Голубев не внял Марусиному и Степанову (во сне) запрету. То приедет, выйдет из машины, потопчется у ворот, в калитку постучит – никто не открывает; выкурит папиросу, постучит ещё раз, кивнёт прохожим, бросая взгляды из-под бровей, кинется в машину, и она рванётся с места, как ужаленная тёлка. То начнёт названивать Марусе, но никто трубку не берёт; молчит, не откликается Бродовский дом на порывы Голубевского сердца.

В очередной день Победы, ставшим красной датой в календаре, он сходил в числе многих селян к памятной стеле, торжественного собрания по случаю праздника накануне его не посетил, хотя его и приглашали как односельчанина. Почему не посетил? Гордый был Голубев, а потом на его маленькой семеноводческой станции люди тоже хотели праздника. Там  были и вдовы, и ветераны войны и тыла, и все готовились, организовывали застолье.

Маруся на собрание 8 мая выбралась: Голубевская тётка баба Нюра навестила в эти дни Бродову, спросила, не надо ли чем помочь, увидела на комоде  приглашение на праздник, руками всплеснула:

- Ой, и мне такое же принесли. Пойдёшь?

- Куда мне, баб Нюр, с двумя-то…

- А давай я посижу, а ты сходи.

                                                              81

- Как же так, вам там будут что-то вручать, а вы тут.

- А ничего. Не люблю я скопища людские. А ежели чего, скажи,  что я сама тебя просила.

Надела Мария Бродова свой торжественный пиджак с наградами на белую блузку и пошла. И грамоту с премией получила, как труженица тыла и на себя, и на бабу Нюру, и деньги ей в конверте принесла, и грамоту передала, и ещё сказала бабе Нюре, что её наградили бесплатной путёвкой на две недели в открывшейся недавно неподалеку от Устьев пансионат Минводхоза. А Марии вручили путёвку в санаторий матери и ребёнка под Звенигородом.

А 9 мая часов в шесть к воротам Бродовской усадьбы вплотную подкатил новый, приписанный к семеноводческой станции «козёл» и засигналил на всю округу.

Маруся была не одна – отмечала праздник с Аграфеной.

- Я открою, Маш? – спросила соседка.

- Небось, Голубев шумит. Ладно, пойди открой в честь праздника, а то ворота, гляди, расшибёт.

Развела створки ворот Аграфена, и «козёл» подкатил к самому крыльцу. Из него вышли Голубев с Лашковым, а потом выпорхнула совхозная заправщица Любка Заболотнова и скромная тихая жена Владимира Ивановича Нина Кузьминична.

- Маша, выходи, принимай гостей! – открыв дверь в дом, крикнула Аграфена.

 Бродова вышла на крыльцо, и шумная компания предстала перед смущённой хозяйкой. Бог ты мой! Ту и пакеты, и букеты, и гитара…

Голубев слегка тронул струны, скомандовал Любке кивком «Не громко: дети», и она легонько потопала туфельками:

                                               Паровоз бежит,

                                               Колёса  стёрлися.

                                               Вы не ждали нас,

                                               А  мы припёрлися!

И вдвоем спели домашнюю заготовку:

                                                      Юрка: Ах ты, Любка,

                                                                  Ты моя голубка!

                                                     Любка: Ах ты, Юрка,

                                                                  Ты моя конурка!

И Юрка подмигнул Марусе, давая понять, что выполняет её условие, явившись к ней в дом не в единственном числе.

Маруся предложила вынести стол во двор или в пристройку, где прибрано и светло – есть окна. В общем, там, где когда-то Аркадий Бродкин ваял из глины бюст Маруси. Мужики отправились за столом,  вынесли его в пристройку и вышли покурить. Гостьи поднялись в детскую, поглядеть ребятишек, ведь никто ещё из деревенских не видел, кого же там нарожала знатная доярка Бродова. Страсть как охота поглядеть.

Ну, когда накурились и нагляделись, занялись расширением скромного меню двух вдов в трёхкратном размере. Маруся отнекивалась от деликатесов, но Лапшин и Голубев в один голос заявили, что эти продукты куплены на средства   директорского фонда как приложение ко вчерашним наградам.

- А что? – уколола Маруся Юрия Васильевича, - и бабе Нюре тоже?

- А как же, - невозмутимо ответил тёткин племянник. Больше в этот вечер шероховатостей не возникало.

Разместились, наконец, вшестером за столом, разлили спиртное, уговорили Марусю выпить рюмку кагору (церковное вино и лечебное: больным в войну прописывали,  по рецептам в аптеке покупали!) выпили за помин души всех погибших, потом - за Победу и дальше, как водится, как во всех домах: сначала с долей печали в словах и в настроении, потом уж как обычно…

                                                              82

Юрий Васильевич  взял  гитару,  провёл  рукой  по  струнам, успокаивая  разговор,

потом постучал ножом по бутылке, объявил новую песню Георгия Чистякова, негромко запел:

Окончен бой, и почернел рассвет.

В деревья, в небо, в землю въелся порох.

На двести человек готов обед,

А на обед явилось только сорок.

И серым треугольником беда

Стучит в осиротевший дом солдата.

Несытая военная еда

У каждого была солоновата.

В больших домах шумливых городов

И в хатах, избах деревень негромких

От всех родов, фронтов и всех взводов

Лежат ещё седые похоронки.

С войны, что в жизни не было лютей,

Они кричат, истлевшие в конверте.

Но как осколок, в сердце у людей

Надежда до сих пор живет: «Не верьте!»

- Да, - всхлипнула после всеобщего молчания Груня, - я лет десять всё не верила, что мой Филипп Иванович не живой. В похоронке-то указано было, что пропал без вести, вот я всё и думала: где-нибудь, да живёт мой Филя, может, когда и подаст весточку, а то и объявится. Всякое ведь бывало. Вон, в Брёхове, у дальних моих родственников в пятьдесят четвёртом из лагерей сын пришёл; как бывший в плену сидел…

- А я Степана своего двадцать лет ждала, надеялась… А потом вот…

- А чё так-то? Ждала, ждала и вдруг это, перестала, как отрезало? – спросила Любка Заболотнова. Голубев стукнул её коленом в коленку. – Ты чё? – повернулась она к нему.

- Я это… спеть ещё хочу.

- Погоди, Юра, я отвечу. Я поступила так, как мне Стёпа повелел. Без его согласия я ничего в жизни не делала и не делаю. – Заболотнова и Лашковы удивленно уставились на Марусю.

- Как это так, Мария Николаевна? -  тихо спросила Нина Кузьминична…

- Душа его, Нина Кузьминична, с моей душой не расстаётся. Она меня и убедила, что Стёпа погиб, она меня и на поступок благословила…

Лашков, почувствовав возникшее  за столом напряжение, встал и предложил:

- А давайте выпьем в память о Степане Бродове и за счастье, какое возможно, Бродовой Марии! 

Выпили. Аграфена сходила в дом, отварной картошки к столу принесла. Под картошечку да под  тост Лашкова «За женщин-тружениц!» выпили ещё.

- А я войны почти не помню, только вот бомбёжки. Мне четыре года было, когда нас с сестрёнкой и братом мамка от немцев уводила из-под Вязьмы. Где, рассказывала,  пешком, где на телегах, где поездом. А потом снова ножками. Так до самого Можайска. А оттуда уж к вам, в Устьи, тоже пешком. Здесь мамкина тётка родная жила, Анна Васильевна Хлебникова, может, кто помнит. Она нас и приютила.

- И как же вы это всё выдержали, Люба? – удивилась Лашкова. – Да вы героиня! Такой путь проделать детскими слабыми ножками! Поразительно!

- Да разве я дошла бы? На маминых руках да на солдатских, когда наши  отступали. Не дай Бог!

                                                                83

- А давайте я вам детскую Чистяковскую спою, про войну?

- Пойте, Юрий Васильевич, - поддержали женщины.

И полилась негромкая песня:

Опять приснилась мне война.

Но в ней не слышно грома пушек.

Ко мне является она

Фанерным холодом окна,

Голодным детством без игрушек.

Война бродила по тылам.

Стучала в окна похоронкой.

Боялась мать спросить: «Кто там?»

А вдруг не нам, а вдруг не нам?

Война не обошла сторонкой.

Нам в сорок первом было пять

И три – улыбка неуместна.

И мы умеем вспоминать,

И вот опять, и вот опять

Во сне приходит моё детство.

Война грозит из-за годов

Пожаров чёрной пеленою,

Неизмеримым горем вдов,

Безмолвием голодных ртов

      И всем, что связано с войною…

Опять приснилась мне война.

Но в ней не слышно грома пушек.

Ко мне является она

Фанерным холодом окна,

Голодным детством без игрушек.

Уходит сон и вновь светло.

А ветка клёна за окошком

Стучит застенчиво в стекло

(Ах, сколько лет уж утекло),

Как будто просит хлеба крошку:

- Тётенька, подай! Тётенька, подай…

Горожанка Нина Кузьминична полезла за носовым платком.

- Не прогневайся, - ответила песне Аграфена.

- В каком смысле? – отняв платок от глаз, спросила её Лашкова.

-Это я не вам, Нина Кузьминична, я на песню: когда нищий пацан в войну стучится к тебе в окошко и просит: «Тётенька, подай», а подать ему нечего, ты отвечаешь: «Не прогневайся». Так-то вот. Нам это знакомо, правда, Маруся? – Маруся согласно кивнула.  

- Вон, значит, как, - проговорила Лашкова, - значит, в песне точно по жизни уловлено.

- По памяти детства. Он хорошие стихи и песни пишет, подлец, - сказал Юрий Васильевич.

- А мою деревню фашист всю спалил, вместе с людьми, и просить подаяние некому было, - сказал Лашков. – А маму фашисты повесили как партизанку, при мне. - И молчание пало на  застолье. – А он улыбнулся и спросил: - А Георгия Чистякова не Юрием ли Голубевым зовут? - И все, раскрыв рты, повернули головы в сторону гитариста.

- Если бы это был я, - расхохотался Юрий Васильевич, - я бы сейчас не с вами сидел, а пил бы водку где-нибудь в союзе писателей или в этом, как он называется, в ЦеДэЭле, в Центральном Доме Литераторов.

                                                                84

- Володя,  а почему бы нам не пригласить этого Чистякова в наш клуб? И в школу к детям, и чтобы он у нас в отделениях выступил, а? – спросила мужа Нина Кузьминична.

- Это надо поручить Юркиной, - посоветовал Голубев.

- Ой, гэтак, штурмовик может всё испортить, - отмахнулся директор совхоза.

- Почему? – удивился Голубев, - она такое умеет запросто.

- Тогда я поручу ей, гэтак, с тобой связаться, поможешь?

- Придётся, куда от вас денешься.

- Юра, спой «Чёрного Ангела», - попросила Маруся.

- Может, хватит грустить, рванём весёленькое?

- Ну, пожалуйста, - не отступала Бродова.

- Ой, Юрий Васильевич, правда, спойте. – Подключилась Лашкова.

После песни выпили за Победу, за Державу, был бы Петрушкин, подняли бы рюмки и чашки за родную партию и лично за товарища Брежнева Леонида Ильича, но выпили за родную землю русскую.

- За родные наши Устьи! - вдруг предложила Аграфена.

- Эх-ма! – Воскликнул Голубев, - впервые слышу такой тост, согласен! За малую родину, за Устьи!

 И  пошло веселье, посыпались частушки под гитару. Начала Заболотнова, хулиганка, с притопом, под общий смех:

А я дочка кузнеца,

И штанишки кованы.

Все попытки у Юрца-

Молодца рискованны.

Боле Голубева в Устьях

Нету парня скромного.

Не добился у Маруси

Блюда он скоромного.

Голубев только посмеивался, Маруся рукой махнула с улыбкой, а Любка закричала:

- Это не я, это всё Юркиной работа.

- Юркина или Юркиной? – смеясь, переспросила Нина Кузьминична.

- Она, востроносая, не знает, куда силы девать, мессершмит носатый, - ответил Лашков и крикнул:

- Гэтак, а ну-ка я, инвалидную! – И прикрыв ладонью левый глаз, пропел, не попав в тон гитаре:

Приходи ко мне в овин,

Милая, бесценная.

Ничога, што глаз один,

Остальное целое!

- Ты где такое взял?! – прокричала жена в общем хохоте, - никогда от тебя  не слышала.

- Места надо знать, - прозвучало в ответ, - и опять смех, - народ, гэтак,  поёт, народ надо слушать, - скромно ответил Лашков, а уж Аграфена вступила:

Вывозить пора давно

От бурёнушек...  навоз.

Председатель, ставь вопрос,

Не сопрело бы оно!

- А теперь хозяйка, хозяйка! – затараторила Любка, обнимая Голубева за шею.

- Ну, Маруся, давай! –Юрка сделал проигрыш, - вступай!

И она вступила, вспомнив давнюю  частушку:

                                                                  86

               - Я военную, Стёпину:  

                                                             Скоро Гитлеру могила.

                                                             Скоро Гитлеру капут.

                                                             А советские машины

                                                             По Берлину побегут.

             - Это точно, прокатились мы по германской столице на гусеницах, и если надо будет… - Голубев замолчал, а потом резко ударил по струнам.

- Ну, что, перебил я веселье праздничное? Простите фронтовика, война в нас сидит и будет там сидеть до нашей кончины, да, Володя?

- Так точно, - ответил Лашков, - но это не значит, что мы должны жить, опустив носы долу. Нет, мы от веселья не отказываемся, давай, танкист, дальше весёлое.

- Марусь, тебе весёлое петь, ты у нас в хоре запевала, просим! – сказал Голубев и заиграл частушечный мотив , и Маруся спела:

                                      Замесила тесто я,

Тесто лезет за края.

Как тут с милым не сравнить –

Тоже лезет пошалить.

Все смеются: « О-го-го-го! Вот это Бродова! -  А Заболотнова колотит локтём Голубева: «Это она про тебя, Голубок, про тебя».

- А теперь Кузьминична!

Кузьминична не подкачала, масленичную тему подхватила:

На широкой масленой

Увязался мил за мной.

Всё канючил: «Дай, блин, дай!»

                                       На те блин и не замай!

 Вслед за ней Любка сорвалась:

Мил на масленом заводе

Производством руководит.

Бочку масла приволок

Мне на маслену милок.

За такое масло

Я на всё согласна!

И Голубев завершил :

Говорю подружке Рае:

Травы я сушу в сарае.

Приходи ко мне в сарай

На сеансы «Не хворай»!

- Это какая  Райка? – заволновалась Заболотнова под общий смех. - Медсестра из медпункта что ли?

Пока гостевались и пели, Маруся не раз отлучалась посмотреть ребятишек, сделать, что надо, и Аграфена ей помогала. Но вот пению конец. Любка Заболотнова рвалась ещё, но Голубь приостановил её порыв:

- Ну, будет. На всю округу концерт развели, народ к заборам прилип: чё там у Бродовой за ассамблея собралась. Вот послушайте ещё одну Чистяковскую песню, я её хочу Марусе подарить. Тебе, Маня, она посвящается. – И добавил, улыбаясь: - и таким женщинам, как ты.  Георгий Чистяков, «Калина».

В поле выросла калина

От лесных сестёр вдали,

Чтоб взглянуть, как в небе клином

Пролетают журавли.

Словно выбежала в поле

Поглядеть на белый свет,

                      86

Да осталась на приколе

У прожитых долгих лет.

Вот опять весна смешала

Песни шалые в ручьях.

Белых кружев полушалок

У калины на плечах.

Ой, калина, ты, калина.

Дай мне былочку всего,

Посажу её для милой

Возле дома своего.

И жара тебя калила,

И студили холода.

Только ты, моя калина,

Неизменно молода.

Вьюга все пути смешала,

Меркнет белый свет в очах.

Красных кружев полушалок

У калины на плечах…

Кончилась песня. Помолчали. Но видно было, что даже непутёвую Любку-заправщицу совхозную она проняла до печёнок, потому как она готова была расплакаться, это заметили все.

- Ну, - вздохнул Лашков, - пора нам, гэтак, и честь знать. Утомили, поди, хозяйку. Ей детишками надо заниматься, а мы распелись.

- Нет-нет, сидите, гости дорогие, у меня всё в порядке. - Успокоила их Маруся.

- А на посошок?! – Воскликнул Голубев.

- А на посошок будет самовар, чай с пирожными звенигородскими.

- Московских бы эклерчиков. - Любка потёрла ладони.

- Наши не хуже. - Возразила Нина Кузьминична.

Самовар Аграфена ставила во дворе, и он давно был готов и только ждал своей минуты.

Согрелись  чаем  да  рюмочкой  между  чашками – к  вечеру  прохладой повеяло, да

 снова запели: и «Коробочку», что полным полна, и «Бродягу», который  Байкал переехал, и «Подмосковные вечера», ими праздник и завершили.

Под конец поднялась хозяйка.

- Я что хочу сказать, - начала она…

- Слово имеет лауреат Госпремии… - рубанул Лашков.

- Ладно, Владимир Иванович, давайте уж так, по-простому. Я молвить вот что хочу. Мы сегодня много тостов произнесли, но забыли о главном. Предлагаю налить и выпить за тех, кто пришёл домой живым и принёс на своих плечах Победу. За вас, Владимир Иванович, за тебя, Юра, можно, я вас расцелую. – Она обняла и поцеловала Лашкова, потом подошла к Голубеву, обняла танкиста, прикоснулась губами к его шершавой обожженной войной щеке.

А звуки песен и частушек от Бродовского двора разлетались далеко за его границы, и кто с улыбкой слушал, а кто ворчал зло: «Эвон, Бродиха разгулялась, лавреятка хренова, и всё ей нипочём, накашляла выблядков неизвестно от кого и как ничего не бывало: нате вам грамоту, нате вам премию, нате вам путёвку в санаторий. Власть у нас гниёт с головы, гниль до низов дойдёт – беды не оберёшься…»

Гости расходились. Владимир Иванович вдруг спросил Марусю, когда она планирует выйти на работу.

                                                              87

- Вот полтора года детям исполнится,  я их в совхозные ясли определю и ко Дню Советской армии аккурат выйду на комплекс.

- Добро! А с яслями поможем. Ты, Мария Николаевна, вообще-то не стесняйся, спрашивай, ежели чего надо, звони. Машину там заказать, огород вспахать, дровишек подвезти или что другое.

- Спасибо, Владимир Иванович. Всего доброго, Нина Кузьминична!

Лашковы в машину не сели: мы пешочком прогуляемся, вечер больно хорош.

Любка повисла на шее Голубева, зашептала ему в ухо:

- Поедем ко мне, у меня всё есть, я тебе пельменей домашних, самодельных отварю.

Юрий Васильевич при слове «пельмени» издал тошнотный звук:

- Б-б-у-у! Избавь, меня воротит от них уже.

- Тогда борща подогрею, что тут, наелся разве, всё по струнам, да по струнам. У меня и водочка есть.

-Это интересно, ёшки-пешки, это нам подходит. Поехали! – И он усадил Заболотнову в машину.

- Ой, смутит она мужика, стерва крашеная! – Вслед им бросила Аграфена.

- Ничего, хоть при такой, всё не один, может, и одумается, меньше гулять будет, храни его Господь! - И Маруся перекрестила отъезжающую машину и стала закрывать ворота.

Аграфена осталась помочь ей прибраться  после гостей, стол перетащить в дом, да детей обиходить на ночь.