На пиру у Лозовых в доме Бродовых наступило затишье и смена блюд к чаепитию: самовар уже пыхтел паром у печки.  Мужики высыпали на крыльцо покурить. Чистяков поймал взгляд Ивана и подал ему знак, кивнув на дверь: выйди, мол, разговор есть. И двинулся за порог. Иван не торопясь поднялся.

- Ва-а-нь, ты куда? – капризно спросила Надежда.

- Дело есть, - усмехнулся подросток.

- А, ну, давай, не забыл, где у вас деловой закуток? Пойди, посмотри, как его утеплили.

- Всё равно жопа будет зимой мёрзнуть. И не только  она, - тут же шёпотом вклинился Гришка и захихикал вместе с Надеждой.

= Дурак, - хлопнула его по спине Татьяна.

Мужики рассыпавшись по двору, покуривали. Иван спустился с крыльца к Чистякову.

- Вы где ночуете сегодня, Ваня? – поинтересовался он.

- В «музее», его для нас утеплили, обогрев есть, не застынем.

- Пойдём, хочу посмотреть.

Они вошли в пристройку.

- Как дела, Ваня? Сочиняется?

- Да, Георгий Иванович, могу показать. Тетрадка всегда со мной.

 -Давай.

                                                             206

Иван достал из сумки (с утра брошено в угол)  заветную тетрадь и протянул её Чистякову.

Тот прочитал эпиграф, улыбнулся, быстро пробежал глазами несколько страниц.

- Так, ну, тут нам поговорить не дадут, светиться не будем, да? – Иван согласно кивнул в ответ. - Вот что предлагаю: я договорился с Клименко о моём выступлении в училище перед ноябрьскими праздниками. Я возьму, если ты не против, тетрадку с собой, прочитаю, как следует разберу всё, как надо, и через месяц верну её тебе там с пометками карандашом на левой стороне, ты правильно это придумал оставлять левую сторону для заметок. И поговорить найдём время. Согласен?

- Да, - ответил Иван, не задумываясь.

- Вот и ладушки. А сейчас пошли, не то застукают нас здесь. А пока записывай стихи в блокнот.– И Чистяков свернул тетрадку в трубу и сунул её в карман пиджака.

- А вы книгу про Марусю написали?

- Нет пока. Трудно даётся. Но я трудности одолею, Ваня, обязан. Иначе, какой же я буду писатель.

Финал обеда прошёл в «дружественной и тёплой обстановке». Молодёжь перешла в «музей» для продолжения тусовки, потом собралась в клуб на дискотеку.

- Ваня, Гриша! Завтра рано вставать. В десять часов быть здесь! – строго предупредила Маруся.

- Будем! – Ответил Иван, и Маруся, перекрестившись и сказав: «Слава Богу», обратилась к Чистякову.

- Если Ваня сказал, так и будет. А Гришка буркнет: «Да, да» и явится после двенадцати ночи.

- А вы строгая мать, - заметил Георгий Иванович.

- А как же, без этого нельзя, - согласилась Маруся.

И они сели в машину, откуда им уже бибикал Голубев, и  отправились к Екатерине на «разбор полётов» Голубя сизокрылого.

Весь обед у Лозовых Мария была как на иголках, толком не поела, хотя голода не чувствовала. Не давал ей покоя Юркеш. Что с ним такое приключилось?

Приехали, разделись, сели за стол.

- Ну, давай, выкладывай, что у тебя? – не попросила – потребовала Мария.

Юркеш, изрядно «поправивший» здоровье у Лозовых, жалостно захныкал:

- Может, завтра, Марусечка? Я бабай хочу.

- Ты давай, не увиливай, бабай, - прикрикнула Екатерина, - всё докладай и спи спокойно.

- Покой нам только снится. - Тихо прокомментировал Голубев. – Ладно, слушайте, чтоб вам так жить. – Вдруг совершенно трезвым голосом сказал он, встрепенулся, словно стряхнул с себя хмельную дремоту, и поведал им нечто, ввергнувшее всех в растерянность, потому что ни у кого не нашлось совета, как выйти из того положения, в которое добровольно загнал себя Голубев. А положение складывалось следующим образом.

В один из сентябрьских погожих деньков на семеноводческую станцию, которой руководил Юрий Васильевич, явился заведующий отделом пропаганды подрайкома партии, что в Соколовке, Семён Басенко. Знакомиться и представляться друг другу им не надо было: они частенько встречались по общим для них вопросам в подрайкоме, на бюро, на совещаниях и торжествах и были знакомы много лет.

Дверь кабинета Голубева резко распахнулась, и возникло испуганное лицо секретарши:

- Юрий Васильевич, Басенко приехал, я в окно видела, уже сюда идёт!

Она исчезла, и дверной проём заняла мощная фигура одного из партийных главарей района.

                                                             207

- Незваный гость хуже Захарьина! Шутка. - Поспешил объяснить Басенко и засмеялся тенорком, который не вязался с его объёмами.

Голубев подхохотнул шутке партначальника, тем более, что она была удачной: Кузьма Захарьин ведал  в подрайкоме партконтролем и был мужиком въедливым и вредным.

- Здравия желаем, Семён Никанорович, какими судьбами?

- Как говорится в сказке, ты бы меня, бабка, сперва накормила, напоила, а потом и спрашивала.

- За этим, - Юрий Васильевич щёлкнул пальцем по горлу, - дело не станет. – Он нажал кнопку под крышкой стола. В дверях возникла секретарша.

- Люда, сделай нам, как полагается.  И меня ни для кого нет.

- Поняла, Юрий Васильевич.

Басенко повесил плащ, присел поудобнее к столику, приставленному к столу начальника станции. Голубев сел напротив. Увидев, что гость достал пачку сигарет, придвинул к нему пепельницу, закурил сам.

- Я слушаю.

- Погоди, дай отдышаться.

Люда внесла поднос с бутербродами и дымящимися стаканами чая, с фаянсовым чайником и фужерами. Голубев закрыл за нею дверь на ключ, достал из шкафа бутылку коньяка, распечатал, налил влагу в фужеры – начальству пополнее, себе поменьше.

Басенко молча следил за приготовлением, потом изрёк:

- Пока всё делаешь правильно. Ну, будем! – И они, хлопнув по хорошему глотку, взялись за бутерброды с салями.

- О! – откусил колбаски гость, - где берёшь?

Голубев был не из трусливых. Если ему тыкали, он отвечал тем же.

- Там же, где и ты, у Идриса. – Идрис заведовал гастрономом в Звенигороде, в нём отоваривалась вся сов-, проф- и партноменклатура. Для этого у каждого была специальная карточка, заиметь которую мечтали многие.

От неожиданного «ты» Басенко смутился, а точнее – слегка разозлился, чуть не подавившись колбасой, кашлянул и схватился за подстаканник, сделал пару  успокоительных глотков и успел мысленно сказать в адрес Голубева: «Засранец».

- Ещё? – показал Голубев на бутылку.

Басенко скривил лицо, словно хотел сказать, что пить ему противно, отработал откат и бросил кратко:

- Валяй.

Голубев разлил коньяк в той же пропорции.  Гость налёг на бутерброды, ел жадно, Голубев помалкивал, тоже закусил слегка и снова со словами «Бог любит троицу» налил коньяку себе и гостю.

В дверь тихонько постучали. Басенко замер с куском бутерброда в приоткрытом рту. Голубев успокоил его жестом ладони, встал, открыл дверь. Людмила внесла второй поднос с тарелками и вилками, бутылкой боржоми и глубокой миской с исходящими паром пельменями.

- О-о-о! – Обрадовано потёр руки Семён Никанорович, - Это в масть! Спасибо!

- Домашние. - Сказала Люда, поставила поднос и покинула кабинет. Голубев повернул ключ в замке.

Под пельмени выпили ещё понемногу, Басенко завел разговор.

- Я по району езжу, смотрю наглядную агитацию в хозяйствах. В октябре, скорее всего, будет очередной Пленум ЦК КПСС, проверяю, как сельские парторганизации готовятся. Там обещают порешать много вопросов по селу. Я видел у тебя перед конторой актуальные плакаты под стеклом, в порядке свежий транспарант «Решения октябрьского Пленума в жизнь!» Ты точно знаешь, что он будет в октябре?

- Точно.

                                                               208

- Откуда? Мы не знаем, а он уже и лозунг приготовил. Как это понять?

- У меня друзья в издательстве ЦК КПСС «Плакат», они уже составили планы по пропаганде решений октябрьского Пленума. И плакаты соответствующие в производство запустили. Мне обещали сделать здесь на станции мини-выставку плакатов по пропаганде аграрной политики партии.

Басенко был мужик ловкий, особенно на подхвате, сходу уцепился за идею выставки и предложил:

-  Давай сделаем на базе этой выставки семинар пропагандистов района: «Политический плакат в наглядной агитации, и пропаганда решений партии»?

- Это интересно, только надо подключить художников-оформителей и само издательство, редакторы подберут плакаты по всем направлениям, приедут, оформят выставку, послушают участников семинара и сами поделятся с ними опытом использования плакатов. Они это любят и даже хотят, им интересно мнение публики, народа. Только выставку надо делать не у меня, из-за малости площади, а у Лашкова в клубе, там есть, где и плакаты разместить. И людей собрать, и специалистов с пропагандистами послушать. А мы к ним присоединимся обязательно. Прогремим на всю область, Петрушкин постарается и с прессой и с телевизионщиками.

- Точно. Но детали я обсужу у Лашкова и Петрушкина обяжу, он мужик исполнительный. Ну, это ладно. А есть у меня к тебе личный разговор, Юрий Васильевич. – Изрёк многозначительно Басенко и уставился на бутылку. И тут же в фужеры был добавлен коньяк.

- Вот ты в начале нашей встречи промолвил: «Бог любит троицу». Скажи, ты что, в Бога веришь?

- Крещёный со дня рождения, православный, крестик храню. – Ответил Голубев.

- Ты говори не уклончиво, а прямо, по-честному, веришь или нет?

- Безверие губит людей.

- Опять виляешь. Ты мужик прямой, так и ответь без этих штучек.

- На нетрезвую голову я могу всякого на себя наговорить.

- Чего тут нетрезвого, - Басенко постучал вилкой  по наполовину пустой бутылке. – Юрий Васильевич налил по полному фужеру.

Босенко нацепил на вилку пельмень. Голубев, не чокаясь, выпил единым махом коньяк и сказал:

- Верую во единого Господа нашего Иисуса Христа Сына Божия! – И перекрестился.

Пельмень на вилке застыл у открытого рта главного пропагандиста подрайкома.

- Та-а-а-к! – крякнул он в растяжку. – Значит, информации о том, что коммунист Голубев посещает храм, исповедуется там и причащается у попа не болезненный вымысел твоих недоброжелателей?

- Доносчик, стало быть, у меня за спиной стоял в храме и пел вместе со всеми «Верую» и «Отче наш». – Спокойно заметил Юрий Васильевич. – Вы его допросите с пристрастием, и он расколется.

- Стало быть, не отрицаешь?  А как же быть с нашей верой в светлое коммунистическое будущее? Или ты в это не веришь?

- Почему? Я не только верю,  но своим трудом стараюсь приблизить его в отличие от некоторых.

- И кто же эти некоторые?

- Книжники и фарисеи с партийными билетами. Они требуют от нас соблюдения  норм коммунистической веры, а сами по её заповедям не живут. И таких, к сожалению, много среди власть предержащих. С девяти до шести они фанаты веры, любого отступника в клочки порвут, чтобы всем показать, какие они праведники. А как вышел за порог да дёру дал к дому, то какая там вера!

                                                               209

- И ты, значит, направился к попам за подкреплением. Кто ж тебя надоумил?

- Никто. Меня потянуло в церковь, будто кто позвал. - Голубев сделал паузу – Мы без протокола беседуем?

- Абсолютно, - ответил Басенко.

- Тогда я откровенно скажу: я переступил порог храма, словно меня кто-то позвал туда. Я до этого зова считал себя атеистом,  хотя крестик, надетый на меня матерью-крёстной, не выбросил почему-то, а храню на себе до сих пор. Мне его тётка родная на шею надела, когда на фронт уходил, с ним и  с Победой домой вернулся. А когда первый раз вышел из храма, домой, как на крыльях, полетел.

- А как же ты в партию на фронте не побоялся вступить?

- Меня там о Господе никто не спрашивал,  а крест я носил как оберег. Я там многих коммунистов с крестами видел.  А в храме я пытаюсь соединить, хотя бы в самом себе, никому не навязывая, заповеди Христовы и заповеди нашей веры. Они очень близки, почти все совпадают, все те же самые. И это, знаете, прекрасно. Если бы мы, члены партии коммунистов, были верующими, меньше бы грешили, храмов не рушили, священников не расстреливали бы; народ жил бы в вере, в божьем страхе, и нам было бы легче вести его в светлое будущее, нам было бы больше и веры, и доверия.

- О, как башка-то у тебя забита, надо тебе мозги прочистить, как следует. – Покачивая головой, пригрозил Босенко.

- Это мы мигом! – И Голубев разлил остатки коньяка.

Выпили, лимончик пососали, за пельмени взялись.

- И как же ты, Юрий Васильевич,  намереваешься жить в двоеверии? Это, между прочим,  противоречит уставу КПСС.

- А ты, Семён Никанорович,  как считаешь, до чего мы доживём в нашем единоверии? До каких таких светлых рубежей?

- Нет, ты мне лучше скажи, у тебя есть единомышленники?

- Думаешь, напал на гнездо антипартийных заговорщиков? Ошибаешься. Я – одиночка и на мне ȯрдена и повышения по службе не заработаешь.

- Где ты всего этого нахватался? Без пол-литра не разберёшь.

- Понял, - улыбнулся Голубев и поставил на стол вторую бутылку коньяка.

- Ох, - спохватился Басенко, - мы тут с тобой диспутируем под пельмени, а  меня  во дворе шофёр голодный дожидается.

- Поправим, - Голубев вызвал Людмилу.

- Что, Юрий Васильевич, ещё что-нибудь подать?

- Там в машине водитель Семёна Никаноровича, накорми его чем-ничем, скажи, Басенко велел не отказываться. – И они продолжили разговор.

- Ты спрашиваешь, где я всего «этого» нахватался? Опыт жизни, наблюдения. Вот скажи, ты крещёный? Только честно, без вранья.

- Конечно, я же в деревне родился, а не в райкоме партии.

- Ну, а детей своих крестил? – Басенко замялся. – Ну, не сам, а жена или тёща, тебя отправили погулять в выходной, а сами батюшку пригласили к тёще на дом и справили обряд. Не так?

- А ты откуда знаешь?

- Сам догадался. - Засмеялся Голубев. - А в райкоме нашем разве мало таких? Да большинство! Начиная с первого секретаря и кончая последним инструктором. Независимо от возраста, всех матери да бабки крестили тайком, а то и со скандалами с партийными отцами. И ты думаешь, что никто из них ни разу в церковь не заглядывал? Ошибаешься. Да у нас все члены Политбюро крещёны с детства, и детей своих крестили и внуков до сих пор крестят, и водку пьют не только на ноябрьские праздники, но и на Пасху – под свящённые кулич да яичко, и отвечают домашним на «Христос воскрес!» - «Во истину воскрес!» И с попами распивают французский коньячок под черную икорку да белужий балычок. Разве не фарисеи?

                                                               210

- У тебя нет никаких доказательств.

- Они мне и не нужны. Но люди, близкие к их семьям, делятся их тайнами с друзьями и родными, и плывёт молва народная по всей стране. Правду в песок не спрячешь. А теперь вот пример свежий. Пройдёт Октябрьский Пленум, и все в районе по вашему требованию начнут составлять планы пропаганды решений пленума и их выполнений, не так ли?

- Само собой.

- Планы эти стекутся к вам, вы на их основе, выбрав самое  интересное и осуществимое, составите план района, отправите его в обком, там опять же сведут в один все районные планы и отправят в ЦК КПСС. Вам даже ваши планы  не вернут утверждёнными, и вы, соответственно, нам – фигу с маслом. План сдали, получили устное утверждение, вздохнули с облегчением и поехали к Идрису за оригинальной водчёнкой и селёдочкой сосьвинской, так?

Басенко сидел, сурово сдвинув брови, следов хмеля на лице как не бывало, но Голубев этого даже не заметил, его уже понесло по кочкам.

- Не успели похмелиться – там весна, новый пленум катит, опять вымучивай новые планы. А о выполнении плана прошлогоднего, осеннего пленума никто и не думал, потому как никто и не спрашивал: «А ты решение Октябрьского пленума выполнил?! Ну-ка, доложи!» Вот у вас хоть раз за все годы кто-нибудь сверху интересовался, как выполняется план по решениям пленума, съезда? Только честно?!

Басенко скривил такую рожу, что никаких слов и не требовалось от него.

- Но ведь это формализм, отдающий лицемерием. А за ним тянется враньё, пустые обещания. От нас требуют одно, а живут по-своему, давно уже при коммунизме. Пугают заграницей, а сами детей своих там обучают. Кого там для нас капиталисты выучат, к чему подготовят? Я вот такое стихотворение слышал:

Содрогнётся земля и расколется,

Обнажая столетий налёт,

И зелёный колок у околицы

В ненасытную пасть упадёт.

Нет, в такую погибель не верю я,

Мир от войн уберечь мы должны.

Не погибнуть бы от лицемерия –

Ведь оно пострашнее войны.

При такой жизни мы до светлого будущего  можем не дотянуть. Вы зайдите в магазин в Устьях и сравните его прейскурант с тем, что есть,  сами знаете, в каком гастрономе. Только не с тем, что у прилавка висит, а у чёрного хода. Вот на что надо налегать, во что вкладывать средства. Сельское хозяйство надо развивать и развивать и заинтересовывать работника. Чтобы у него заработок был не урезанный, а от произведённой продукции. Когда трудяга увидит, что он может заработать столько, сколько ему нужно для приличной жизни семьи,  будет вкалывать так, что ему никакой пропаганды не понадобится. Вы думаете, что простой трудящийся с утра до ночи только и думает о том, как ему выполнить решение Пленума или съезда? Хренушки, он озабочен тем, как и что и на что купить детям к началу учебного года, к зиме, на какие шиши дом отремонтировать, тёплый сортир оборудовать, мотоцикл с коляской или «Запорожец» купить, как ему жить не хуже других, достойно и  без унижений, в хорошем достатке. Кстати, зачем фарисеи затеяли эту войну? Сколько уже похоронок принесло в Россию? У нас в Устьях уже три могилы, матери детей стали прятать от службы в армии, деньги собирают, чтобы откупиться. И берут взяточники военкоматовские эти деньги у бедных женщин, и обманывают их. Да, плохо спится мужику по ночам с женой, всё за сына болеют, воюющего в Афгане. А будь иначе, тогда он и песни о партии запоёт. И детей нарожает больше. И свечку в храме поставит за здоровье генсека и  секретаря райкома.

                                                                           211

Голубев выпустил пар, налил коньяку в оба фужера всклень и взялся за пельмени.

- Ух, что-то жрать захотелось.

- Да, товарищ верующий в бога член КПСС, намолол ты тут изрядно. -  Промолвил Басенко, хряпнул содержимое фужера, отправил вслед кружочек лимона и полез вилкой в миску с едва тёплыми пельменями, которые они доели молча.

- Ну, мне пора. Заболтал ты меня, Голубев. – Басенко встал.

- На посошок?

- Зачуток. - Согласился Басенко.

«Зачуток» оказался по полному фужеру. Басенко поднял свой:

- Вот что, Юрий Васильевич, изложи мне сказанное тобой вкратце на бумаге.

- Зачем?

- Чтобы мысли твои обрели форму документа.

- Для чего, Семён Никанорович?

- Мы его обсудим на совещании в отделе.

- Чтобы исключить Голубева из рядов КПСС как разложившегося антипартийного элемента?

- Ну, зачем ты так сразу. Но мозги тебе прочистить надо! – Загремел Басенко. – Чтобы ты навсегда запомнил, где и что можно говорить и не сорил где ни попадя вредными словами.

- Я ничего писать не буду. Мы разговаривали приватно, по душам, не так ли? Вы сами сказали, что не для протокола. Значит, ничего протоколировать не надо. Я себе не враг.

- Ну, тогда как знаешь. Пеняй на себя! – Рявкнул зав. отделом пропаганды подрайкома КПСС товарищ Басенко. И не попрощавшись и не подав руки, вылетел за дверь с ощущением послевкусия коньяка, лимона, домашних пельменей и венгерского салями.

Голубев завернул фужеры и бутылки в старую газету, уложил свёрток в найденную в шкафу коробку из-под обуви, сунул её в потрёпанный портфель, попросил Люду прибраться в кабинете, попрощался с нею, сел в свои новые «Жигули» и потихонечку двинулся в Устьи к дому Екатерины. По пути заехал к Аграфене и попросил ей спрятать коробку подальше до его востребования и направился к Екатерине.

Басенко, едучи домой, уснул в служебной «Волге», проснулся у дома не в духе;  поминая чёртом Голубева, поднялся в квартиру, разогнал по углам домашних, съел две тарелки борща, достал из нижнего шкафа «Евангелие» и пошёл к себе в кабинет с намерением освежить в памяти заповеди Христовы, но не найдя их, захрапел в кресле.

Но наутро позвонил  Голубеву и приказал прибыть к нему в кабинет к 14 часам, при этом наорал на него непотребно, чем разжёг в бывшем танкисте огонь сопротивления.

К назначенному сроку он вошёл в кабинет Басенко. У того сидел Кузьма Захарьин. Присесть Голубеву Басенко не предложил, а сходу потребовал изложить вкратце, тезисно вчерашние Голубевские монологи.

Юрий Васильевич сразу понял, что Басенке нужен свидетель, и стал дурачиться.

- А что было вчера? – Принялся вслух соображать он. - Вы ко мне заехали, я предложил с устатку выпить-закусить, вы не отказались, мы почали бутылочку коньяка, продуктивно поговорили о предстоящем пленуме ЦК и о возможном семинаре пропагандистов района на базе плакатной выставки в хозяйстве Лашкова, потом говорили  о разном, выпили две бутылки коньяка, он вам очень понравился,  вы ещё спросили, где я его покупал, у меня и бутылки, и фужеры с отпечатками наших пальцев остались, я могу их предъявить любой комиссии. Говорили о вере и о неверии, о некоторых случаях формализма в пропаганде развития социалистического сельского хозяйства, вот, пожалуй, и всё.

- Вы,  Голубев,  изложите всё на бумаге. Про коньяк можете не указывать. – Строго

                                                               212

прокаркал Захарьин.

- И про то, как Семён Никанорович, войдя ко мне в кабинет на станции, приветствуя, сказал, что незваный гость хуже Захарьина? – Простодушно спросил Юрий Васильевич.

Захарьин выстрелил взглядом в Басенко и пробурчал:

- Как угодно, это на вашей совести.

- Я ничего писать не буду. - Твёрдо сказал Голубев. - Кто же захочет сам на себя сочинять донос?

- Сочинять ничего не надо. Вы напишите правду.

- Нет. Беседа была приватной, без протокола. Так зачем мне оформлять его задним числом? Я к тому же был не трезв, мало  помню,  что я там спьяну болтал. А что осталось в памяти, то я вам уже изложил. Записывать надо было. – И только тут Голубев заметил на столе среди газет и бумаг сетчатую головку микрофона с убегающим под стол проводом. – Ну вот и славно. Больше мне нечего добавить к сказанному. А вообще, - и тут он закусил удила и тезисно изложил сказанное Басенко вчера.

- Этого достаточно, Голубев, чтобы сделать у вас обыск и на работе, и дома… - начал Захарьин.

- Ну, ну, не пугайте! – Обрубил его Голубев. – Нашли врага народа. Это вам не тридцать седьмой год! Я инженер. Работу везде найду. У вас с кадрами на селе всегда проблема. А могу и трактористом-комбайнёром. Не пропаду. Здравия желаем! – И покинул кабинет.

- Вот сволочь! – проскрипел зубами Захарьин, - ну, посмотрим, во что это тебе обойдётся. – И он вытащил из ящика стола магнитофон «Легенда». Но Голубев стоял за неприкрытой дверью и всё слышал, поэтому приоткрыл дверь, бросил в неё «Посмотрим!» и поехал к себе на станцию.

С подсказки Лашкова он недавно подключил к своему рабочему телефону записывающее устройство – на крайний случай. В должности парторга  коммунистов станции пребывала старший селекционер Кабачкова Светлана Сергеевна. Деловая, работящая, довольная своей должностью и общественным положением, без претензий, не торопясь, вела она научную работу по селекции тыквенных, надеясь вывести новый сорт патиссона, и, не спеша, писала кандидатскую диссертацию. По делам партийным собирала членские взносы, организовывала политчасы, поручая их проведение отдельным членам партии, выполняла задания подрайкома. В этот вечер она заглянула к Голубеву.

В дверь постучали, потом она, слегка скрипнув, приоткрылась, и вначале появились очки на любознательном учёном носу,  потом сама его обладательница Кабачкова.

- Юрий Васильевич, пора проводить отчётно-выборное партийное собрание. Вас пятница в шестнадцать часов устроит?

- Сейчас гляну, что у меня в пятницу. – Он полистал календарь на столе. – Всё, пишу: шестнадцать часов, партсобрание.

- Спасибо.

А утром её вызвал в подрайком Захарьин. И чуть позже у Голубева затрезвонил прямой московский телефон. У Юрия Васильевича уже вошло в привычку, снимая трубку, одновременно включать запись. Если разговор не заслуживал фиксирования, он отключал прибор.

Итак, трубка снята.

- Семеноводческая селекционная, директор Голубев!

- Юрий Васильевич, - голос секретаря Людмилы, - вас из райкома. – И после щелчка переключения заскрипел голос Кузьмы  Захарьина:

- Слушай сюда, архангел. Если хочешь замять своё дело, готовь десять штук и получишь кассету с твоей вчерашней болтовнёй.

                                                               213

- А копию, Кузьма, кому отдашь? Или мне продашь за пять штук? Что молчишь, Кузьма Захарович? В моей вчерашней, как ты говоришь, болтовне нет ни слова криминального, в этом легко убедится любая комиссия. Сегодня у нас какой день недели, вторник?

- Ну?

- А в пятницу у нас на станции партийное собрание. Загляни часикам к шестнадцати, договорим, сделаем достоянием гласности сегодняшний наш с тобой разговор. Идет? – И Голубев захохотал в трубку.

- Ах ты, твою мать!... И по проводам полетел изощрённый мат партработника. – Можешь подтереться своёй записью, пусть она твою задницу обдерёт! Мы тебя по чистоку из партии вышвырнем как разложившегося морально, ударившегося в боговерие! – И короткие  гудки отбоя в трубке.

Голубев вызвал Кабачкову и сообщил ей, что не может быть в пятницу на собрании, так как вызван на совещание в Главк семеноводства Министерства сельского хозяйства РСФСР.

- Я так понял, что к нам на собрание кто-то из партийного руководства собирается, да? Так сообщите Кузьме, пусть приезжает в следующую пятницу, а не в эту. А я заболел и до совещания полечусь дома, а вы тут без меня держите круговую оборону.

- Юрий Васильевич, но причём тут Захарьин? Он обещал прислать инструктора. И потом, в повестку они включают ваш вопрос. Вы не можете отсутствовать.

- Танкист может всё, пока башню не снесло. Хана, всё – зола! До свиданья. – Трудно было что-либо скрыть от Голубева, чутьё его ещё никогда не подводило. Басенко с Кузьмой он просчитал и проинтегрировал, и понял, узнав от Любы о поездке Кабачковой в подрайком,  зачем её вызывали и чем там её накачали. Бросил: «Нет меня!» хлопнул дверью, протопал по коридору, шумнул движком и пропал.