Гришка собрал все отходы производства, перенёс их в сарай, выкопал  в углу яму и захоронил  в ней следы своей мести. И затоптал её, сравняв с полом, и надвинул на это место бочку с комбикормом для козы Симки. И как раз вовремя.

Юркина сама способствовала огласке скандального события, о котором на другой день заговорил весь совхоз: и в клубе, и в школе, в мастерских, на фермах и складах, и, конечно, в очередях в магазине. В общем, Устьи тряслись от смеха. Почему-то мужики реагировали спокойнее: ну, член, ну и что? Кривили губы в усмешке и сплёвывали. А бабоньки хохотали, закатывались: «Симке – здоровенный …!»

В результате однажды мимо клуба прошли два пьянющих мужика, один рвал на груди гармонь и оба орали новую частушку, рождённую в народных недрах:

Симка Юркина подарок

Получила от доярок.

Хоть толкуй, хоть не толкуй –

Получила Симка …!

Чего стесняться? В родной деревне матерщина грехом не считалась.

А Серафима развила кипучую деятельность, подключила Шматко, участкового милиционера, потребовала от Лашкова выделить свидетелей от администрации и вся команда явилась на подворье Бродовых с допросом и обыском.

Маруся слышала о происшествии, смеялась над Симкой вместе с товарками, но не предполагала, что к делу причастен её Гриша. Иван знал, что это проделки брата, Бродов младший хоть и тугодум, но он сразу обратил внимание на Гришкину суету, когда тот лепил презент ЭсэС и когда заметал следы своей кипучей деятельности, но ничего ему не сказал: он был занят завершением экспозиции музея М. Н. Бродовой.

Григория допрашивали прямо во дворе. Он держался стойко, отвечал спокойно; его не испугали даже погоны участкового капитана милиции.

- Да, я слышал о событии. Где я был в это время? В клубе, на репетиции струнного оркестра. Играл на гитаре, это все подтвердят. Потом Сим… Серафима Симоновна громко завопи… закричала, все побежали на крик, и я тоже. А потом она всех выгнала из  кабинета назад заниматься своими делами, а сама убежала в школу. Больше я ничего не знаю.

- Хорошо, а где ты лепил скульптуру?

- Какую?

- Ну, эту, сам знаешь, какую.

- Я ничего не лепил. И ничего не видел. Кто видел, те пусть и рассказывают.

- Так, а где ты обычно занимаешься лепкой?

- Дома  с  пластилином  работаю.  Фигурки  разные  делаю.  И  в  изостудии.  Мы к

                                                             126

стадесятилетию Владимира Ильича Ленина голову его лепили, портрет, а сейчас лепим Гагарина.

- Ладно, - сказал грубо капитан, - не лепи горбатого, - показывай, где ты проводишь свой дóсуг?

- Вот, в пристройке этой, там мы с братом заканчиваем оформлять домашний музей.

- Какой такой музей?

- Музей нашей  мамы. Она лауреат Государственной премии СССР, мы в честь неё делаем  музей.  –  Заглянули  в  музей,  осмотрели  мигом. – Ладно, не до музеев сейчас. А   

здесь что? – милиционер ткнул пальцем на дверь в мастерскую ваятеля. – Откройте замок. – Маруся пошла за ключами.

- Тут мы пилим и колотим, когда чего надо, - пояснил Иван.

Замок  сняли, вошли в эту часть пристройки. Походили, понюхали, пошарили глазами по углам, потолку, стенам, балкам – нигде ничего. Вышли во двор.

- А что там?

- Там у меня Коза, - пояснила Маруся, - и огородный инвентарь. – Зашли в сарай к козе и курам и быстро вышли во двор: на Шматко нагадила курица с верхней балки, обделала его, и он стряхнул со шляпы помёт и пытался убрать его остатки носовым платком.

Никаких следов преступной деятельности обнаружено не было. Ушли не солоно хлебавши, пригрозив Гришке, что если понадобиться, вызовут повторно, когда снимут отпечатки пальцев со скандального предмета.

Наконец, Бродовы остались одни посреди двора. Растерянная и обескураженная мать, ухмыляющийся Гришка и молчаливый, суровый Иван. Постояли минуту, помолчали.

Первой нарушила молчание Маруся:

- Пошли ужинать, поедим чего…  Есть хотите?

- Гуси, гуси, га-га-га! – Ответил Гришка и подражая гусиному полёту, устремился  по ступеням в дом.

- Ваня, погляди у кур яичек, - попросила сына Маруся и поднялась в дом вслед за Гришкой.

Поели яичницу с чёрным хлебом, попили чаю с «голенькими» - круглыми, без фантиков, дешёвыми развесными конфетами, обсыпанными сахарным песком. Мать сидела, поставив локти на стол и обхватив голову ладонями.

- Ма, - неожиданно спросил Гришка, - а почему у нас нет поросёнка?

- Хлопотно, - не сразу ответила Маруся, - свинья траву не ест; её на лугу не привяжешь пастись. Ей требуется  корма готовить, а их надо где-то покупать.

- А ты бы с фермы комбикорм брала, - подсказал Гришка.

- Как это?

- Как все.

- Воровать? – спросил Ваня. - А по шее?

- Нестеровы и Бродовы никогда чужого или общественного не брали, даже в голодные годы. Это большой грех.

- А все волокут комбикорм домой, я видел.

- Неправда, не все.

- А кто не хочет бесплатно?! Все хотят и всегда.

- Может быть, все и хотят, да не все тащат. Вороватость, сынки, не в каждом человеке сидит. Честных людей больше, только их незаметно. Они свою честность напоказ не выставляют. А жулика всегда видать, и он рано или поздно попадается. Вот ты материал для своего озорства где украл? – И Маруся строго хлопнула ладонью по столу.

От неожиданности оба сына вздрогнули.

- Я не крал, я ничего не знаю, о чём ты говоришь?!

                                                             127

- Ага, значит, не только воруешь, но ещё и матери врёшь? Это второй большой грех! Значит, ты согрешил дважды. А третий твой грех в том, что ты слепил эту гадость и подсунул её Серафиме!

- А чего она… - проворчал Гришка едва слышно, опустив голову.

- Стало быть, всё-таки ты?! – Воскликнула мать. – Ах ты… безобразник! – Маруся была редким исключением среди женщин деревни: она не умела ругаться.

- Пёс Чёрный! – выпалил, закончив за мать, Иван.

- Ваня! Не смей так называть брата, никогда! Не греши! Вот что, сыночки, давно в    

храме не были. В воскресенье пойдём в церковь, к отцу Павлу. Исповедуетесь, в грехах своих покаетесь Господу Богу. И я прошу тебя, Гриша, угомонись! Ты дождёшься, вылетишь из школы за свои проделки. И кем тогда будешь?

- Дояром, мастером машинного доения.

- На мастера учиться надо.

- Тогда буду лепить.

- Чё ты будешь лепить, лепила? – подал голос Иван.

- Этому тоже учиться следует в специальном институте, а тебя погонят из школы. И что будешь делать?

- А я и так умею лепить, без вашего института. Стану лепить игрушки, свистульки всякие, как в студии мы делали, и на рынке продавать. Я вас с Ваньком прокормлю, не бэ!

- Ты уже слепил, комиссию в дом привёл, позор на все Устьи. Тебе надо бы на коленях прощения просить у Юркиной!

- Это она, коза очкастая, должна прощения просить у тебя, и все они! За то, что портрет твой из клуба выставили.

- А тебя драть ремнём, лепильщик бесстыжий! – Маруся схватила со стола тряпку и замахнулась ею на Гришку.

Он вдруг упал перед ней на колени.

- Мамочка, любимая, пожалей сыночка бедного, прости его, несмышлёного!..- Но тряпка всё-таки хлестанула его по спине, хотя и не так сильно, как собиралась шлёпнуть сына Маруся. Гришка вскочил на ноги. – А вот бить детей, Мария Николаевна, категорически запрещено международным законом о защите детей, есть такой, по телевизору говорили. Вы, Мария Николаевна,  нарушаете права детей!

- Права у тебя есть? – Тряпка замерла в воздухе. – А обязанностей, значит, нет никаких?

- Есть.

- Вот за то, что ты не выполняешь свои обязанности, я тебя и наказываю. – И тряпка последний раз хлобыстнула по Гришкиной спине. – В следующий раз отхожу вожжами, и никакой международный закон меня не остановит!

- Мы с Ваньком уже не дети, уже взрослые. И нас бить нельзя!

Маруся посмотрела на них, то на одного, то на другого. Господи, подумала, а ведь им через месяц четырнадцать лет будет. Взрослые, так и есть, взрослые. У Гриши вон чёрный пушок на верхней губе пробивается, скоро попросит денег на бритву. Мужички подросли, посошки мои. А мне ведь на пенсию через пару с небольшим лет. Ой, как время-то летит! Вроде совсем недавно и мне четырнадцать было, когда война началась. И я, и моложе меня – всю войну ломили в колхозе. А нонешние, мирной жизнью согретые, всё озоруют. Война-то, значит,  нас раньше положенного срока взрослила; стало быть, мы уже старики.

- Ну, довольно шутковать. – Она снова села, положила руки на стол. – Тебя, Григорий, теперь в школе будут пытать. И если допытают, из школы тебя исключат. Я говорю серьёзно, и ты отвечай серьёзно.

- Пусть дадут нам  проучиться ещё год. - Ответил за брата Иван. - Мы с Гришкой после  восьмого  класса  уйдём  в   сельское   профтехучилище.   Станем    трактористами-

                                                              128

машинистами, комбайнёрами и шоферами. Потом в армии отслужим и тебя от работы освободим. Будешь хозяйством заниматься.

- Поросёночка откармливать, - добавил Гришка.

Маруся засмеялась.

- Дался тебе этот поросёнок. Зачем он тебе?

- Вот если бы он сейчас у нас был, мы бы его откормили, а осенью – чик – и на рынок. Мясо продали, магнитофон бы купили и телик цветной, как в клубе у козы очкастой.

- Не смей её так называть, не то донесут ей на тебя, а мне потом извиняться.

- Почему тебе извиняться?

- А то! Мало я за тебя людям в ножки кланялась, да прощения у них просила. А где и деньги совала. Думаешь, напроказил и шито-крыто? Рыбу Воронин вялил, а ты её упёр и считал, что тебя не видел никто? А он ко мне приходил, требовал возмещения убытка; он эту рыбу на рынке в Звенигороде у пивного ларька и у бани продавал. Вот и пришлось… возмещать.

- А кто меня видел, кто?

- Сосед их, дед Козлов.

- А ты врал, что  Воронин угостил, я помню, - и Ванька показал Гришке кулак.

- Ну, ладно, идите уроки учить, а то ведь убежите на речку песни орать до ночи.

Маруся быстро прибралась на столе, протерла его тряпкой и покрыла скатертью. И мальчишки сели за уроки.