«Господи! - Молилась Мария Бродова перед иконой ночью в доме. – Ты ниспослал мне сон вещий тому уж двадцать лет. Скоро мы будем отмечать юбилей Победы, а я всё жду. Когда же ты дашь мне деток? Ещё ведь немного и  я рожать не смогу, не смогу выполнить завет Степана, что нарёк он мне в том давнем сне, и ведь больше не явился ни разу. Вели ему, Господи, посетить меня, утешить! – Она ещё много и долго шептала перед иконой всё, что наболело на сердце и накопилось в душе за два минувших десятилетия, помянула в конце всех, кого уже не было рядом с ней: как всегда, первыми – отца и мать, братьев, Стёпу своего, солдат павших на войне, тётку Степанову Наталью и многих других – сродников и односельчан. Она знала, что за упокой надо поминать в утренней молитве, но утром не было времени – надо было спешить на дойку.

            Закончила молиться и легла, одинокая, одна в пустом доме и, умиротворённая молитвой, скоро заснула. И явился ей сон: идёт она по колее, наезженной через поле, слева и справа пшеница спелая золотом отливает, от ветерка волнуется, и ведёт за руки двух пацанов босеньких, сама тоже без обувки – слева золотоволосый малыш, справа кучерявый черныш, волосы как у барашка кольцами. И вдруг выкатывает на тракторе Степан; Маруся посторонилась, дорогу уступая, а Степан кричит ей из окна: «Ну, что я тебе говорил?! Расти их на счастье! Люблю тебя!» - и исчез. Одна пшеница волнуется вокруг, и малец чернявый куда-то пропал. А она упала на колени в горячую пыль, прижала белокурого сыночка к себе крепко и кричит: «Гриша, Гришенька! Вернись! Сыно-о-о-о-к!» - И проснулась с этим криком.

            - Господи! – Маруся перекрестилась. – Спаси, сохрани и помилуй!

            А уже солнышко апрельское в окошке играет. Ой, дойку проспала! – испугалась было, сбросила ноги на пол и вспомнила, что нынче выходной, за неё на ферме подменная доярка у коров хлопочет, значит, можно ещё чуток поспать. Легла, натянула одеяло к подбородку, но, как ни жмурила глаза,  сон не шёл. И стала она размышлять, к чему бы ей такое сновидение явилось. Лет двадцать во сне Степана не видела, и тут вот на тебе…

            Двадцать… Да, двадцать,  в мае юбилей Победы, нынче репетиция в новом   клубе, объявлено о всенародном праздновании этого дня. По такому поводу и указания были сверху, и поднялась суета и копошение во всех министерствах и конторах, государственных и общественных организациях, на заводах и фабриках, в колхозах и совхозах, в институтах и школах. Чеканилась на Монетном дворе к двадцатилетию победы юбилейная медаль,  списки составлялись, морока да и только, отчеты о подготовке, программы утверждаются в райкомах и обкомах, в парткомах и т. д. Это была так называемая инициатива сверху.А снизу её и поднимать не надо, этот день отмечали каждый год по домам, с друзьями, живыми, вернувшимися с войны, с роднёй оставшейся -  по  паркам,  лужайкам, бережкам и обязательно – по кладбищам, поминали всех погибших  

                                                                            16

и всех уже ушедших ветеранов фронта и тыла. Так что тут будить никакую инициативу не требовалось. Она сама снизу дотолкалась до верхов и мозги там прочистила.

             Как говорится, кто жил в советское время, тот понял, а кто родился после развала отечества, для того так подробно объяснено. В общем,  к дню Победы  готовились мощно. И даже средства на это сумели и выделить, и найти. Уж погулять мы не дураки. И день Победы объявлен был всенародным праздиком с красной датой в календаре.

            Знак

           (Авторское отступление)

Год и четыре месяца автор не брался за продолжение своего повествования. Как отрубило. Только единожды открыл обложку переплетенной рукописи (подарок друга-однокашника Лёньки Гагина, больше известного как Лёва Куница и Профессор), прочитал написанное: понравилось; погрустил, погрустил, но, даже не прикоснувшись к перу, закрыл. Почему? Один Господь ведает, какими путями идёт сочинитель, и что им движет.

И вот сегодня, 14 января 2013 года, лёжа в тихий час на больничкой койке (правостороння пневмония), отходя от вчерашней температуры (была 39,5) и глядя в хмурый потолок палаты (близились сумерки), он задал себе этот вопрос: ПОЧЕМУ? И снова не смог на него ответить.  «А может быть, - подумал автор, - не стоит мучить себя 25 лет? Ты эту историю задумал для себя? Для себя, кажется. Ты почти всю её пережил, и не раз, не считая мелочёвки. Выслушал и дал высказаться каждому герою, проиграл всё в уме. Просмотрел, как фильм, все события и сюжеты, спел все песни, и не раз, в кругу друзей, что же тебе ещё надо? Пьеса сыграна? Сыграна. Ты доволен? Или нет? Может, тебе не хватает аплодисментов, рецензий и гонораров? А если рецензии тебя убьют? Справишься или нет? Подумай».

А что думать? Какая-то апатия меня обуяла. Не следовало было мне никому рассказывать о моём творческом замысле. А гонорары, рецензии и там – аплодисменты -  это всё не главное. Мне аплодисментов хватает от детишек за песенки и стихи для них, за рассказы и песни о военном детстве, о школьной любви, от друзей на творческих вечерах… Я не хочу мучиться незавершёнкой.

А может быть, бросить, закрыть тему, как сказала мне четырёхлетняя внучка Вика: хлопнула ладошкой по столу и крикнула: «Всё! Тема закрыта!» Может быть, и мне хлопнуть? Мне не проясниваются дали романа, я многого ещё не додумал, боюсь, это будет вечная писанина, и я не доберусь до финала, когда смогу поставить точку и написать, как в кинофильме: «Конец»?

И вдруг, словно кто-то сказал автору внутри его самого: «Нет, ты не должен бросить, не имеешь права. Ты зачал дитя, ты и должен произвести его на свет, принять роды, а всё остальное уже не будет от тебя зависеть.. Итак, продолжение следует…»

            Автор не слышал звука голоса и, может быть, не запомнил все слова, но смысл донесённого до него понял. И когда понял, потолок над ним высветился крýгом, словно сквозь него пролился свет небесный. Лицо его разгладилось, расплылось в радостной счастливой улыбке, он лежал, как блаженный, не желая ни шевельнуться, ни произнести слово, боясь спугнуть этот миг, и только одно желание томило его: чтобы это состояние осталось в нём навсегда.

            И пока он лежал под нимбом падающего на него света, он не решил, а понял, осознал, что не закроет, не бросит. И всё дальнейшее повествование открылось ему как прочитанное до конца и заученное; высвечены были все неясные уголки, и показалось ему, что теперь он будет твёрдо знать, что делать и как, и что работа предстоит нелёгкая, но радостная.

            И ещё он понял, что послан ему тот знак, которого он просил в своих молитвах, а кем, стоит ли объяснять? И что завтра он  примется за дело, не ища никаких отговорок. За дело, друг мой, за дело!

                                                                            17