Читатель, конечно, гадает, чем же и как закончилась  вероотступническая история, приключившаяся с Юрием Васильевичем Голубевым? Автор озабочен тем же самым, но пока знает только, что ничем хорошим она завершиться не может. Почему? А с учётом законов и правил того времени и отчаянного характера ещё не растерявшего свои силы фронтовика, несмотря на бурные страницы его биографии, окрепшего в последнее время духа, его нарастающей ненависти к проявлениям зла в нашей жизни во всех  её гранях: от вранья до воровства, его чутья насчёт коррозии разложения во всех властных структурах, созревшей готовности ввязаться в бой по самому мелкому поводу.

Сдерживать его мог один Чистяков, с которым Голубев виделся в последнее время всё чаще. Георгий Иванович как-то созвонился с ним и поинтересовался, нельзя ли им собраться в Устьях на Новый год?

- Жорка, ты молодец, что это придумал!

- Да я тут наскрёб немножко гонорару, да беру отгулы за переработку в выходные на международной выставке политического плаката, и хочу семью вывезти не целебный воздух Подмосковной Швейцарии. Как, одобряешь? Пустишь на постой?

- Да ты что чушь порешь, дорогой кореш, натоплю избу, заезжайте загодя. Милости просим! Мой дом для тебя всегда открыт! Я через два дня буду в министерстве сдавать досрочно годовой отчёт. Могу заскочить после к вам и всё обсудим, кто, как и когда! Зáкуси к Новому году напечём и нажарим! Договорились? Тогда до встречи! Нижайший поклон Галине Михайловне и Ванюшке!

Долго сидели старые друзья на кухне чистяковской квартиры  за страстным диалогом, в котором поэт пытался слегка пригасить революционный пламень фронтовика-ветерана. Голубев поведал другу в деталях состоявшееся на собрании обсуждение его персонального дела и бушевал неистово.

- Тихо, тихо, Васильич, Ваньку разбудишь, первый час уже. Что так разбушевался? Советскую власть хочешь сокрушить? Тогда нам не по пути. – Пытался урезонить он гостя.

- Я? Да я за неё под пули пойду, как ходил в сорок пятом, я за неё на баррикадах буду биться, ежели что. А баррикады могут, могут быть, если так дальше будем  жить. Партия больна и тяжело, болезнь у неё онкологическая. И метастазы ползут в нижние структуры и партии, и советов, и правительства, и  науки, и  производства – всюду! А почему?

- Почему же? – Подогрел его вопросом хозяин.

- А  потому,  что  к  руководству  сверху  вниз добираются только партийные, но не

                                                             246

 лучшие профессионалы отраслей.

- А как же иначе партия будет контролировать власть и руководить страной?

- Да не городи, - Голубев обернулся на дверь кухни и сказал шёпотом, - не городи херовины, хлопец! Управлять всеми отраслями страны и институтами общества должны умные, знающие люди, образованные спецы, учёные, а механизм контроля пусть партия придумает другой. А главный показатель успехов будет рост благосостояния, того  самого, о котором так безуспешно печётся партия от съезда к съезду. Небязательно партийному руководить  таким мелким производством, как моя станция, под страхом исключения из партии. У нас даже заведовать баней ставят коммуниста, разве не смешно? Вибрация страха разрушает структуру государства, как железобетонную плотину разрушает высокочастотная вибрация металлической арматуры.

- Образно сказано. Ты, Васильич, как поэт стал находить ёмкие метафоры, - усмехнулся Георгий, - а не кажется тебе, что ты этим гасишь в себе этот самый страх, боишься, что снимут с работы?

- Как тебе, Жорка, не стыдно! Сколько лет знаешь меня, а до сих пор не понял что ли,  что  ничего  и  никого  я не боюсь. Я на фронте ничего не боялся, испугался только раз

всего и гибелью друга Стёпки Бродова за это поплатился, Марусиного мужа. И понял потом, что страх – это предательство, он ни к чему хорошему не приводит. И вытравил я страх из себя навсегда, ничего не боюсь.

- А я думаю, что не бывает людей без страха. Я, например, боюсь за своих близких, за тебя, баламута…

- Э,  боязнь не страх, а беспокойство души, ты должен как поэт понимать лучше меня, анжинера-сельхознавозника.

- Ладно, ладно, не прибедняйся, у нас ведь одна альма-матер, и не набивайся на комплименты. Твои последние стихи, знаешь,   заслуживают высокой оценки.

- Не надо сейчас об этом, перед сном поговорим. А насчёт боязни, так я боюсь лишь за одно, что как  только меня исключат из партии за веру мою, а я умом-то понимаю, что иного и быть не может, так вот, после этого тут же снимут с работы, приписав тлетворное влияние моего разложения на коллектив, хотя сейчас мне в главке семеноводства сказали, что мой коллектив тянет на переходящее Красное знамя в соцсоревновании семеноводческих и селекционных станций и хозяйств по нашей отрасли. Ну, снимут меня, я от этого не повешусь, пойду к Лашкову рядовым инженером по механизации животноводства или ещё чего, даже механиком отделения, да хоть трактористом – чем не славная профессия, а? Не пропаду. Но кого вместо меня поставят? Угодницу Кабачкову с подачи райкома? Она хоть и знающая семеноводство баба, но дура кромешная во всём остальном, она же развалит хозяйство.

- Почему?

- - Потому что люди от неё побегут. Или пришлют какого-нибудь неокавалериста.

- Как, как ты сказал? – засмеялся Чистяков, - неокавалериста? Это надо записать. Молодца, Васильич!

- Вот и давай думать, как мне быть?

- А ты сам-то себя не ощущаешь кавалеристом, который с шашкой наголо  хочет броситься на тяжёлый танк? Он только: пух! – и тебя нет.

- И что мне делать?

- Надо терпеть, не бросаться в атаку, сломя голову, а спокойно  и хорошо делать своё дело. Учить людей, воспитывать у них уважение и любовь к земле своим личным примером, сопротивляться злу, избавляться от дурных людей умело, аргументированно, убедительно для верхов и к удовольствию низов. Мы же все понимаем, что требуются перемены, но не революционные, а эволюционные, бескровные, понятные простым людям и привлекающие их на свою сторону. Гибче надо действовать, Васильич, и терпеливей, и шашками  не  махать,  и  не  откровенничать  на  перекрёстках и в коридорах власти, и, как

                                                             247

говорит моя тёща Мария Ивановна, следует быть «хитрее попова телёнка и  смотреть  в  свой  хребтук».  Вот тебе народная мудрость как руководство к действию.

Голубев усмехнулся:

- Тогда давай за это выпьем. – И потянулся к бутылке.

- Может, в койку пора?

- Ну, по чуть-чуть, Иваныч, по чуток. И почитай мне поэму твою про Ивана и Ганса, пожалуйста, -попросил Голубев, - они чокнулись, закусили слегка.

На кухню явилась Галина Михайловна, молча убрала бутылку со стола в холодильник.

- Всё, ресторан закрыт, спокойной ночи. – И уплыла вглубь квартиры.

- Давай поэму, Жорка! – Повторил просьбу Голубев.

- Нет, Васильич, доставай свою тетрадку заветную, я посмотрю, что ты накропал в ней за это время.

- Да там мало чего нового, не до того сейчас, в новогодье поговорим.

- Хорошо,  но скажи, как ты будешь решать свои проблемы на предстоящем собрании? Разбираться с Кузьмой?

- Я не знаю, - прижал ладони к вискам Голубев, поставив локти на стол, - не зна-ю! Ты мою бомбу-кассету ещё никуда не определил?

- Нет, и пока не вижу в том надобности. Тебе разве сейчас что-то угрожает? Ты мудро поступил на собрании, придумав с поминанием родственников. Так этой версии и держись. И никакой Кузьма тебе не подкузьмит.

- Я не придумал, так оно и есть с записками, я с них и начал ходить в церковь, а уж потом всё остальное.

- Ну, вот и правильно, а об остальном, о вере своей ты умолчи, не сори словами. Согрешишь перед господом? Он простит тебе этот грех,  совершённый не во имя своего спасения, а ради людей. Хочешь, сходи к батюшке, посоветуйся, только не у себя, а то опять тебя кто-нибудь заложит, а здесь, в Москве. Кстати, могу тебя познакомить со священником, только надо поехать в Коломенское к нему в храм, или домой в Медведково. Но давай это сделаем после Нового года. Вот на Крещение, и воды святой привезёшь. Договорились?

- Голубев согласно кивнул и просяще посмотрел на холодильник. Но Чистяков зажёг газ на плите под чайником.

- Давай-ка, Васильевич, твою заветную тетрадочку.

Скрипнула дверь и сонная Галина Михайловна спросила в открывшуюся щель:

- Пацаны, не пора ли бай-бай?

- Мы скоро, не волнуйся, у нас всё в порядке. Чайком ополоснём внутренности наши грешные и на покой. Иди, спи, я тебя целую.

- И я целую ваши руки, Галочка, - вежливо добавил гость.

Но легли они не скоро: пили чай, разбирали стихи Юрия Васильевича, лазили в словари, которые Чистяков на цыпочках приносил из своего кабинета, опять чаёвничали, снова читали, разбирали написанное и спорили. Потом Георгий читал свою поэму «Камень и осколок», а Голубев, смежив ресницы, сладко подрёмывал под  ритм четырёхстопного ямба.

Голубеву постелили на раскладушке в кабинете Георгия. Он провёл туда друга, включил настольную лампу, достал из письменного стола какую-то коробочку и протянул её Юрию Васильевичу.

 - Вот, возьми на всякий пожарный, кассету, я сделал для тебя копию, оригинал у меня. Держи её всегда при себе, нигде не допуская проколов, чтобы тебя обыскивали, особенно по этому делу. Если захочешь шнапсу, принимай дома, не забывайся. И ещё: послушай  стихи Гошки Полонского, это он написал сценарий к фильму «Доживём до понедельника». А я с ним познакомился в шестидесятом году в студенческом театре МГУ,

                                                            248

куда меня приняли молодым артистом, я ведь мечтал об актёрской профессии с детства, был народным артистом МИМЭСХа. И как окончил его, наш старшекурсник-выпускник Мишка Бабель завлёк меня туда, и я играл небольшую ролишку в спектакле по пьесе Гоши Полонского «Сердце у меня одно». Поставил его, между прочим, знаменитый кинорежиссёр Сергей Осипович Юткевич со своей помощницей молодой тогда Джеммой Фирсовой. Уроки мастерства актёрского получали мы от них, а также от Ролана Быкова, народного артиста СССР Ивана Ивановича Соловьёва и Всеволода Шестакова, который вёл тогда молодёжную студию, но об этом я тебе подробно расскажу в новогодние наши посиделки. Так вот, в пьесе Полонского, не буду пересказывать тебе её интересное содержание, есть сцена, где старый поэт читает свои стихи как наставление своему ученику, молодому студенту, тоже поэту, только начинающему.  Послушай:

Когда занесена твоя граната,

Когда противник ставится к стене,

Тут зоркости особенной не надо,

Тут надо быть солдатом на войне.

Гроза боёв тоскливо отгремела,

И ты сегодня видишь подлеца

Не в прорези ружейного прицела,

Когда годились доводы свинца,

Когда не удавалось пышным фразам

Держать нас в обольстительном плену.

Тебе трудней. Но всё же ты обязан

Продолжить ту священную войну.

По тем временам эти стихи были очень острыми, и они имели двойной смысл, весьма прозрачный.  Я удивлялся, как их пропустили на публику, после них в зале всегда был гром аплодисментов. Вот видишь, как молодой Полонский смог сказать много и остро, взять публику за сердце. Оружие поэта – слово. А я эти стихи запомнил на всю жизнь. Они легли точно, как матрица на мои жизненные понятия и принципы, и я ношу их в сердце как руководство к действию.

- Крепко! – Только и вздохнул глубоко Голубев.

- Ну, давай, Юркеш, ложись, отдыхай. Спокойной ночи.

 Чистяков взял со стола блокнот и ручку, и вернулся на кухню. Прибрался там, вымыл посуду, сел за чистый стол и открыл блокнот. И не ушёл в спальню, пока не написал новые стихи:

Что будет завтра? Я не знахарь.

У мира с небом рвётся связь.

А космос жрёт воздушный сахар,

Кусками спутников давясь.

Момент добра, момент злодейства,

Пророчества, бессилье масс,

Непостижимость полтергейста –

Всего достаточно у нас.

Ничтожество функционеров,

Необразованность писак –

Достаточно и двух примеров,

Про всё вы знаете и так.

Вы знаете, про всё читали,

Всё обсудили по углам,

На кухнях речи отблистали,

Так мало нам, так мало вам?!

Она грядёт, я кожей чую,

                         249

Неотвратима и проста.

Так вспомним истину простую:

Всё суета. ВСЁ – СУЕТА!