А это была уже третья часть праздника. Всех за один стол не усадить, не в Кремлёвском дворце съездов, и Лашков, чтобы никому обидно не было, организовал праздничный ужин так. Гости и руководство отправились в действующий на территории совхоза Минводхозовский пансионат, а рядовые труженики, гвардейца полей и ферм – по отделениям во главе с их руководителями. Для начальства стол, конечно, накрыли поизысканней, с коньячком, столичной водочкой и грузинскими винами, боржоми, «председательской» колбаской, сёмгой и красной икоркой, копчёными курами  и так далее. У народа выпивка  была   подешевле,  закусь  попроще,  с  холодцом,  селёдочкой  и  картошечкой  отварной. Сала  от души, сёмгу представляла суховатая горбуша, но салатов самодельных, мяса жареного и тушёного, курятины – от пуза, ешь – не хочу. И веселья было не меньше - со своими певцами и баянистами.

А Лапшин с Петрушкиным, посидев немного в пансионате, извинились, сказав, что им надо народ поздравить, пригласили с собой Голубева и Бродову и отбыли с визитом по отделениям, пообещав вернуться вскорости. Чистяков напросился с ними в компанию и гитару прихватил.

- А в машину все влезем? – усомнился Юрий Васильевич.

                                                             111

- Мы в «Рафике», поехали.

Народ в отделении, приняв уже в «плепорцию», встретил их шумно и весело. Директор и парторг кратко (времени мало) поздравили людей с праздником,  поблагодарили за труд, призвали выполнять решения партии и правительства, быть достойными строителями коммунизма. Строители коммунизма поднесли им заранее приготовленный поднос с полными рюмками, гости выпили под одобрительные крики, летящие от стола.

Чистякову тоже дали слово, он нашёл что-то краткое и боевое:

От залпа «Авроры» до пламени дюз

Ракет, улетающих к Марсу,

Великий, могучий Советский союз

Победным шагает маршем!

                           114

Но потом он сказал: «Я спою «Гимн хлеборобов», не длинно, честное слово».

              - Валяй, - ответил Лашков.

             И Чистяков выдал:

Словно капельки пота

Роса на земле.

Есть такая работа:

Людям вырастить хлеб.

Отражая полнеба,

Блестят лемеха.

Посвящается хлебу

Наша жизнь на века.

Землю мучает жажда

И ветры секут.

И сумеет не каждый

Вахту выстоят тут.

Обнимают ладони

Молодые  хлеба.

В них плывёт – не утонет

Наше счастье – судьба.

У судьбы хлебороба

Особый полёт:

Удивительной пробы

В поле золото льёт.

Драгоценные капли –

Крупинки зерна.

Вот работа какая

На земле нам дана!

По дороге в следующее отделение он перебирал в памяти строки, сочинённые им к политическим плакатам, чтобы найти что-то ещё праздничное, ему было неловко повторяться.

- Георгий Иванович, - обратился к нему в машине Лапшин, - гэтак, лихо ты спел гимн, крепкая песня. Спасибо.

- Наша песня, - добавил Петрушкин. – Как бы нам её заполучить?

- А привезу как-нибудь кассету.

- Это  дело.  На  Дне  работников сельского хозяйства наш хор её споёт. Ты поручи

                                                            112

Юркиной, слышь, парторг? – обратился директор к Петрушкину, до сих пор ходившему в этой низшей партийной должности. Брал Лашков в своё время его к себе замом по общим вопросам, но предшественника Петрушкина перевели  в райком инструктором в отдел сельского хозяйства и Лашков тогда на партбюро предложил выдвинуть на должность парторга совхоза кандидатуру своего зама. И вот уже много лет они бок о бок руководят хозяйством. В отличии от Лашкова Леонид Иванович за 15 лет, минувших после двадцатилетия Победы, усох, ссутулился, пиджак на нём с двумя медалькам болтался, брюки под ремнём, а он утягивался им крепко,  сгрудившись  в  оборку,  перекашивали  на  бок  гульфик,  зубы   поредели   и  пожелтели,   волосы поредели и побелели и сквозь них проглядывала плешь. Но дух партийный в нём не ослабевал.  Леонида Ивановича в своё время тоже звали на должность,  в райисполком третьим замом, но он отказался: я здесь присох, хочу работать ближе к земле и народу.

Праздник в следующем отделении слышен был с улицы: за столом пели под баян «Голубой  огонёк»,  который  не  погаснет  без   времени.  Голубев   с   порога   подхватил   

горласто: «И врага ненавистного крепко бьёт паренёк!..»

- О-о! Начальство с гостями прибыло! - зашумели за столом, а приехавшим уже несли поднос с рюмками и бутербродами.

Лашков сказал своё слово, Петрушкин вдруг, нарушив протокол, объявил:

- А сейчас послушайте «Гимн хлеборобов» в исполнении автора Георгия Ивановича Чистякова.

От неожиданности Чистяков слегка, только слегка замялся, потому что его не надо было уговаривать выступить – поэту ничто рекламу не делает, кроме его стихов и никто, кроме него самого.

И гимн зазвучал, а потом от стола донёсся знакомы голос Алексея Сычёва:

- Маруся, «Калину» спой, пожалуйста! – И многие голоса подхватили его просьбу. Баянист, не ожидая согласия Бродовой, призывно растянул меха своего инструмента.

- Давайте на два голоса, - шепнул ей Чистяков, взял аккорд на гитаре и начал первый. И полилась песня, подхваченная всем столом.

- Ну вот, очень славно получилось. Лёня, тебе благодарность за инициативу, - усаживаясь в «Рафик», довольным голосом заключил посещение Лашков, - ну, в последнюю точку и назад, в пансионат. Как бы там без нас не закончили. К чаю бы поспеть. И жрать чего-то захотелось. А на точке, с вашего согласия, Георгий Иванович, начнём с «Гимна хлеборобов» и этим ограничимся.

В пансионат они вернулись как раз, как говорится, к «горячему»: подали шикарные свиные отбивные на косточке с жареной картошкой – ах, под такое блюдо не грех и рюмочку пропустить. Не отказалась и Маруся. За стол они сели без Голубева. Юрий Васильевич остался за последним праздничным застольем возле  Екатерины, где по раскладу ей полагалось быть.

 - Дорогие товарищи, - обратился к присутствующим Лашков. - Пока мы отсутстовавали, все  выступили, тосты свои провозгласили? Кто возьмёт очередное слово? Ну, если нет желающих, тогда я попрошу вас, Георгий Иванович. Внимание! Слово имеет инженер-лейтенант запаса Чистяков, член Союза писателей СССР.

 Лашков неожиданным предложением  удивил поэта, но он встал.

- Друзья, я вместо тоста прочитаю стихи.

Мы все поранены войной. Боль-память здесь, у сердца.

Нас излечить от боли той нет у науки средства.

Но мы не сломленный народ – неодолимы духом,

Запомнить надо наперёд всем подлых войн стряпухам.

Война – трагедия для нас, но предстоит извлечь  нам

Её из памяти не раз, а память наша вечна.

Она не камень, а родник, как взгляд дитя прозрачный.

                                         113

И кто к нему хоть раз приник, тот человек не зряшный.

Она не камень, а набат, извечная тревога,

С  которой женщины глядят солдатам вслед  с порога.

Она не камень, а звезда, что с сердцем по соседству.

Она горит во мне всегда, моё второе сердце.

Она не камень, а  броня, и  мужества кристаллы

В ней пламя Вечного огня с людской слезой спаяло.

И повторить могу опять, хоть повторялось часто:

Нам есть, друзья, что защищать, и есть чем защищаться!

Давайте выпьем за нынешнее поколение защитников отечества, которые сейчас стоят на боевых постах, за нашу Советскую Армию! – И Чистяков двинулся к генералу Анашкину, постоянному участнику праздника Победы в совхозе. А тот уже шёл ему навстречу  и заключил поэта в объятья под аплодисменты зала. 

Тут  подал  голос  молчавший  до  сих  пор   небольшой  ансамбль, и все поднялись

танцевать.

- Пойдёмте? – пригласил поэт Марусю.

- Ой, я никогда не танцевала с мужчиной. Нет, разок только со Стёпой в холодном клубе,  в войну, под патефон…

- Ничего, потопчемся потихонечку, а то смотрите,  мы одни остались за столом.

Они, почти стоя на месте, переминались с ноги на ногу под медленную музыку и разговаривали очень интересно про войну, про память о ней. Когда музыка смолкла, Чистяков сказал:

- Ну, вот, надо это отметить, чтобы  вы запомнили, - и отвёл её к столу.

- Что отметить? – спросила Маруся.

- Во-первых, то, что вы танцевали первый раз после войны в день тридцати пятилетия Победы. А во-вторых, что вы первый раз в жизни танцевали с членом Союза писателей СССР, – улыбнулся, – это у меня шутка такая дежурная.

Ну, после танцев завели песни военные под ансамбль, потом, как водится, последний тост под жульен, кофе с мороженым и по домам.

Марусю подвезли до дома.  Она вошла потихоньку, на цыпочках. Но изба оказалась пустой. Вышла на крыльцо, заметила огонь у реки, пошла туда, но, не дойдя до костра на берегу, откуда доносились звуки гитары и Гришкино пение, остановилась. Пусть погуляют, повеселятся, не маленькие уже, в няньках не нуждаются, тем более Ваня-няня там. И вернулась домой, стала готовиться ко сну.

Долго не могла уснуть. Всё вспоминала праздник, своё и Гришкино выступление, поездку по совхозу с поздравлениями…Танец с поэтом, разговор с ним.

- Вы с какого года, Мария Николаевна, если не секрет?

- А чего скрывать, я не артистка, с двадцать седьмого.

- А я с тридцать восьмого. Вы в войну работали, наверное?

- Да, уж пришлось.

- А мне в начале войны было три с половиной года. Я ничего не помню, что было до неё. Но как бомбы рванули недалеко от нас, так мои каналы памяти и открылись. И я стал запоминать, многое запечатлелось. А уже когда подрос, всё пошло в стихи и прозу. А ещё на меня повлияли книги и кино о войне, и не только художественные. И рассказы фронтовиков. Люблю слушать и на ус мотать…

Маруся слушала, не перебивая. Всё-таки писатель, а с простой дояркой так легко разговаривает.

- А вы можете мне рассказать, как вы трудились во время войны, как жили здесь?

- Прямо сейчас?

= Да нет, зачем же. Давайте договоримся, и я специально приеду, всё запишу за вами, поживу здесь немного,  посмотрю, где и как вы сейчас работаете.

                                                            114

- Зачем это вам?

-- А я, может, напишу повесть, посвящу её вам, а вы будете героиней этой повести.

= Да что вы, Георгий Иванович, какая я героиня, я простая доярка.

- Разве простая? Лауреат госпремии, знаю, представляли вас на героя труда, да что-то там наверху не срослось, мне Юрий Васильевич рассказывал.

- И много он вам обо мне наговорил?

- Совсем немного и ничего плохого. Вот я и заинтересовался вашей биографией. Она прямо в книгу просится, или в роман, честное слово, Мария Николаевна.

- Ой, стыдно-то как! Что же, все будут про меня читать?

- Ну, если вам неловко, мы от них, от читателей, спрячемся, придумаем героине другие имя и фамилию, Вот маму вашу как звали?

- Дуня, Евдокия.

- Замечательное имя. Так и назову героиню. А фамилию, скажем, дадим ей не Бродова, а… Доброва. О, отлично! Дуня Доброва! Все буквы вашей фамилии  целы. С такой   фамилией она и заживёт в повести.

- И где же она будет жить? В Устьях?

- Зачем, пусть всё будет вымышлено: и деревня, и колхоз-совхоз, и река, и город, да простят нас читатели и критики. Мы же не исторический очерк будем сочинять. Ну, как, согласны?

- Воля ваша. Пишите, как хотите, выдумывайте, что в голову придёт.

- Нет, основой произведения всегда должна быть правда жизни. Вот за этой правдой я к вам и приеду. Не беспокойтесь, я вас не обременю. Напрошусь на постой к Голубеву. У него пока хата пустует, он у Екатерины обитает. А о времени приезда я сообщу через него, если не возражаете.

- Хорошо, а можете и позвонить мне. Телефон у меня есть, запишите, как звонить из Москвы.

- Я признаюсь, - записав номер телефона, сказал Чистяков, - что план начала повести уже набросал. Хочу начать её с того, как вы, то есть, Дуня Доброва провожает мужа на фронт.

- Не долго ему воевать пришлось. Сгорел мой Стёпушка в танке восьмого мая сорок пятого года. Он с Юркешем Голубевым вместе воевал. Юрка вернулся живой, только с подпалённой щекой, а Стёпа…

- Вечная ему память и слава.

- А вы женаты? – вдруг спросила Маруся.

- Да.

- А что ж вы без жены к нам?

- А у неё в министерстве свой банкет.

- Детки у вас есть?

- Сын один, Ванюшка.

- О как, мой второй, тоже Ванечка. Сколько вашему?

- Малой ещё, третий год пошёл. Я хочу в отпуск жены их всех сюда к вам привезти, пусть деревенского молочка попьют.

- Да и вам не помешает.

- Ну, и прекрасно. Значит, мы обо всём договорились…

Маруся вспоминала. Вспоминала да и стала было засыпать, как пришли ребята, смеялись, гремели крышками на кухне, пили воду, топали… Она вышла к ним:

- Явились не запылились. Что пили у костра?

- А ты откуда… - растерянно начал Гришка.

- Пива чуть – чуть, - ответил не привыкший врать Ваня.

- Есть хотите?

- Да! – ответили в один голос.

                                                             115

- Там в сковородке картошка, подогрейте и чаю вскипятите. И не шумите, спать давно пора. – И ушла к себе, легла и сразу уснула, успокоенная тем, что всё хорошо, дети дома, слава тебе, Господи.

Отроки, подростки, или, как их теперь называют, тинэйджеры продолжение праздника устроили на берегу реки Москвы. Запалили костёр, орали песни под Гришкину гитару, пускали по кругу бутылку – то водки, то портвейна, то пива. Понатащили из дома закуси: пирогов, котлет, варёной картошки, пекли в костре сырую, устроили танцы под вэфовскую «Спидолу», ночное купание, а потом – б-р-р! – грелись у костра и снова песни, пляски и по глоточку.

Бродовы от водки уклонились, всё-таки мать держала их в строгости. Гришка, правда, глотнул чуток портвешка и бутылку пива где-то раздобыл и принёс к костру; её они выпили с Ванькой на двоих. А пивом Гришку наградила одна тётка, когда он возвращался с концерта; вручила ему как подарок за «Чёрного Ангела». «Бери, бери, - сказала простодушная селянка, - не водка. Пиво напиток безалкогольный, не боись».        

Так вот и гуляли сельские тинэйджеры, пока горизонт на востоке не  начал бледнеть, и разбежались по домам. Вы скажете, прилизал автор картину, идеализирует советское прошлое? Ни в коем, как говорил один инженер, от водочки некоторые пацаны обтошнились, стоя на карачках у кустов в стороне от костра, иных выпитое на подвиги потянуло, задирались к друзьям. Кто и по мордам схлопотал и сидел потом у костра, всхлипывая и вытирая пьяные слёзы. Нет, что приукрашивать, если вы сами знаете лучше автора. И всё же это гуляние не чета тусовкам на дискотеках нового времени и в стиптиз-барах, где и питьё, и колотьё, и поножовщина, и даже стрельба.

И у нас в романе не все персонажи благообразны, но молодёжь на сей раз благополучно догуляла до начала рассвета и мирно разошлась на ночлег.

А Марусе  ближе к звонку будильника приснился сон: будто танцует она в светлом зале со своим суженым Стёпаном и спрашивает его: «Стёпушка, а ты когда же придёшь домой?» А он в ответ: «Я не могу, я чёрный ангел. Я буду ждать, когда ты ко мне придёшь. Не печалься, родная. Живи радостно, как сердце просит». Отнял от неё руки, повернулся, а на спине у него чёрные  крылья. Взмахнул ими и взмыл, а потолка над ними нет, только чёрное небо с яркими звёздами. И Чёрный Ангел превратился в звёздочку и засиял во тьме…