Ой, не заметила, как Голицыно проехала! Следующая Захарово, Пушкинские места, это всем известно, школьная учительница рассказывала. А вот побывать там так и не собралась, то война, то другое… Вот и школа вспомнилась, как в ней после комсомольского съезда выступать пришлось, рассказывать, что на съезде было, кого видела, с кем встречалась…

            А на съезде-то всё правительство и партийное руководство страны присутствовало. Всех и не разглядела с задних рядов-то… в перерыве стояли в фойе кучками, по делегациям. Бродову всё журналисты терзали, крутились вокруг неё, расспрашивали, как это она нашла слова такие, сзади суетился инструктор ЦК ВЛКСМ, ответственный за её речь, автор писульки, по которой Бродова не сказали почти ни слова. Он пытался насесть на неё и выяснить, почему она осмелилась отступить от утверждённого текста, ведь он уже был набран в отчётной по съезду брошюре.

            А Маруся мялась, стесняясь своих пальцев-сарделек и, чтобы спрятать их, стянула с шеи концы яркого белого платка в алых маках на ладони, сцепила под ними пальцы замком и не знала, что делать и что отвечать. И тут её выручил Климент Ефремович Ворошилов. Он ходил от делегации к делегации, останавливался возле каждой, о чём-то спрашивал, шутил, пожимал руки.

Вот он вдруг-то и возник возле одинцовских.

- А вы, ребятки, отколь будете? – спросил с лукавой вождистской улыбочкой.

- Одинцовский район Московской области, - отрапортовал руководитель делегации, секретарь райкома ВЛКСМ.

А Клим Ворошилов обратился к Марусе:

- А ты молодец! Словягу свою молвила от сердца, а не по настроченному байстрюками. А что руки-то прячешь под платком, давай правую, пожму её от души, давай, давай, будя стесняться! – Он запустил свою ладонь под платок и явил свету рабочую руку доярки. – Бог мой! –Он даже охнул. – Что с пальцами-то, в триер рука попала что  ли? – щегольнул он термином.

Маруся смутилась ещё больше, лицо и шея красными пятнами пошли, и с трудом, едва, через пень-колоду объяснила, что руками раздаивала первотёлок, двадцать четыре коровки юные, раздой был удачный, коровы продуктивные.

- А этот, как его… - Ворошилов руками показал в воздухе, и все поняли, что он имеет в виду доильный аппарат.  

            Вожак группы отбарабанил, вытаращив в испуге свои комсомольские глазёнки:

            - Механизация животноводства в районе достигла восьмидесяти процентов, идёт к завершению. Всё – по плану! И в их хозяйстве готовится перевооружение молочной фермы, к двадцатом съезду партии будет завершено. Идёт переподготовка кадров. Мы…

            - Вы вот чего запланируйте: чтобы руки доярок советских так больше не страдали! А тебе – как фамилия? – спросил вдруг он Марусю, та ответила, – а тебе, Бродова, великое спасибо   ото   всех,   кто   пьёт   молочко  твоих бурёнок,  и  отдельно  от маршала  Клима

                                                                            22

Ворошилова огромное спасибо! Всех благ тебе, дочка! –  Он обнял её и поцеловал ей руку.

            Все зааплодировали, громче всех колотил в ладони инструктор – спичрайтер, хотя таких слов в то время ещё не употребляли.

            А что ж за «словягу» молвила, как сказал маршал, Бродова с трибуны?

            Маруся, когда её выступление объявили в микрофон, взошла на трибуну на ватных ногах, они дрожали, подламывались и не держали доярку. Она прижалась к столешнице трибуны, подняла бумажку с текстом; та дрожала, да так сильно, что издавала шелест. Бродова глубоко вздохнула, прикрыла глаза. В зале стояла выжидающая тишина. И вдруг возник в её памяти экран и на нём кадры из «Светлого пути» с Любовью Орловой, и из «Члена правительства» с Марецкой, вспомнились Марусе и девчоночьи мечты. И она поняла: вот оно, сбылось. И я должна сказать. Только своё, не чужое.  В такой-то миг, только раз в жизни.

            Она положила бумажку на пюпитр, вздохнула глубоко и сказала своё, от сердца слово.