Послезавтрашний день стал для Марии Николаевны Бродовой началом отсчёта её жизни в новом качестве.

После утренней дойки на молочном комплексе, когда было промыто оборудование, бригада села почаёвничать в комнате отдыха, украшенной грамотами, вымпелами, плакатами политического и зоотехнического содержания и засохшими летними цветами.

Все были уже предупреждены Марусиными товарками, побывавшими позавчера у неё в гостях, о предстоящем важном сообщении Марии Бродовой.

- Ну, давай, Маня, давай, докладай коллективу, чё хотела, - приступила к ней доярка Крячкова, - сказывай, сказывай.

- А что сказывать? Другую жизнь начинаю, девоньки, потому как беременная я, слава Богу!

Бабоньки притворно заохали, потому как Макарычевой Катьки диагноз и прогноз уже разнёсся по Устьям и достиг самых дальних рубежей совхозного производства.

- А Бог-то тут причём? – прихлёбывая чай, спросила досужая Клавка Мухина, - от кого залетела, признавайся.

- Ты, Клава, не следователь, а я не подсудимая. Допрашивать и пытать меня и не пробуй. Обещала подругам объяснить, почему вина на празднике не пила, вот и объяснила. Теперь только чай! – И Бродова взялась за свою чашку. – Только чай с печеньем да баранками, угощайтесь.

- Ну, а кто он, он-то кто?

- Ты о ком? – не поняла Бродова.

- Я об отце.

- О чьём отце? – опять не поняла Маруся.

- Ребёнка твоего! – Почти закричала Мухина. – Ты дурочка что ли?

- У меня будет два ребёнка. – Твёрдо и уверенно заявила будущая мать голосом, не допускающим возражений.

- Да хоть трёх рожай, коли хочешь, а их отец кто будет?! Ты понимаешь, о чём я спрашиваю? По отчеству  как мы их будем величать?

- По отчеству детишки мои двойняшки будут Степановичами… В память об их отце, Стёпе моём погибшем.

                                                              58

Клавка Мухина ахнула, горячим чаем захлебнулась, обожгла дыхалку и закатилась кашлем, из которого её подруги вывели, колотя кулаками по спине.

- Ты чего, - засипела Клавка, - совсем рехнулась, какой Степан им отец? Двадцать лет как погиб, а ты чего, его семя в себе что ли два десятка лет носила, высиживала? Совсем ты сдурела. Залетела, так залетела. От Голубя, что ли? Больно долго ты, подруга, рожать собиралась, раньше надо было.

- А раньше нельзя было, - медленно и как-то потусторонне, словно всё перед ней отодвинулось далеко: и стол с самоваром и чашками, и стены с плакатами и вымпелами, и

товарки – всё, и будто стоит она в поле, а навстречу ей Степанов трактор тарахтит. И        Стёпа из кабины рукой машет. – Степан не разрешал. А теперь позволил. И стала я тяжёлая. – Уже в мёртвой тишине закончила Маруся.

Перепуганные подруги молчали и фантиками конфет не шуршали, только переглядывались. А лица у них были такими странными, испуганными и… смешными, что Маруся вдруг улыбнулась, словно очнулась от нахлынувшего видения, и тихо проговорила:

- Ну и рожи у вас, девки, смех один. Беременной бабы испугались?

- Мухина гыгыкнула в ответ, Бродова засмеялась, и бабоньки захохотали на все голоса.

- Ну, Манька! – Клавка вытирала концом косынки слёзы на глазах и смеялась. – Ну, рассмешила. Это дело надо обмыть! За успешное завершение утренней дойки и за Машкино пузо! – Произнося это, она встала и достала из глубины своего шкафчика початую бутылку портвейна и поставила её на стол. – Выпьем за Степановичей-Юрьевичей! А тебе, Маня, нельзя, тебе не нальём! Но за тебя выпьем!

В тот же день об этом событии на комплексе гудел весь совхоз, а Катька Макарычева хлопнула толстой папкой с квартальным отчётом по столу и крикнула главбуху Лагуниной:

- Ну, что я вам говорила?! А вы всё время Макарычевой не верите! Бродова сама нынче во всём призналась. Рожать будет!