Горшкова ускакала. А Лашков долго сидел и карябал ногтями затылок, словно месяц головы не мыл, всё соображал, как быть: отзывать уже отосланные на Бродову документы для представления её на высокое звание Героя соцтруда или оставить всё, как есть, то есть пустить на самотёк. Ни до чего не додумавшись, решил так: завтра как раз партбюро совхоза, вот на нем и обсудим сей заковыристый вопрос. Свалив всё на коллективное решение, Лашков почувствовал облегчение, от радости достал из шкафа бутылку коньяка, налил полстакана, выпил, закусил дешевой шоколадной конфеткой без обёртки, типа «Кавказская» и отправился ужинать в кругу семьи.

А Маруся Бродова вспоминала по дороге к пустому холодному дому свою последнюю встречу с Юркешом Голубевым, Юркой Голубем, как она всю жизнь его называла. Нет, не ту, когда он песни её гостям пел, а последнюю.

Отправилась она в Звенигород за справкой, пошла пешком в расчёте на попутку. Так и случилось: только вышла из Устьев на шоссе, прошла чуток – тормоза позади скрипнули. И машина разок гуднула. Оглянулась – Юрка из кабины своего крошечного «козлёнка-запорёнка» рукой машет. Подошла, а он дверь распахнул:

- Здравствуй, Маня! Далеко собралась?

- В Звенигород.

- Прогуляться или по делу?

                                                               61

- По делу.

- Садись, Маня, подвезу, – вышел, открыл ей дверь, посадил, поехали…

Отъехали немного, он тормознул, поставил колченогий с брезентовым кузовом «Запорожец» на обочину, мотор выключил. Лицо небритое, помятое, с похмелья.

- Ну, рассказывай.

- О чём же тебе доложить?

- Про свои дела.

- А Какие, Юрок, у меня «дела»? – она голосом выделила последнее слово, будто подчеркнула. – Нету у меня никаких особенных дел. Работаю на комплексе, ты ж  об этом знаешь, сам меня туда когда ещё определил. Да хозяйство домашнее помаленьку веду. В свободные минуты книжки читаю, стихи люблю, да в хоре в клубе пою, хожу на репетиции.

- А телевизор не глядишь?

- Купила  телевизор,  давно,  ещё  при  маме,  она  была  любительница.  А как её не

стало, я его редко включаю. Как он начинает… работать, я почему-то плачу, маму вспоминаю, да Стёпу, хотя он мне плакать запретил.

- Когда ж это он запрет свой наложил?

- Да не дыши ты на меня! Перегаром от тебя несёт, Юрка, как от нашего сторожа Михеича. Как ты живёшь, тебя даже спрашивать не надо. По запаху всё ясно.

- Ты от разговора меня не уводи и  не переводи его на меня. Так что там насчёт Степана? Ты, говорят, от него рожать собралась?

- Собралась… - медленно и не сразу ответила Маруся.

- Давай-ка я тебя отвезу к врачу в психдиспансер.

- Зачем? Мне нужно к врачу, только к акушеру, в женскую консультацию.

Помолчали. Голубев потёр щёки, опустил стекло со своей стороны.

- Ну что, везёшь или я пойду? – Маруся взялась за ручку дверцы.

- Погоди. Не хочешь говорить – не надо, дело твоё.

- Вот именно. Это дело моё, а вы все хотите, чтобы оно было вашим, прокуроры назойливые, как мухи навозные.

- Ладно, не рассказывай. Ответь тогда на один вопрос: это не шутки, ты и вправду беременна?

- Спросишь у Лашкова, когда я ему справку привезу. А с собой её у меня пока нет, я за ней только вот собралась, да ты не везёшь. А что это тебя так волнует? Небось, когда тебе твоя Незабудка двоих рожала, ты так не суетился.

Голубев опять потёр щёки и сидел молча, отвернувшись к окну. Потом вздохнул глубоко и заговорил, словно продолжая что-то сказанное ранее.

- Да… Думал я, Маша, что счастлив я буду в жизни только с тобой. Ты ведь мне в сердце запала давно, когда ещё в школу бегали. Да вот Стёпка-друг дорожку мне к тебе заслонил. Как поётся в песне, третий должен уйти… Вот и ушёл я немцев бить, ушёл вместе с первым. Но видишь, как судьба повернулась. Должен ведь был я погибнуть. А Степан вернуться живым, да у меня в том последнем бою заминка вышла. Нет, машина была в порядке. Заминка у меня в трусливой башке случилась. Испугался я: бой последний, войне шандец, а кто знает, что в том бою случится? Слышу в шлемофоне Степанов голос: «Юркеш, давай, жми вперёд, я сзади прикрою!» А я молчу. А он опять: «Юркеш, Юркеш!» Потом матюгнулся, дал команду: «Вперёд!» и вот… Моя минутная задержка, ни для кого не заметная, чем обернулась. Мы тронулись за Степаном и тут – взрыв и всё… Мне его крик до сих пор во сне слышится, будто я в шлемофоне сплю…

Маруся закрыла лицо руками и рыдала, слёзы сквозь пальцы текли и падали ей на колени. А Голубев продолжал. Притихшая Маруся слушала его молча, вытерлась платком и сидела без слёз, онемев лицом.

- А потом я тебя двадцать лет уговаривал… Всё счастье искал.  Да не удалось…

                                                             62

- Говоришь, счастье искал? – тихо спросила Маруся. - А ведь оно у тебя было: живой вернулся с войны, разве не счастье?

- Оно смертью друга оплачено…

- А семья, дети? Разве не счастье? А твоё положение, должность? Зачем плакаться? Но ты всё профукал, Юрий Васильевич! – Маруся впервые назвала его по имени-отчеству, - и всё пьёшь, пьёшь, никак не остановишься. Остановись, остепенись, молодой ведь, сороковка всего, ещё наживёшься в счастье, найдёшь с кем.

- Без тебя какое мне счастье? А ты вот отрезала мне дорожку к себе окончательно. Но готов оставшиеся годы разделить с тобой, помочь тебе вырастить чужое дитё.

- Почему чужое? Они оба мои, родные.

- Кто они? И где они? Ты чего, Маша?

 - Мальчишки мои, я знаю, что пацаны родются.

- Так, может, пойдёшь за меня? – тихо и жалостно попросил Юрий Васильевич.

- Нет, Юра, давай об этом не будем больше никогда.

- Тогда надо за это выпить! – Голубев полез в бардачок и вытащил бутылку. _ Давай, достань там стакан.

- Да ты с ума сошёл?!

- Ты сошла и я сошёл, та нашла и я нашёл! – он поднял бутылку. - Ничего, доставлю аккуратно, мне все гаишники – родня. Выпьем за наши с тобой радости.

- А у тебя что за радость, Юркеш?

- Она у меня одна – Победа! Ты знаешь, признаюсь, тебе – признаюсь, никому никогда не говорил, а тебе скажу: когда о Победе сообщили, я как ополоумел, раздвоился словно: один - серьёзный – Голубев Юрий Васильевич -  строил планы на жизнь и пытался их осуществить, жить, чтобы делать людям добро, улучшать их жизнь, чтобы поскорее забыли о войне; другой – Юркеш – весёлый, озорной – праздновал Победу и другого счастья не ведал и не искал. И до сих пор празднует. – Он наполнил стакан портвейном. - За Победу! – И выпил его залпом. Тут же налил четверть стакана и протянул  его Марусе.

- За Победу!

- Ни за беду, ни за Победу пить не буду. Всё, Юркеш, мне теперь нельзя, и не навязывай.

- Не-а, мы ещё погуляем Победу! – Он влил в себя налитое Марусе, нажал кнопку стартера: - Ну, поехали! Упэрэд, как говорит Володька Лашков! Упэрэд!