Подошло время, Маруся устроила детей в ясли и вышла на работу.

- Ой, девоньки, смешно мне, я отвыкла ото всего, - смеялась она, переступив порог комплекса, - за полтора года забыла всё.

- А ты глаза закрой, руки сами вспомнят! – крикнул кто-то из доярок.

- Не притворяйся, Бродова! – зазвенел голос Клавки Мухиной. – Наше грёбаное дело забыть невозможно. И в гробу будешь хвататься за коровий сосок.

-  Работу любить надо, тогда и… - попыталась  было ответить ей Маруся.

- Ну, поехала лауреатская пропаганда, давно не слышали, - отбила Клавка.

- Клавка, ты будешь хватать не коровий, а что покрепче, поздоровей… - последнее слово Дуськи Сафоновой, Марусиной бывшей напарницы, потонули в женском гоготе. Но  Клавку просто так не заткнёшь.

- Это не про меня. Вон, Бродова, схватилась не за то, что надо, теперь ясли загрузила…

Никто не засмеялся, будто и не слышали, работой занялись, тем более, в станки пошли животные. Дойка началась, не до болтовни.

Бродову временно назначили подменной дояркой, группу коров, как в прошлые годы, не дали, заведующая комплексом так объяснила:

- Малые дети  отвлекают мать от работы; чуть что – заболели, сиди с ними дома, ищи себе подмену.

- Да они у меня крепкие, не хворают, - пыталась объяснить Маруся.

- Погоди, ещё намаешься с ними. Ребёнок, как в сад или ясли попадает, начинает болеть: все хворобы собирает, никуда от этого не денешься. В яслях и чтобы не хворали? Такого не бывает. Так что, готовься к трудностям и оформляйся подменной.

Правду женщины говорят: в детский сад ребёнок пойдёт – все болезни оттуда принесёт. Пока Ваня с Гришей в яслях-саду пребывали, покоя  матери не было: приходилось и врачей вызывать, и в поликлинику возить, и машину у начальства выпрашивать.  И  то  с  одним, то с другим, а то и враз с обоими дома сидела. Какая уж тут

                                                                          88

стабильная работа, какие рекорды. За своими пацанами держать бы уход, болезни их залечивать да в ясли-сад провожать. Так в подменных и проходила Бродова, пока детей в школу не отвела.

А школа от детсада через дорогу. Всю выпускную группу и проводили из него с песней в 1-й класс, которая  оканчивалась словами: "Ну, здравствуй, школа, здравствуй: мы пришли!" Громче всех пели братья Бродовы, так старались, что Гришка даже закашлялся, голос чуток сорвал: он сипел после занятий, взахлёб делясь в матерью впечатлениями от школы по дороге домой. Маруся по поводу 1 сентября отпросилась у заведующей комплексом, отвела их утром на торжественную линейку с огромными букетами гладиолусов, которые вырастила для этого дня на своем участке, и теперь вела ребят домой со счастливой улыбкой. Ах, как хорошо! Всегда бы так!

Голубев пропал, в смысле, перестал навещать Марусю. Наведывался, правда, поначалу пару раз с прилепившейся к нему Любкой Заболотновой. Но Бродова встречала гостей холодно ( не любила она Любку – не за злой язык, а за её прилипчивость, была уверена, что не такая спутница нужна Юрию); к столу не приглашала, говорила, что дети растут и всё время у неё отнимают. Не до гостей ей, не до гулянок, с мальчишками бы управиться…

Потом,  болтали  дошлые  бабы,  отшил Голубь Любку, вроде бы остепенился, даже  

вывел свою станцию в передовые, грамоту Верховного Совета она получила за семеноводческие успехи. Дочки у Юрия Васильевича прошлым летом гостили, большие уже девчонки, красавицы. Но к Марусе он с ними не заходил и пути-дорожки их не пересекались.

А недавно слух прошёл, что бывший танкист к старой своей симпатии Катьке Лопаткиной с первой фермы, что на первом отделении, переехал и вроде бы парня её Пашку усыновить обещал.

- Так ей уж сорок пять, куда замуж-то в такие года? – на весь совхоз удивлялась Клавка Мухина.

- В сорок пять баба ягодка опять! – возражали ей языкастые товарки. – А и Голубь не пацан, а ветеран войны, ему Катька – самый раз! И не сорок пять ей, а сорок семь, наверное, точно не помним.

Про Марусю сплетни не утихали много лет; ребята уже в класс седьмой ходили, когда  завистницы и злопыхатели назойливые на  новый предмет для перемывания перекинулись: старая дева завклубом Симка Юркина, засрачка носатая забеременела, а кто её обрюхатил – неизвестно.

Клубную работу Юркина год от года вела широко, ничего плохого не скажешь. Кружки, студии, хоры – взрослый и детский, выставки, встречи с именитыми гостями, вечера, праздники, культурная жизнь бурлила, привлекая народ. Что ни выходной – люди в клуб тянутся: то юрист, то женский врач, то клубный ансамбль выступают, то писатель приехал, то свои хоры поют, то театр областной прибыл. Не говоря уж о регулярных киносеансах; и здесь умудрялась  Симка киногруппы привозить, с живыми артистами народ знакомить.   Этого у неё не отнимешь. 

Она донимала Лашкова, профорга и парторга, главбуха – всё руководство, вытряхивая из него какие-никакие деньги на гонорар знатным гостям, не за так же будет читать вам свои стихи столичный поэт или петь артисты областной филармонии. В управлении культуры у неё были связи, эти связи иногда посещали мероприятия Юркиной. Чаще других – важный, похожий на барина чиновник-смотритель. Приезжал он к клубу на «Москвиче» первого выпуска, осматривал выставки, заглядывал на репетиции,  на занятия студий и везде одобрительно и величаво покачивал головой с пышной прической Алексея Толстого.

- Ну, что ж, - говаривал он в кабинете Лашкова за традиционной гостевой рюмкой  коньяка,  -  работа  Симы,  простите,  Серафимы  Симоновны  завидно качественнее, чем у

                                                              89

многих её коллег в клубах района и, я не побоюсь сказать, опираясь на опыт свой и области, давно заслуживает высокой оценки. Симка сидела рядом с лицом победительницы и очки её пылали восторгом.

Кончилось тем, что под нажимом речей чиновника подготовили необходимые документы, с помощью Юркиной, конечно, и через какое-то время С. С. Юркина была представлена к званию «Заслуженный работник культуры РСФСР» ( засрак, как говорят остряки), и вскоре гордая до невозможности она появилась в кабинете Лашкова с полученным значком на тощей груди.

Нашли возможность выписать ей приличную премию, и засрачка Симка закатила по этому поводу банкет в клубе с приглашением ценителя её способностей из управления культуры гривастого под Алексея Толстого Эрика Эдуардовича Шматко. Без подробностей сообщим, что после банкета он остался ночевать у Юркиной. Жила она в квартире при клубе, так что наутро ранёхонько, никто даже не заметил, «Москвичок» Эрика укатил. Но стал чаще, раз в неделю появляться позади клуба у входа в жилище Серафимы. А вы  говорите, в СССР секса не было. Носатый и волосатый Эрик вскоре получил в совхозе кликуху Орёл и его наезды так стали отмечать в Устьях: «Опять к Юркиной Орёл прилетел».

Неопытная в сексуальных отношениях Юркина вскоре почувствовала в себе какие- 

то изменения, короче, чтобы не расписывать детали, в итоге она оказалась в женской консультации. Вышла она оттуда с полным убеждением в том, что перспективным и заслуженным работникам культуры дети не нужны. Женатый, но бездетный Эрик, которого Серафима называла коротко: Эр, узнав о положении тайной своей подруги, обрадовался и потребовал ребёнка сохранить.

- За  пару месяцев я всё улажу. Жена меня поймёт, согласится на развод и ты переедешь ко мне.

- А её ты куда денешь?

- Мы всё решим, дай мне  только время.

- Эр, ты не обманешь?

- Что ты, Фимуля, Шматко никогда никого не обманывал.

Жена подбила глаз Эру, накатала жалобу в парторганизацию и в Минкультуры, но жажда отцовства оказалась сильнее, хотя на победу Эра ушло не два месяца, а восемь. И до родов Юркиной пришлось ходить в качестве матери-одиночки. И вот тогда-то она испытала на себе всё, через что прошла Мария Бродова.

А на Марусю у Серафимы давным-давно вырос большой зуб:  еще в первые месяцы Марусиной беременности Юркина учинила  в клубе тайный междусобойчик с районным начальством и приказала нескольким певцам из хора, в том числе и Марусе, услаждать гостей пением. Маруся отказалась категрически. С тех пор и начал этот зуб расти. Тогда ещё Петрушкин не мог понять, отчего это Юркина покатила бочку на Бродову, прицепившись к её гипсовому бюсту. И вот теперь  в фойе клуба она столкнулась с Юркиной. Живот у той был уже очень хорошо заметен, хотя она и пыталась скрыть его от посторонних глаз за безрукавкой-размахайкой.

Стоят друг перед другом лауреат Госпремии и  Заслуженный работник культуры. Маруся уставилась на её живот, Симка впилась в доярку взглядом.

-Что, Бродова, сколько уж лет, а ты всё никак собой не налюбуешься?- Серафима кивнула на панно.

- Здравствуйте, Серафима Симоновна. Не знаю, что во мне нашёл художник, на что тут любоваться?

- Вот и я говорю то же самое, пора эту мазню закрасить, заменить новым сюжетом, современным.

- Воля ваша, Серафима Симоновна. Иногда глянешь на себя молодую, так и…

- Не особенно и молода была. Хотя уже и постарела.

                                                              90

- Да, художник примолодил меня тут, да и я ли это?.. Я  себя такой не помню.

- Время идёт, всё меняется, пора и это менять. А Гипсовый портрет свой забери от греха, он поставлен самовольно, без документов. И в управлении культуры так считают.

- Это пусть начальство решает, - ответила Маруся спокойно, не спуская глаз с живота Юркиной, - я бюст сюда не ставила, не самовольничала.

- Что ты на живот мой уставилась, Бродова? Он что, тебе соображать мешает?

- А что мне соображать? Это вам надо думать, как вскорости рожать да как потом…

- Это не твоя забота. У ребёнка есть отец, и мы скоро распишемся.

- Совет вам да любовь. – И пошли каждая по  своим делам.

Сердобольные  бабки доносили до Серафимы всё, что о ней болталось и пелось по деревне:

Всем детей приносит аист,

А кто к Юркиной забрёл?

Если вы не догадались,

Сообщаем, что Орёл.

Так что из мутной речки под названьем Сплетня она нахлебалась вдоволь. Бродовского терпения и характера у неё не было, и Фимуля « не одну истерику закатывала  

Эрику». Но Орёл оказался терпеливее и за месяц до родов взял её под своё крыло.

Для особо интересующихся сообщим, что в свой срок Серафима Шматко вышла на работу в своей прежней должности. Но жила она уже не в совхозном клубе,  а в райцентре, в кирпичном элитном доме, прозванном в народе Бастилией, где проживала вся местная власть в двухуровневых квартирах. Орёл ездил теперь на «Волге» и с водителем, а Симка прикатывала к месту службы на старом «Москвиче», который вскоре заменила «Жигулями». Дальнейшую сладкую жизнь этой культурной пары проследить трудно да и не хочется; ходили слухи, что в Горбачёвскую перестройку Серафима заведовала в райцентре дискотекой, которую впоследствии приватизировала и открыла на её базе кафе-бар со стриптизом, начав прививать массам высоконравственную западную масс-культуру, выполняя установку новой власти на выжигание калёным железом зародышей советской культуры, всего «совкового» в людях.

Но мы забежали далековато, почти в нынешнее время, о котором судить не будем, хорошее оно или какое другое; после нас найдутся оценщики нашей жизни, это их работа и удел. Вернёмся к Бродовым. Мария получила, наконец, постоянную группу бурёнок, с былой страстью взялась добиваться прежних показателей; былого уровня надоев почти достигла, но чувствовала, что силы уже не те, много их на детушек потратила да на переживания, хотя ей еще не было и пятидесяти. «Ничего, - думала знатная доярка, - к своему юбилею добьюсь, чего хочу, войду в прежний режим». И вызвала на соревнование известную доярку из Тульской области. Во как! «Опять Бродовой не сидится спокойно, опять высовывается!» – затрещали завистницы и пустые балаболки. А Маруся повеселела, осмелела и дела её пошли замечательно.

            Да ещё и в хоре пела, и солировала, песня «Калина» в её исполнении стала её визитной карточкой на концертах не только в клубе, но и на выездах хора в район и область. Устьинский хор выступал на областных конкурсах, завоевывал дипломы; пару раз Юркина возила их на российский фестиваль сельских хоров в Брянск и Смоленск, пели и в Октябрьском зале Дома Союзов в Москве, стали лауреатами, что и зачлось Юркиной, помогло ей получить звание.

А Ваня и Гриша учились, росли, а время катилось лихо к годам трудным и тяжёлым.