Маруся обиходила двойняшек, покормила их и спать уложила с помощью Груни, и козу Любку успела подоить, и села с соседкой повечерять. Ей тоскливо было одной, и она уговорила Аграфену остаться с ней, если сможет, и поужинать. Соседка, правда, любила задавать  тяжёлые для Бродовой вопросы, но не жить же ей до конца дней своих бирючкой, а потом, с Аграфеной можно и пооткровенничать. Женщина она была добрая и не болтливая, и  после похоронки в 43-м на мужа жила одиноко.  Дочь  её единственная вышла замуж за солдата из тех, что на уборку картошки к ним присылали, и уехала к нему куда-то под Белгород. Писала, что живёт хорошо, работает в колхозе вместе с мужем, детей двое, мальчик и девочка, что собирается навестить бабушку Аграфену, приехать с внуками, да вот колхозникам отпуск получить летом трудно, а ей хочется, чтобы летом, речку детям показать да лес, да то, да сё…

- Нина твоя когда обещает приехать? – Спросила Маруся. Они уже перекусили и чаёвничал не торопясь, наслаждаясь тишиной тихого вечера.

- Да всё жду – не дождусь. Наверно, как пенсию оформлю, так поеду, погляжу на внуков.

- А к себе насовсем не зовёт?

- Нет.

- А ты сама не думала продать дом, да махнуть к Нинке и там работать? Ты доярка, руки у тебя золотые, там ещё рекорды поставишь, прогремишь на всю Белгородскую область, а то и страну.

- Нет, Марусь,  это вот тебя, если вдруг решишься, везде с руками оторвут.

- Куда мне. Я уже прогремела… на все Устьи, про меня, вон, народ частушки поёт.

- Это всё Симка Юркина, змея очкастая, она от зависти. Симка у нас для самодеятельности сочиняет, и даже какие-то стихи в районной газете печатает, вот бы ей…

- Да ладно, Бог с ней. Да она и не от зависти.

- А отчего же?

- От горести, Груня. Одиноко ей живётся и горько. И никто не пожалеет.

- А за что её жалеть?

- Жалеют не за что, а просто жалеют.

- Ты вот тоже одна. Тебя кто пожалеет? – Тут Груня нашла зацепку в беседе, чтобы за неё перетащить разговор в интересующую её сторону.

- Меня-то? Ты, например, разве не жалеешь?

                                                              76

- Ну, я-то чего? Мы же подруги, а у Юркиной ни друзей, ни подруг, ни мужика подходящего нет, хотя и могла бы, молода ведь ещё.

- Я уважение многих людей к себе чувствую. Не за  трудовые заслуги, а просто…

- А Голубев тебя, я смотрю, сильно жалеет. А заступается как, знаешь! Тут баб так отбрил, что они ему и сказать в ответ ничего не смогли, только рты поразевали.

- Юрка, он по-дружески за меня заступается.

- Он за тебя и прибить может. Любит он тебя, вот чего, что уж  говорить-то.

- Наверное так… Только любовь его какая-то громогласная…

- Он ведь тебя замуж звал и не раз.

- Ну и что ж с того?

- Как это «что ж с того»? Какая бы семья получилась, ну вас…

- Нет, Груня, это лишнее.

- Почему же? Он бы и детишек своих… твоих, то есть, - тут же поправилась Аграфена, встретив жёсткий, вспыхнувший гневом взгляд Маруси, - ребятишек твоих усыновил бы, и жили бы вы припеваючи…

- Попиваючи, - усмехнулась Маруся. - Не в этом дело. Я – Бродова, Бродовой мне и жить, и жизнь закончить. И дети мои будут Бродовыми.

- Понятно, Маша, понятно. Кипяток-то не остыл? Давай ещё по чашечке…  Скажи, вот Юрий Васильевич последнее время всё около тебя, да около тебя. Я тебе честно поведаю: одни у нас говорят, что ты его приваживаешь, другие считают наоборот, что он к тебе прилепился. Как же вы с ним дальше будете?

- А никак. Я, конечно, виновата, что увлеклась его поддержкой, как-то не подумала ни о чём, а вокруг этого, оказывается, вон как народ бурлит, пуще, чем вокруг международного положения. Я никогда ни о ком, и ни о чём не сплетничала, и думала, что и про меня нечего болтать. Но ведь сплетни не кончатся, если я накажу Юрке не ступать на порог моего дома?

- Нет, не кончатся, ещё пуще распалятся дотошные бабёнки.

- Ну и ладно. Господь им судья. А Голубеву скажу, чтобы он ни на что не рассчитывал; я это ему двадцать лет назад сказала, и сейчас объясню в последний раз. И в дом он один больше ко мне заявляться не будет. Дотяну декретный отпуск, ребят в ясли определю, а сама на комплекс вернусь. – Она улыбнулась. -Нам с тобой, Груня, ударный труд – единственная палочка-выручалочка. Без него засохнем.

- А тебя как лауреата никуда не приглашают?

- Только на торжественные встречи в нашем совхозе.  А там тоже поначалу приглашали, до родов ещё. - Мария опять улыбнулась, вспоминая что-то. - Я когда лауреата получала, живот, как советовали, шалью прикрывала, - она махнула рукой, смеясь, - а потом, когда на каком-то форуме увидали моё пузо, так с вопросами отстали. Присылают иногда какие-то газеты и брошюрки о передовом опыте, про достижения в животноводстве, я их просматриваю, конечно, гляжу, как другие работают, и всё такое… Вот выйду на комплекс, там иная жизнь начнётся.

- Соскучилась, никак?

- Есть маленько.

Соседки допили чай и распрощались, довольные беседой. Аграфена – потому, что спросила, о чём хотела, хотя ответы не все её удовлетворили, а Маруся – потому, что в чём-то выговорилась и что-то для себя решила; в общем, разошлись, обе довольные.

Маруся перед сном посмотрела сыновей,  проверила, сухие ли они; мальчишки сладко спали и не подавали никаких признаков беспокойства. Потом она читала молитвенник перед иконами, в конце встала на колени и ещё долго молилась и шептала слова от себя, от души, держа в левой руке сложенный молитвослов, а правой крестилась. И легла в постель умиротворённая и благостная.

И явился ей во сне после долгого перерыва Степан. Будто идёт она по вспаханному полю  с  мальчишками  своими:  слева  Гришу за руку держит, а он всё вырваться норовит;

                                                              77

справа Ваня молча и послушно шагает. Одолевать пашню тяжело, ноги в почве вязнут, жёсткие комы бьются в босые ступни. Но на душе всё равно радостно, хотя и неясно, куда  

и зачем они идут. И вот снизу склона выползает трактор, не старый, а новый, современный ДТ-75 гусеничный, красивый, красный, гремит, дымит, сцепку борон за собой тащит, пашню разделывает, значит. А тракторист из кабины им соломенной шляпой машет. Кто это там? Глянула – ох, никак Степан Бродов! Сердце у Маруси зашлось от счастья, Гришка прыгает и кричит: «Мужик в шляпе! Мужик в шляпе!» А Ваня шепчет, слышит Маруся: «Папка…»  и тоже в ответ замахал рукой.

Встал трактор, смолк мотор. Степан надел шляпу и сказал безо всяких приветствий: «Ну, явилась, вдовушка клеймённая? Каяться пришла? Нагуляла босоту? Куда теперь вас дену? – И не улыбается Стёпа любимый, и взгляд жёсткий, глаза чужие, голубым пламенем из них пышет. Онемела Маруся, не находит, что и ответить. А он протягивает ей кукую-то бумагу и требует: «А ну, подпиши покаянное прошение, тогда возьму тебя с собой вместе с грехом твоим! Полезай, пацаны, ко мне!» – И лязгнул зубами, и ощерился недобро.

Гришка начал было карабкаться на гусеницу, пытаясь забраться в кабину, Маруся сдёрнула его на землю, прижала детей к себе. «Ты не Стёпа!» «Да ну? Кто же я тогда, греховодница?» «Ты бес! И под шляпой у тебя рога!» Лжестепан закатился громовым смехом. А из-под склона пашни другой трактор показался, не ярко-красный, а синий. Ваня замахал ему рукой: «Там папка!» А из трактора Степан кричит:  «Крести его! Крести!» Маруся вспомнила слова из молитвы, которую читала на ночь, подняла руку и произнесла: «Да погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии глаголющих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняяй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа, во ад сшедшего и поправшего силу диаволю, и даровавшего нам тебе Крест Свой Честный на прогнание всякого супостата!» - и наносила крестное знамение раз за разом по представшей перед ней сущности в облике Степана. Потом  треск со звоном,  вспышка и всё исчезло.

И тут к ним подкатил синий трактор, ведомый её дорогим Стёпой.

- Маша, детушки! – Степан сиял молодой улыбкой.

Гришка снова полез на гусеницу, но был строго остановлен:

- Ко мне нельзя, Маруся! Не надо меня касаться. Говори так, далёко собрались?

Маруся растерялась поначалу, потом поняла всё и сказала:

- Повидаться пришла, детей показать. Вот Ваня, а это чёрный цыганёнок – Гриша.

- Я знаю, как их зовут. Ваня мой, а Гришка на Юркеша похож. Ну, да ладно, знаю, что не его, знаю, что всё зовёт он тебя замуж, а ты упираешься.

- Он помогает мне их растить.

- Ну, и хорошо, спасибо ему.

- Но как мне-то, идти за него? Как скажешь, так и поступлю.

- Решай сама. Хочешь – живи с ним так, не расписывайся, не то быть тебе дважды вдовой. Ну, что ж, ходоки, идите домой, нет ничего на свете лучше родного дома. Прощай, Маруся. Больше не проси встреч, не жди меня. Ты сама всё можешь, всё понимаешь, всё видишь. Живёшь правильно, мудрая и умелая. Зачем я тебе? Прощай! Прощайте, Ваня и Гришаня! Береги их, мать! Особенно гляди за Гришкой, ох, гроза!

- Стёпа, родной, а ты можешь сказать Юркешу, чтобы не звал меня больше?

- Ишь ты какая. Ну, ладно, прощай! – Трактор рванул с места и пелена, словно занавес театральный, отсекла Степана от Маруси и он исчез…  А у неё слёзы, слёзы набежали, она зарыдала и… проснулась.

Только-только начинало светать. Ночной мрак слегка поредел. И в полутьме предутренней малый огонёк лампадки высвечивал лик Богородицы на старинной иконе в углу  Марусиной  спальни.  Она  поднялась  с  постели,   подошла   к   иконе,   помолилась,

                                                              78

постояла молча недолго – пошла проверить детей. Гришка разботался и размахивал во сне кулачками.  Ваня  спал спокойно, как мать положила, так позы и не менял, а указательный   

палец на правой выпростанной из пеленок руке куда-то указывал путь массам. Он был, наверное,  светлым и правильным, потому что на губах Ванюшки играла слабая улыбка…

Она вернулась к себе, легла и долго не могла уснуть, перебирая в памяти детали привидевшейся ей во сне встречи, пытаясь извлечь смысл из увиденного, отыскать в нём какой-либо знак. Откуда и почему вдруг возник Лжестепан?  Чтобы это значило? Грех ли её обернулся бесом, и она изгнала его крестным знамением и молитвой, или это указание, что ей нужно больше молиться, каясь перед Господом в своих прегрешениях? И она молилась и молилась. Долго молилась, потом ей не пришла в голову, как-то незаметно, не отсекая молитв, мысль: а какие сейчас у меня могут быть грехи? Сижу дома, никуда не хожу, ни с кем почти не общаюсь, не грешу вроде. Э, ты, Маня, так не смей думать. Грех не только в делах, но и в мыслях. Сказано: «… во гресех роди мя мати моя…» Человек рождается во грехе и вся его жизнь – это искупление греха, так наверное? Надо будет батюшку спросить…  И она опять молилась. И думала о Голубеве и о том, что сказал ей Степан о двойном вдовстве.

Это что же значит, недолго танкисту осталось времени пожить на свете белом? И вспомнилась песня его… Чёрный ангел, черный Ангел…  Господи, спаси и сохрани раба твоего Георгия. Надо ему как-то сказать, чтобы поберёг себя да в храм сходил исповедался. И она опять молилась: за Юрия-Георгия, за детей, за себя… Молилась, молилась и не заметила, как провалилась в сон.