Народ так не гудел в нынешнее время при известии о том, что Пугачева сменила Филиппа на Максима, как забурлил он в Устьях от новости про Марию Бродову. Мужики только хмыкали, их такие факты не задевали, а бабоньки – да, те на своих язычках пообтесали орденоносную доярку до костей, а потом и косточки перемололи. Да, завела себе подружку и с неё снимает стружку… Ах, ты не простая была, гордая, да всё в президиумах заседала да с космонавтами за ручку здоровкалась и с самим Климентом Ефремовичем зналась, так на вот тебе! Простирнули она Марусю до бела, седых прядей ей прибавили. Наиболее алчные до чужой боли пытались добиться: от кого понесла героическая труженица социалистического животноводства, но, увы, источники информации были запечатаны, и распечатать их не было ни у кого никаких сил, что утраивало азарт исследователей.

Погудели, погудели и заткнулись, только самые неугомонные продолжали перетирать сие событие, которое никак их не касалось и не имело к ним никакого отношения. Да, на каждый роток не накинешь платок, даже если он из цементного раствора. Это было личное дело Маруси Бродовой и больше ничьё. Будь они поумней, они бы это поняли и отстали от неё, но ведь глупость всегда дружит с завистью, потому и утихнуть не могли те, кому поперёк горла встали в своё время Марусины производственные успехи и награды за них.

А Маруся жила в своём мире – в мире ожидания, от назойливых расспросов отмахивалась с блаженной улыбкой, только и скажет иногда: «Просила Господа, вот и сподобилась» и отойдёт с извинениями. Она прислушивалась к себе, к тому, что там, в ней

                                                                        59

происходит, как святое таинство зарождения жизни совершается, радовалась, восхищалась и ждала, ждала… И готовилась к материнству, словно с ней не впервой это происходило.

Но стыд охватывал её, когда вспоминала ту ночь в пристройке, которую она провела с Аркадием. «Грех-то какой! – Вздыхала она тяжко. - Прости меня, Господи!» Она не могла понять, как это всё произошло с ней, как она на это решилась? Словно кто-то извне надоумил её, сказал ей: «Вот, Мария, твой последний шанс, воспользуйся им».  И когда она пыталась вспомнить не угасшие ещё в памяти отдельные миги их с Аркадием близости, дрожь охватывал её, она вся сжималась, стискивала бедра, словно сопростивляясь тому, что произошло в ту ночь, словно отказывалась ото всего, что с ней тогда случилось. «А кабы отказалась, - шептал ей кто-то, - и деток не было бы!». Вот поди и разберись в себе в такие кошмарные моменты ночных раздумий, схожих с кошамрами.

Но природный процесс шёл своим чередом. И, как говорится, процесс процессом, а перед начальством надо отвечать, тем более, что его, начальство, запугивали самые настырные. И, что удивительно, не только бабы.

- Голубев её покрывал и выдвигал, а она вона что сотворила, прынститутка! – Кричала самая злая Любка Заболотнова, заправщица на пункте ГСМ. – А вы ей и то, и это: и рисуете её во всю стену, и лепите с неё  статую, и пляшете под её дудку! – Налетала она  во время разных мероприятий то на  профорга, то на парторга, то на главного зоотехника и директора. – Бродову туда, Бродову сюда, пожалуйста, а Бродова вот вам всем что показала!

- Да что ж она такого сверхневероятного показала? – Срывался на неё Лашков. – Любая женщина захочет матерью стать – так и станет, советская власть не запрещает рожать, наоборот, приветствует. Ты, Заболотнова, сидишь там одна в своей гээсэмовской будке и дуреешь от одиночества. Не распускала бы язык!

- А она, стерва, козу завела и Любкой назвала, зараза, мне в отместку!

Языки не умолкали, хотя многие из тех, кто осуждал Марусю, уже стали её жалеть, понимая, как круто она развернула свою жизнь, что самое тяжкое ей ещё предстоит пережить. Дитя поднимать  в одиночку это тебе не козу подоить.

А Маруся, наперёд заботясь, завела козу – молочком  будущих детишек заранее обеспечить. И назвала ей Любкой, как мать Евдокия до войны звала их козочку.

Побывала она в женской консультации, запаслась справкой о беременности. Пошла к Лашкову, но секретарша Нинка Горшкова остановила её. Поджав губы и отводя глаза, она заявила, что Владимир Иванович заняты и что по личным вопросам они принимают в четверг и пятницу с пяти до шести вечера. И надо записаться на приём. «Вона как теперь, - подумалось Бродовой, - раньше – милости прошу, будьте любезны, а теперь заплоты ставят. Ну и ладно, Господь с ними, приду в четверг». Своего удивления она Горшковой не показала, улыбнулась, попросила записать её на четверг и пошла домой.

В четверг у Лашкова в кабинете состоялся разговор.

- Ну, что, Мария Николаевна, правду люди бают про тебя, али врут? – Владимир Иванович не знал, как беседу начать, куда её и в каком духе повести, поэтому так полушутейно начал.

- Отчего ж неправда, так оно и есть. Вот и документ, - Бродова протянула ему справку, - так что я теперь для геройского труда не гожусь.

- Да…. – поскрёб затылок пальцами директор, -учудила ты… то есть, удивила всех нас. – Видя, что Бродова собралась встать, остановил её. – Ну, ну, Маруся, сиди. Заслуги твои трудовые остаются высокими, они все при тебе, их не отменишь, за них тебе и звание высокое полагается.

- Нет, нет, Владимир Иванович, не надо  званий. Хороша я буду на вручении в Кремле с пузом-то. Опозорю весь район. Ты мне подсоби с работой. Мне бы чего-нибудь полегче.

- Погоди, не торопись. Тебе рожать когда?

- В июне.

- А в декрет?

- С апреля.

- О, до него ещё дожить надо, Новый год встретить высокими надоями, ха-ха! – Он нажал кнопку селектора: - Нина, пригласи главного зоотехника!

- Он в Одинцове на совещании! – бойко отрапортовала Горшкова.

- Ладно, - обратился Лашков к Марусе, - с ним решим, не вопрос. Ты пока работай, как работала, в прежнем качестве, до своего декретного, не напрягайся, а будет тяжко, найдём тебе должность на комплексе, не бойся, не обидим. Так вот, Мария Николаевна, и поступим. Да, Голубев-то в курсе? – мягко, без нажима спросил, будучи уверенным, что без Юрки здесь не обошлось.

- А почему он должен об этом знать? Нет, Владимир Иванович, это моё личное дело, я о нём по радио и в газетах не сообщала. Но, вообще, он знает. И поздравил меня.

- С чем? – не поняв, удивлённо спросил директор.

- Как с чем? С этим самым, - и она погладила себя по животу, который еще и не был заметен.

И Лашков опять запустил пятерню в заросли затылка… Бродова ушла. В кабинет

тут же всунулась Горшкова.

- Владимир Иванович, ну как?

- Что как?

- Бродова что сказала?

- Беременная она. Вот справку принесла. Подшей в её личное дело. В июне рожать будет.

- А от кого рожать, не сказала?

- А я и не спрашивал.

- Говорят, она умом тронулась: девкам на комплексе сказала, что отец её дитяти муж Степан, на войне убитый в Берлине двадцать лет назад.

- Чушь собачья. Нормальная она, рассуждает здраво.

- А говорят…

- Вот что, девонька, ты сплетен не разноси, прикуси свой язычок и береги место, на котором сидишь. Иди, пригласи следующего, кто ко мне.

- А нету больше никого.

- Тогда, гэтак, вперёд и с  песнями, марш домой. И чего только не придумают злоязыкие бабы…