Обычно после отчётно-выборного собрания новоизбранный парторг  в кабинете Голубева и вместе с ним намечали план мероприятий в партийной организации. А потом устраивали небольшой междусобойчик. Теперь это называется корпоративом и на него грохают приличные бабки – и на фирмах, и в банках, и в думах, и в разных конторах, только парторгов не выбирают, должностей не распределяют, они и так уже давно распределены и проплачены. А где тогда брали бабки на мероприятие? Где скидывались, где доверенным людям выписывали премии, где неучтенную скотину – КРС или свиней – забивали  и  реализовывали  через  свои  палатки  на рынках, отрубая мяса ревизорам – где

                                                            241

как.  А  уж  что  до  солений  и  варений, овощей и фруктов, то неучтёнки полно на любом

сельхозпредприятии, надо только всё делать умело и ради общего блага, а не злоупотреблять. Вот почему райкомовских и райисполкомовских всегда тянуло с разными проверками на село. Всегда после этого в холодильнике дома полтуши свиной, а в лоджии – мешки с картошкой и капустой, свеклой да морковкой, ящики с яблоками, банки с мёдом, рыбка вяленая. Прекрасна жизнь в развитом социализме!

На этот раз у Голубева собрались самые близкие сотрудники, его верная команда: секретарь Люда, Разыграевский, механик станции Константин Дворников, сосед Юрия Васильевича по Устьям, ушедший за ним из совхоза, сколько лет работали вместе, они уже и не помнили. Люда уже всё приготовила, осталось только это извлечь из шкафов и поставить на стол. И главбух станции Оксана Сивоконь, хохлушка-хохотушка, затерявшаяся после войны  в их тогда ещё колхозе при возвращении в Киев из эвакуации  детского дома, куда её определили в сорок первом, успев отправить вглубь России детей, осиротевших после бомбёжек столицы Украины.

Вот такая небольшая, но стойкая и честная команда была у Юрия  Васильевича. Он шепнул Люде, чтобы накрывала, та уже знала, что выборы не состоялись и что против её шефа завели персональное дело, и вместе с Оксаной Вокуловной быстро организовала стол,  и  во  главе  закусок  воздвиглись  уже откупоренные бутылки армянского коньяка и

российского полусладкого вина.

Хозяин быстро разлил питье и поднял рюмку:

- Ну, что, выпьем, друзья?

- За то, чтобы им пусто было, Юрий Васильевич, а вам и нам – хорошо! – сказал старичок Разыграевский. – Будем! – Они чокнулись, выпили и насели на закуску: проголодались, как-никак, нанервничавшись на  собрании.

- Сивоконюшка, - попросил Сергей Алексеевич, - передай, пожалуйста, пирожок. Они у тебя нынче с чем?

- С мясом и картошкой, ешьте на здоровье, казаки, домашние, сама пекла.

Голубев взглянул на Оксану и будто впервые увидел её смоляные волосы.

- Сивоконь – это я, - и он тряхнул своим редеющим и седеющим чубом, - А ты, Вокуловна, без единой сединки, ты просто Черноконь.

Оксана зарделась и залилась звонким колокольчатым украинским смехом. И Голубев тут же вспомнил смех горничных по утру в киевской гостинице, куда ездил на международную сельскохозяйственную выставку в 1969 году. Так могли смеяться только красавицы хохлушки.

- Да ну вас, Юрий Васильевич, я седее вас, только уже лет двадцать, как подкрашиваюсь.

- Ну и молодец.

-Красить волосы не грех, - изрёк Константин Дворников, - и от его слов и манеры говорить повеяло мудростью. Все даже жевать перестали, а Голубев придержал раздачу спиртного. – Грех, когда человек душу перекрашивает, размалюет её, как рыночный коврик, чтобы продать подороже. А продаст и живёт-благоухает. Да ещё, стерва, мешает жить другим.

Голубев быстро разлил питьё, поднял рюмку:

- Так выпьем за то, чтобы у него  от благоухания была пожизненная изжога!

Сивоконь прыснула полусладким на Костю и захохотала.

- Ну, ты, Юркеш, такими тостами продукт испортил. Давай, доливай, - и подставила бокал под горлышко бутылки, которую уже подхватил Голубев.

Выпили ещё по чуток, женщины занялись чаепитием, мужчины продолжали расправляться с коньяком, а потом Голубев и вторую бутылку достал. Но Люда и Разыграевский отговорили открывать её.

- У вас ведь нет персонального водителя, Юрий Васильевич, и мне за руль уже нельзя, - заметил Дворников, - учтите, вам ещё меня везти в Устьи.

                                                             242

- Хорошо, что мы с Людочкой живём при станции, нам не надо никаких персональных машин, и я выпью с удовольствием ещё одну рюмочку, – сказал старичок-селекционер и показал всем кончик языка. – Э-э-э!  - Компания оценила  шутку смехом, и рюмка его  тут же была наполнена.

  - Что же дальше  делать будем? – поинтересовался Разыграевский, закусывая бутербродом.

- Не надо вам ничего делать. Это моя война, я объявил её партийным фанатикам, книжникам и фарисеям, лгунам и жуликам, окопавшимся в партии. Я знаю, что эту войну я могу легко проиграть, поэтому не хотелось бы, чтобы победители поглумились над вами, над моими друзьями. Они, конечно, жаждут моего исключения и потом турнут из этого кабинета. Так что чай будем пить на берегу реки Москвы из самовара.

- Замечательно! Как на Днепре до войны! – Мечтательно вздохнула Оксана.

- Потерять должность я не боюсь, должность рядового инженера для меня всегда сыщется, в крайнем случае – водилы.  Я боюсь, что в моё кресло сядет какая-нибудь сволочь безграмотная.

-  Или предательница Кабачкова, - добавила Люда.

- Не исключено. Но эта хоть дело знает, всё-таки селекционер, а  Сергей Алексеевич не даст ей распуститься. Но, думаю, ей это кресло не светит.

- Отчего же? - поинтересовался Разыграевский.

- Специалист она грамотный, но в остальном – туповата, конъюнктуру не ловит, теряется,  не самостоятельна.

- Да… - И немного помедлив, Сергей Алексеевич спросил: – Хорошо, вы объявляете войну. А достаточно ли у вас вооружения, бойцов? Как мы поняли, у вас ничего нет, вы ввязываетесь в бой один, солдат-одиночка. А оружие?

- Бомба! Разнесёт их в клочья! – Несколько запальчиво ответил Голубев.

- И что это за бомба, позвольте поинтересоваться, если не секрет? Поделитесь?

- Давайте женщин отпустим, у них дел дома полно. Девочки, вы отдохнули немного?

- Давай, сивый конь, плесни чёрному зачуток полусладенького на посошок, да спиваем хоть разок, а то нехорошо традицию нарушать, - предложила Оксана, обратившись к Юрию Васильевичу.

- Всенепременно! – Ответил Голубев и приступил к обязанности виночерпия.

- И мне сладенького, - попросил Разыграевский.

Хозяин стола выполнил все заказы,  себе и Косте налил коньяку всклень, открыв-таки вторую бутылку. Жахнули, закусили  дольками шоколада, заулыбались.

- Давай, Ксюша, «Мисяц на нибе», - попросил  Голубев.

Сивоконь завела старинную, популярную среди русского народа украинскую песню. В ней украинская мова удивительно сердечно и точно укладывалась в русскую душу и звучала как родная, своя. Компания подпевала дружно и складно: Костя басил, Голубев баритонил, Люба добавляла в ручеёк песни свою нежную струйку, даже дребезжащий тенорок Сергея Алексеевича не портил контрапункта, слияния голосов, а удачно дополнял его и укреплял. От песни у всех на душе потеплело, расслабуха напала. Захотелось ещё выпить, закусить и спеть. Так и сделали. И грянула «Ридна маты моя…» Спели, и тут всех рассмешил Сергей Алексеевич, выгрузивший из своей стариковской памяти весёлые песенные строки:

Три диды, три диды

Тай на одну бабу,

А малэсенький парнишка

Причепився сзаду…

Посмеялись, женщины собрались, оделись, закинули под язык на дорожку по дольке шоколада и оставили мужиков в одиночестве.

                                                             243

- Ну, так мы слушаем вас, боец невидимого фронта, - обратился Разыграевский к Голубеву.

- Вам нужна исповедь, как попу?

- Как старому другу, Юрий.

- Хорошо. Это возникло давно, ещё до войны. Как я стал познавать жизнь и окружающую действительность, так и начал подмечать в ней язвы и язвочки. Живя пацаном в деревне, имея ограниченный кругозор, бился с голодухой, в общем, бился с военной бедой вместе с народом. Но и тогда примечал, как некоторые, даже и партийные, под себя гребли, словно снегоуборочные машины. В армию пошёл, учился на танкиста – и там брал на заметку, не специально, без цели, но всё, что глаза мозолило, укладывалось в память, как в архив подлостей жизни: жульничество интендантов и поваров, спекулирование обмундированием. Вы думаете, у нас ворьё и бандиты трофейным оружием обеспечивались? А, то-то и оно. А фронт резко обозначил мне линию страха, которая делила людей на две неравные части. О том перескажу мнение одного фронтовика-артиллериста, с которым подружился на фронте, Володьки Рукавишникова.

Его тяжело в ногу ранило, комиссовали по инвалидности, он москвич, на художника выучился потом. Я с ним в сорок шестом в Москве встречался, адресок его у меня хранился. Встретились, посидели, как положено, до утра. В общем, встречались и не один раз. И нынче видимся иногда, он вместе с Чистяковым работает в издательстве «Плакат». Он как-то сказал: «Знаешь, Юркеш, я на фронте заметил такую закономерность: в окопах, на передовой всегда народу маловато. Но чем дальше в тыл, тем гуще: солдаты озабоченно снуют, у них и офицеров рожи сытые, офицеры деловые, бегают, пишут, бумажки перекидывают, отчёты сочиняют ворохами, и всяк находит сотни причин уклониться от передовой. А в окопах солдатики в рваных шинельках, грязные, голодноватые и холодноватые. Вот такую картину я, Юркеш, зафиксировал в своей памяти».

            «А ты её нарисуй в красках, - говорю ему, - создай историческое полотно, ретроспективное». Он тогда помолчал, подумал и сказал: «Нет!» «Почему?» - спрашиваю. « За рыбу деньги! Посадят! - И засмеялся своим губастым ртом, и добавил. - В нашей жизни нельзя говорить и писать обо всём, что увидел и понял. Надо быть разборчивым для своей же безопасности, владеть самоцензурой».

- Ну, вот и я, как после окончания института начал работать, всё замечать стал, да на ус мотать. Конечно, там, где я чувствовал свою силу, я её применял, дуракам, подлецам и жуликам спуску не давал. А там, где не мог – замыкался. Победу нашу вспоминал, думал, что придёт день, отпразднуем и нашу Вторую Победу – одолеем самих себя, выдавим из себя всё зло. А так как считал, что себя самого я уже одолел, то и праздновал эту Победу, как и нашу Первую над фашистом.

- Да, - вздохнул Костя, - мудрёно ты говорил, без пол-литра не разобраться.

- Вот и я так считал и усугублялся со стаканом.

- Нет в сказанном ничего мудрёного. Всё ясно, как на подносе. Просто, Юрий Васильевич самоочистился и вышел, как птица Феникс, из пепла на свет Божий. И теперь не знает, что делать, как жить в согласии с самим собой: помалкивать или обрывать нити. А это очень сложно. - Заключил Сергей Алексеевич. – Ты – бунтарь, Юра. И дальше жить тебе будет ещё тяжелее, и жизнь твоя может завершиться трагедией.

- Я об этом поначалу не думал. Меня всё больше и больше волновали те язвы, которые разъедали нашу жизнь, придавливали людей: ложь, враньё с малых и великих трибун, фанфары и униженных слёзы, блатмейстерство, спекуляция, фарисейство и партийный фанатизм. Но вот что удивительно: в какой бы грязи мы ни жили, душа живёт и радуется любой малой радости: свежей ниве, новому урожаю, цветущему саду, новым тракторам  и  комбайнам  на  полях, открытиям,  свершениям, строительству – кто нам эти

                                                             244

радости приносит? Те же, кто гробят нас? Нет! Это мы сами, те, кого гробят, своим потом и трудом добываем наши малые и великие радости, и вектор добра пока складывается в нашу пользу, хотя на пути своём мы изрядно не только напортачили, но и кровушки пролили. Разве не могли мы иначе решить все вопросы в Венгрии в пятьдесят шестом, в Чехословакии в шестьдесят восьмом? В Афганистан влезли с дурной башкой и теперь получаем оттуда посылки в цинковых гробах с грузом «200».   Зачем? Я говорю только о том, что у всех на виду, а если порасследовать все дела-делишки власть имущих, волосы на башке вылезут. И не я ведь один всё это вижу и принимаю к сердцу. Народ всё видит. И молчит. Как сказал Пушкин: «Народ безмолвствует». А как надоест ему  безмолвствовать? А? И вот я всё  думал о том,  как же мы умудряемся жить, и страдая от зла, и радуясь добру; и книги читаем, и песни поём, и пашем, и сеем, и даже чувствуем себя счастливыми. Бился, бился я над этим, пытаясь дойти своими пропитыми мозгами, кто же нам подправляет этот самый вектор, ведёт нас по жизни, и однажды, как вспышка света, ударила мысль: «Только  Господь  Бог!  Больше  некому»!  И тогда  я пошёл в церковь. И нашёл там удивительного для себя пастыря. И почуял я, что вера никуда от меня не уходила. И легко вернулась в мою душу и сердце.

Юрий Васильевич смолк, глубоко вздохнул, провёл ладонью по лицу, словно пот вытер, и продолжил.

- Нас держали на страхе лишения всего: благ, работы, жизни. Но мы никогда не исповедовались у парторгов. Ну, были в единичных случаях такие наивняки-самогубы: пошепчется  с  парторгом,  поделится с ним своими сомнениями – глядишь, пропал человек, куда девался? И зря большевики во главе со своими комиссарами начали  рушить храмы и расстреливать священников, пытаясь отлучить народ от веры. Страх Божий сильнее всякого другого страха сдерживал людей;  будь большевики  поумней, мы с верой Христовой в сердце уже построили бы коммунизм; а теперь что ж, где же он? хоть и пообещал Никита Хрущёв нам его построить к одна тысяча девятьсот восьмидесятому году. Я, друзья, верующий, сознательно верующий. И скрывать этого уже не могу и не хочу. Я понимаю, что заяви я об этом, враз лишусь должности и приписанных к ней хоть и небольших, но всё-таки благ. Но я знаю, что одного лишусь, а другое получу: душевное равновесие. Вот, вкратце, всё, что я могу и хочу сказать на бюро райкома, а туда меня потащат.

- И это и есть ваша «бомба»? – Удивленно спросил селекционер Разыграевский, нацелив свои очёчки на Голубева.

- Нет, конечно, Сергей Алексеевич. Это мина, на которой я стою. Один шаг – и мне шандец. Бомба в другом.

- Это правильно, мина. И не надо с неё сходить, надо её обезвредить.

- Как и зачем?

- Чтобы не портить жизнь себе, семье и нам. Будь вы один – пожалуйста, рвите путы и в монастырь, становитесь другим человеком, меняйте образ жизни и доживайте отведённый вам век в согласии со своей верой и совестью.  Но вы человек общественный, вы окружены людьми, за существование которых вы отвечаете и перед Господом тоже, вот так. Вы не имеете права ломать их жизнь или портить её. Вот о чём крепко подумайте, прежде чем шагнёте с вашей мины или решите метнуть  бомбу, или как вы там называете своё оружие, простите меня, невоенного человека.

- Это всё надо нам обсудить ещё раз и как следует, - заключил Константин и налил всем понемногу коньячку, - за удачу! – И они выпили, и Голубев завершил свой затянувшийся монолог.

- Я думал о себе, о семье и о всех вас, потому сегодня ни с мины не спрыгнул, ни бомбы не метнул. - И дальше он рассказал о своей беседе и здесь и в райкоме с Басенко и Захарьиным, о том, что они записали его откровения и шантажировали его записью, вымогая  за   неё   деньги,   и   как   он   пригрозил    им    обнародованием    записи   этого

                                                            245

вымогательства Захарьиным, что запись передана в надёжные руки на всякий случай. И он сегодня не ожидал, что вопреки всему Захарьин поднимет на собрании его персональный вопрос, что он едва сдержался и не метнул в ответ бомбу, имея в виду под нею эту запись разговора с Кузьмой. – Так что, други мои, до следующего собрания будем думать. Проработаем варианты того, что сможет приготовить мне Кузьма, и действовать буду уже по  обстоятельствам. Если бы я не думал о вас,  я бы их взорвал, негодяев!

- Они, - заметил старичок-селекционер, - как правило, не взрываются, а остаются в чистых рубашках, а весь народ в говне, как в том анекдоте. - Они знали этот залетевший к ним на днях анекдот, поэтому посмеялись и на том отправились по домам, пригубив ещё по капельке на дорожку. Костя поймал попутку, а Голубев остался и сидел до полночи за столом, что-то писал, стихи, наверное, в толстой тетради. Да, в своей стихоплётной, как он её называл, тетрадке, пока в первом часу ему не позвонила Екатерина.

- Ты дома нынче собираешься ночевать?

Он, уже достаточно протрезвев,  быстро собрался, запер кабинет, сел в машину и двинулся к дому.