Новый 1982-й встретили в Устьях замечательно в просторном Голубевском доме. Юрий Васильевич усиленно топил печь за несколько дней до съезда гостей, нагревая дом, наливая его теплом и не давая ему остывать. Екатерина у себя варила холодец,  Аграфена, конечно, накануне праздника напекла два таза пирогов с разной начинкой, к ней подключились приехавшие на каникулы Бродовы. Маруся занялась салатами, ребята просто бездельничали, гуляли с девчонками Лозовыми, Голубев снабдил праздничный стол деликатесами, Чистяковы тоже привезли кое-чего, Лашковы и Петрушкины в стороне не остались, да и казаки Лозовые перед гостями в грязь лицом не ударили.

Голубев привёз ёлку, её поставили во дворе, наряжали всем миром, приладили гирлянды, провели свет: гори, красавица! В общем, подготовились на славу и погуляли на Новый  год  от души,  как  и  положено  у  хороших  людей.  И  песен  напелись,  и  стихов

наслушались, и наговорились, и нагулялись под звёздным устьинским небом по морозцу, и на санках с берега накатались, и вокруг ёлки нахороводились, и опять песни под гитару…

Ввалились с морозу в дом румяные и голодные – опять за стол, и до утра никому спать не хотелось. Только маленького Ванюшку уложили часа в три в комнатке, в которой одной стеной служила русская печка. Там же попозже на топчане прикорнула сморённая праздником Аграфена, домой не пошла.

А утром – давайте завтракать?! И самовар – и вновь пошло-поехало. Ох, давно так не гуляли, да никогда, по сути. По домам расходились, когда на улице уже светло было, довольные и радостные. И никто не знал, что так, все вместе, они собирались в последний раз. Только запомнили тост Юрия Васильевича, когда он поднял рюмку «на посошок»:

- Ребята, спасибо вам всем! Всю нынешнюю ночь меня не покидало чувство, что я вернулся после долгой разлуки с войны в родной дом, и встретила меня моя большая семья: тут и мать, и жена, и братья, и сёстры, и дети, и внуки. И был я счастлив безмерно! Спасибо вам! Храни вас Господь!..

Праздники закончились, начались будни, жизнь вошла в обычную колею и покатилась по дороге дней, и умы моих героев загрузились, зашорились мелочёвкой проблем и забот повседневья. И только Иван Бродов однажды перед сном спросил у матери:

- Марусь, а что это так странно говорил тогда Юрий Васильевич?

Она сразу поняла, что имеет в виду сын под этим «тогда», поэтому не стала переспрашивать, а тут же ответила:

- Вот, сынок, и я об этом томлюсь. Что-то он задумал. Боюсь я за него. Как бы чего не натворил.

И у Чистякова не выходил из головы этот прощальный тост старшего друга. Они увиделись, как договаривались, во второй половине января и Георгий Иванович устроил Голубеву встречу со священником отцом Вадимом Гришиным у того на дому в Медведкове на проезде Шокальского, и долго Голубев беседовал с батюшкой, уединившись с ним в его квартире на кухне, где у отца Вадима всё было приготовлено для обряда исповедания и причащения.

Юрий Васильевич подробно рассказал Гришину о ситуации, в которой он оказался, поведал об овладевшими им отчаянием и желанием пойти ва-банк, дать последний бой всему злу, которое, на его взгляд, опутало верхушку партийной и государственной власти и стало жизненным принципом многих функционеров, разлагающих партию, государство и народ.

                                                             250

Исповедальная беседа сложилась долгой. В конце её отец Вадим сказал рабу Божьему Юрию, в крещении Георгию, что ложь – грех, но ложь во спасение  людей, с которыми связан трудовыми, дружескими или родственными узами, простится Господом. Может, сказав так, батюшка тоже погрешил, поскольку уж коли человек нашёл в вере свою правду, он не может от неё открещиваться. Но отец Вадим был мудр и философичен, он отпустил Юрию грехи и причастил его.

А потом они славно напились втроём на кухне так, что добрая попадья матушка Нина уложила всех троих грешников поперёк разложенной тахты, постелив хрустящую накрахмаленную простынь, и укрыв их широким махровым пледом…

И всё-таки Юркеш не успокоился. Необходимость притворяться разъедала ему душу, как кислотные дожди дырявят крыши, и он стал опять заливать тоску души вином. В гулянки он не бросался, как в молодости, не кутил, а иногда тихо смывался с работы пораньше, бросив Людмиле: «Завтра не буду, нет, прикрой меня» и укатывал в Устьи в свой дом, топил печь, варил или жарил картошку, ставил на стол две бутылки и… пил и что-то быстро писал в своей тетрадке. А потом лежал ничком, не раздеваясь, на неразобранной  кровати  и   пел   «Чёрного   Ангела»   или   свою   «Деревенскую   жизнь».

Следующий день проводил в похмельных муках, заводил машину и подкатывал к дому Екатерины, падал к ней на кровать, она его раздевала, отпаивала лекарствами, а иногда вызывала неотложку.

 Обычно являлся Валентин Семёнович, делал  укол, предлагал больничный или госпитализацию, Юрий Васильевич отказывался ото всего, Валентин Семёнович вздыхал, говорил пациенту, что тот губит себя, предлагал лечение,  даже гипноз, но на все свои предложения получал отказ. На другое утро Голубев с тяжёлой головой уезжал на работу, по дороге вспоминал слова доктора и думал,  что гипнозу не мешало бы подвергнуть Политбюро и всех басенков и захарьиных. А через неделю всё повторялось. Голубев чах, а тетрадка заполнялась стихами.

Партийное собрание на семеноводческой станции было назначено и проведено. Голубев в бутылку не лез, как и обещал Чистякову и отцу Вадиму,  твёрдо держался версии с поминальными записками, даже признался, что чувствует как член партии свою вину перед ней.

 Кабачкова  предложила объявить ему выговор за моральное разложение – без занесения, собрание отклонило «разложение», заменив его «неустойчивостью» и проголосовало за «поставить на вид». Но Басенко с Захарьиным на этом не успокоились. Они вынесли устно  отдельное порицание партийной организации.

Потом собрание заслушали отчёт  за минувший период, дали работе парторга, как полагается, удовлетворительную оценку и выбрали партбюро станции, куда вошёл и «поставленный на вид» директор. Партбюро в новом составе собралось на первое заседание в кабинете директора, на котором выбрали секретарём парторганизации ту же Кабачкову, её предложил Голубев, распределили обязанности между остальными членами партбюро, за директором по традиции закрепили работу с кадрами и разошлись без привычных посиделок. Они состоялись следующим вечером в том же составе, что и после известного прошлогоднего собрания. Посидели потихонечку, выпили слегка, поговорили и по домам.  А Юркеш опять укатил в свой пустой и холодный дом топить печь, жарить картошку и  пополнять тетрадь новыми стихами:

Когда же песни петь?

Кругом такие лица –

Что ни лицо – то смерть…

Когда же веселиться,

Когда же песни петь?!

И сок берёз, и шорох

Сломавшегося льда…

                        251

А мне давно за сорок,

А песни петь когда?!

И хлебный пар проталин,

Стон птиц и мая медь,

И звон крестьянской стали…

Когда же песни петь?!

Идёт весна, и груши

В Звенигороде – в цветь!

Отчаянье задушит:

Когда же песни петь?!

Мои секреты зная,

Твердят сейчас и впредь:

Вставай под наше знамя!..

Когда же песни петь?!

А жизнь полна, как речка,

В осоку бьёт налим.

Но давят мне на плечи:

- Живи, как мы велим!

Цветёт вокруг злорадство,

Торопится успеть,

Чтоб в корни впрыснуть яд свой…

Когда же песни петь?!.

А душа томилась, а душа горела, а душа рвалась в бой. Он сдерживал себя как мог, пока это ему удавалось. Но он знал:  малейший толчок извне, и его равновесию шаткому – каюк.