Так складываются обстоятельства жизни моей, что нам, скорее всего, в недалёком, а точнее – в ближайшем будущем придётся расстаться.

Сообщение было встречено молчанием.

- Никак в главк берут, на повышение? – хохотнула Сивоконь.

- Оксана! – Одёрнул её Разыграевский. – Шутка неуместная. Рассказывайте дальше, Юрий Васильевич.

- Что рассказывать? Вы сами всё знаете.  Меня на той неделе вызывают на бюро райкома. Всё по тому же вопросу. Затребовали решения нашего собрания и теперь моя очередь предстать перед партийным судом, так что после бюро если я и вернусь сюда, то только ненадолго. Возражать тут не приходится, нечем крыть, как говорится, так что давайте выпьем за то, чтобы ни у кого из вас не возникало в жизни сложностей, а если и возникнут, чтобы вы перенесли их стойко. Благословите, иду на заклание. Нет, нет, обязательно чокнемся!

Выпили и тупо смотрели на закуску. Голубев кивнул Косте, и тот разлил ещё по одной.

- Прощальный банкет нам здесь провести не дадут,  соберёмся у меня в Устьях, а сейчас так, слегка, погасим грусть предстоящего расставания. Вы знаете, друзья, для меня расставанье с вами – самый тяжёлый миг. Не лишение кресла и привилегий, заработка и положения, нет. Взамен я получаю нечто большее, чем всё перечисленное – свободу и волю. Но рвутся нити, нас связывающие, вот о чём болит душа танкиста.

- Главное,  Юрий  Васильевич, чтобы башня не поехала, - усмехнулся Сергей Алексеевич, - а нити – они останутся целыми, мы никому не позволим их порвать. Были друзьями и останемся ими. Мы ведь не просто сослуживцы, мы – друзья! – С пафосом закончил учёный селекционер и поднял рюмку. – За нас!

- Это так, - ответил Голубев, отпив глоток и поставив рюмку на стол, - но я, покинув станцию, уже ничего не смогу сделать для вас. Ни помочь, ни защитить.

- Юрий Васильевич, - возразила Оксана, - а что такое за нами числится,  что нас можно обидеть, что нас нужно защитить? Это мы все вас в обиду не дадим! Будьте здоровы! – И она допила свое полусладкое.

- Меня Кабачкова сожрёт, - сказала вдруг Людмила.

- Ты не пареная тыква, подавится! – Отпарировала Оксана.

- Как она тебя съест, Людушка, если она без тебя шагу не сможет сделать? – успокоил её Сергей Алексеевич, - Дела у нас на станции идут неплохо, может, и Знамя переходящее получим раньше бюро райкома, тогда и повоевать сможем! – Обнадёжил он вдруг компанию. И эта случайная мысль, поданная мудрым стариком, так вдохновила всех, что выпили ещё разок и навалилась на пироги и бутерброды…

И ещё долго сидели, разговаривали, шутили, смеялись и даже, к всеобщему удивлению, Юрий Васильевич достал свою заветную тетрадь и прочитал им пару стихотворений, признавшись в их авторстве. И, конечно, оказался и «рояль в кустах» - Голубев извлёк из платяного шкафа свою старую «запасную» гитару. И спел негромко «Давай споём, подруженька гитара…» и студенческую «Звенит гитара звонкая в твоих руках…», и свою «Деревенскую жизнь», и Чистяковского «Чёрного Ангела» и «Калину».

                                                             255

Уже мартовский день в сумерки перетёк, а из окна директорского кабинета всё лились на синий снег жёлтый свет и звуки гитары и голосов, потому как друзья подпевали Юркешу и все вместе с Оксаной спивали «Мисяц на нибе», пока  звонок Екатерины не отключил энергию, питавшую эти посиделки.