Телефон выручил Марусю, когда приспело рожать. Вызвала  скорую по телефону. Аграфена рядом случилась, проводила её до машины, которая только-только успела довести её до родильного отделения.

Хоть и поздние роды, но прошли они на удивление легко, всё время в сознании была и на все остальные года запомнила, как родила черноволосого мальчонку, и зашёлся он криком 21 июня 1966 года в 23 часа 50 минут, что потом и было отмечено в справке.

- Ну, всё, - сказала принимавшая его врач, - поздравляю, мамаша, с новорожденным!

- Нет, не всё, - ответила Маруся, слабо улыбаясь, ещё беленький сейчас явится, - и охнула от подступившей схватки.

- Ну, ты, Бродова, даёшь! – ахнула врач, сколько же их там у тебя?

- Двое, - ответила Маруся и снова охнула.

- Ты гляди, гляди, идёт! Девоньки, принимаем! – Подала команду врач.

И 22 июня в 0 часов 10 минут огласил белый свет негромким криком басовитым второй  Бродов,  почти  лысый,   как   полковник  из   кинофильма   «Чапаев»,   но  заметно  

светловолосый, просто «пашаничный», как сказала медсестра, пацан.

- А вот вам и второй, да важный какой, как генерал Анашкин, и голос командирский. Ну, что, Бродова, ещё рожать будешь или сделаем перерыв?

                                                              67

- Довольно, - ответила ослабевшая Маруся, - отдыхайте теперь.

- Это ты, мать, отдыхай, а нам – вон, уже новую роженицу подкатывают…

                                                               *     *     *

Юрий Голубев, держа обещание не докучать Бродовой разговорами о женитьбе, всё-таки не оставлял её до родов в одиночестве, нет-нет, да появлялся у неё на дворе (приезжать старался трезвым), справлялся, не надо ли чего, то снег откинет, расчистит дорожку до калитки, то притащит мешок комбикорма для козы, то крыльцо расшатанное поправит, машину колотых дров на зиму пригнал, в дровницу сложил. И всё молча, без вопросов.  Маруся  ему: «Зачем, мне не надо, я сама управлюсь, мне Лашков дрова обещал…», на что Юрий Васильевич бросил отрывисто: « Тебе не надо – надо мне!»

На день Победы прикатил с гитарой; Маруся его не прогнала – святое дело, праздник – закусить сообразила, позволила ему выпить. Юрка помог стол накрыть, тепличными помидорами и огурцами, колбаской копчёной, икрой красной, карбонатом украсил. Пил много и всё за Победу. Марусе банку сока яблочного трехлитровую потребкооператорскую приволок и много ещё чего. Мария не возражала, смилостивилась в честь праздника. И поставила перед Степановым портретом, увеличенным с фронтовой фотографии, рюмку с водкой и кусочком черного хлеба её накрыла: кому – Победа, Степану – погибель.

Юрий Васильевич прибыл в сохранившемся с войны военном обмундировании при всех наградах и нашивках. Пил он много, позванивая всякий раз, когда опрокидывал рюмку, боевыми и трудовыми наградами; пил, но не пьянел, нить разговора не рвал, сидел трезвее трезвого.

После очередного тоста взял гитару, спел незнакомую для Маруси песню:

По могилам, по хатам спалённым,

По станицам, размолотым в прах,

Обагрённые кровью знамёна

Пронесли, вознесли на рейхстаг.

Нам не надо величья и славы,

Нам бы только вернуться домой.

А над павшими травы кровавы

Прорастают весна за весной.

   А память не вянет, она не трава,

   И в камне, и в песне, и в сердце жива!

Для острастки черкнули автограф

На стенах воровского гнезда.

Где ж ты, дивизионный фотограф,

Шёлкнул нас бы сейчас, как тогда.

И морщины исчезли бы, словно

Четверть века слетело с лица.

И готовы за Родину снова

До Победы идти, до конца!

            Маруся вдруг заметила стоящих в дверях Петрушкина и Лашкова: они слушали, замерев. А Юрка бросил на них взгляд, кивнул им и закончил:

   А память не вянет, она не трава,

   И в бронзе, и в песне, и в сердце жива!

            В дверях захлопали, Голубев засмущался, Мария махнула пришедшим рукой, приглашая войти:

            - Владимир Иванович, Леонид Иванович, проходите, присаживайтесь, гости дорогие.

            - Незваные, - подметил Петрушкин.

                                                                          68

            - А я и не собирала никого, да вот…

            - Да вот я припёрся нежданно-негаданно и получилось застолье.

            - А меня в кампанию вашу примитя? – возникла в дверях Аграфена Солдатова с зеленой обливной миской в руках, - не погребуете?

            - Наша компания – ваша компания, - миролюбиво и важно ответил Лашков, встал и подал соседке стул, - милости просим.

            - Вот, угощайтесь, салатику настригла, с колбаской, очередь в Звенигороде за ней отстояла. – Аграфена поставила миску на свободное место.

            - Ой, - всполошилась Бордова, - у меня ж картошка там, наверное, уже готова; заслушалась я тебя, Юрка, - поднялась тяжело и вразвалку пошла на кухню; Аграфена упорхнула за ней: « Я помогу!»

            Под картошечку отварную, да под салат, да за Победу – как рюмку не поднять! Закуски-то сколько! Аграфена подцепила на вилку резанок копчёной колбасы, прежде чем отправить его в рот, сопроводила словами:

            - И когда ж она у нас будет повсеместно, в кажном магазине и без очереди?..

- И бесплатно,- добавил Лашков и ответил Аграфене, - когда все будем работать, как Бродова работала!

            - А бесплатно – при коммунизме, - добавил парторг, от каждого по способностям, каждому по труду – это сейчас, а тогда – каждому по потребностям.

            - А жена секретаря райкома, сказывают, с чёрного хода в гастрономе отоваривается и без очереди. Это как, по потребности или по труду? А она не работает нигде. А тебя, Маня, туда не приписывали? Или отписали уже? Ха-ха-ха!

            - Цыц ты, Груня, не заводи политику, давайте без нее, - попросила Маруся.

            - Нет, без неё никак. - Возразил Лашков. – Мы, Мария Николаевна, собственно, к тебе не просто так заглянули, а по большому политическому делу. И хочешь - не хочешь, а послушай.

            Он достал какую-то бумагу, развернул её и прочитал: «Решением комиссии по Государственным премиям в области сельскохозяйственного производства, раздел молочное животноводство, присудить Государственную премию Бродовой Марии Николаевне, бригадиру молочного комплекса, оператору машинного доения совхоза имени генерала Анашкина Одинцовского района Московской области, получившей от каждой из пятидесяти  закрепленных за ней коров в 1965 году свыше 6 200 килограммов молока». – Прочёл и захлопал в ладоши, и все к нему присоединились, само собой.

            А Лашков добавил:

            - На той неделе получать поедем, готовься, Мария Николаевна.

Маруся смутилась, принимая приглашение.

            - Как же я такая… с животом… куда мне…

- Ничего, гэтак, полушалком своим белым с кистями закроешься, никто и внимания не обратит, толстуха и толстуха, мало вас, что ли таких у нас. А премию получить необходимо, она тебе как раз к сроку, на дитё будешь тратить.

- Ну, за это надо выпить, - предложила соседка, - ты, Маня, теперь, небось, и здоровкаться с нами бросишь.

- Перестань, Груня, что ты, пей, давай!

Выпили, закусили. Успокоились. Разговор вернулся в русло Победы.

- К стеле ходили, цветы положили? – спросил парторг у женщин.

- С утра ещё память павших отметили, цветы живые в банках снесли, - доложила Аграфена.

Встал Голубев:

- Помянем односельчан, павших в жестоких боях с фашистской поганью. Их вклад в Победу больше нашего.  И  помянем  друга  моего  Степана  Бродова  не  чокаясь,  пусть  земля  ему  будет  пухом в  стороне германской; спи спокойно на чужбине, добрый друг! –

                                                              69

Повернулся к портрету. – Спи спокойно. У нас всё хорошо, всё путём. И прости нас, коли сможешь.

            Выпили, закусывали молча. Голубев снова взялся за гитару, перебирая струны, объявил: «Чёрный Ангел» и запел, повторяя  каждую последнюю строчку в куплете:

Я домой пришёл бы, кабы

Не сгорел бы на броне.

О защитнике Державы

Вспоминайте, девки, бабы

И подружки – обо мне.

Я бронёй враг таранил.

Хоть крепка моя броня,

Танк  он в бок смертельно ранил,

Знать на миг Хранитель-Ангел

Отвернулся от меня.

Обернулся Ангел Белый,

И крыло его дрожит:

Где ж отчаянный и смелый?!

А он чёрный, обгорелый

На броне крестом лежит.

И гармонь его и тело –

Всё не пожалел огонь.

Как  же, бабоньки, хотел он,

Возвратясь к родным пределам,

Спеть вам песню под гармонь.

Белый Ангел утром ранним

Плачет в облаке густом:

Как же я его оставил?!

Чёрный Ангел, Чёрный Ангел

На броне лежит крестом.

И горючими слезами

Заливаясь в вышине,

В небе плачет белый ангел,

Плачет, плачет белй Ангел,

Чёрный Ангел на броне…

Я с войны пришёл бы, кабы

Не сгорел бы на броне.

В день Победы, в час Державы

Вспоминайте, девки, бабы

И невесты – обо мне.

            У женщин слёзы текут неудержимо, у мужиков желваки под висками буграми катаются.

            - У-ф-ф-ф! – выдохнул из себя горечь переживаемого Лашков, словно вынырнул с большой глубины. – Ф-у-у-у! Где ты, Юрка, такие песни взял? По радио и в телике я их не слыхал. Это не Высоцкий ли, новый сейчас появился, говорят, артист?

                                                                          70

- Ты его и не услышишь. Это не Высоцкий и не Окуджава. Автор этих песен Георгий Чистяков, выпускник нашего МИМЭСХа. Мы с тобой дипломы защищали в 50-м, а он в 55-м вступительные экзамены сдавал. И у нас в совхозе на преддипломной практике был  в 1960-м,  помнишь,  проектировал  нам  новую  ремонтную мастерскую?  Я его  звал  

сюда, к нам работать, хотел в Минсельхоз заявку на него подавать, но он уклонился, его в издательство пригласили. Он больше сочинительством увлекался.

- Фронтовик?

- Какое там, он с 38-го года, ему в начале войны три с половиной года было. Но память цепкая, пишет роман о военном детстве.

- А ты почём знаешь?

- А мы друганы с ним, он иногда заезжает ко мне, всё меня терзает: расскажи да расскажи про войну. А потом как вывернет по-своему, аж за печёнки хватает, скажи?

- Да, царапает.

- А он, Марусь, и про тебя написал: «Доярки труд – молочный труд…»

- Ой, я знаю, этот стих  у нас на комплексе в зоотехнической газете висел. Только там автора не указали. – И Маруся прочитала до конца полюбившиеся ей строчки.

Прочитала и улыбнулась:

- В самую точку, но без хороших кормов большой прибавки не жди.

- Это точно, - заключил парторг.

Так они беседовали да чокались, да годы войны вспоминали, да песни той поры пели, какие знали,  и Голубева ещё просили Чистяковские песни исполнить…

Примчался Юрий Васильевич и в роддом, его там папашей назвали, поздравили с двойней, он в отказ не пошёл, передал Марусе сумку с продуктами, записочку вложил, она ответила, половину присланного вернула с нянькой, та объяснила «отцу», что «возвернутое пока нельзя роженице есть, на молоке материнском отразится, младенцы будут маяться животиком и аллергией».

Сумку Юрка не взял, оставил няньке,  несказанно её этим обрадовав, прыгнул в машину и помчался в своё гнездо пить водку, отмечая Машкину победу, как он назвал не известно от кого рожденных ею детей. 

Навестили Марусю и две её товарки с комплекса, и всё, больше никто не приходил. Голубев узнал в справочном отделе больницы, когда Бродову выписывают, и приехал за ней с букетом полевых цветов. Роль отца ему удалась, он даже узнал заранее, что нянькам, которые вынесут младенцев, надо сунуть в карманы халатов хотя бы по пятёрке. Юрка сунул по десятке.

А к гипсовому бюсту в клубе Петрушкин приказал приладить бирку с текстом: «Скульптурный портрет Лауреата Государственной премии СССР…» и т.д., и автора указать: художник А. Бродкин. И враз кто-то приписал на бирке после фамилии Аркадия: «Ейный хахаль». Бирку заменили, но злая приписка возникла снова. И так продолжалось до нового 1967 года, пока Петрушкин не потребовал старую бирку снять и сделать новую – бирку-шильдик, на металле, но не крепить под портретом, а ставить рядом с ним только, когда приводили в клуб гостей или школьников на экскурсию. А потом бирку потеряли…