Глава 02.
Так вот, год 1944, четыре часа июньского утра, Маруся Нестерова топает на утреннюю дойку, а мысли – их множество – гудят, как рой пчёл, только не над головой, а в неокрепшей разумом девичьей головёнке. И все они разные, одна с другой несхожие, но одна другой главнее: войне четвертый год пошёл, а ей конца не видать, хотя вроде бы и одолеваем фашиста, но она всё людей жрёт-губит, и где-то батя её, в какой земле лежит, и где братья её, Гриша и Ваня, и мать хворая, и как зимовать будем, она не кончится, а она не кончится, я сердцем чую, опять в зиму голодать, не наголодались разве за три минувшие, и сбудется ли то, о чём перед войной мечтала… И все мысли-то вам не пересказать, иные и не уловишь. Скачут кузнечиками, а иные долбят изнутри, аж голова трещит.
Вы улыбнётесь: о чём может мечтать деревенская пацанка? Конечно, в ту пору не мечтали о том, что нынче молодёжь влечёт, не исключая и сельскую. Тогда не в фотомодели рвались, не в жёны олигархов али в проститутки. Последнее-то слово девка деревенская и слыхом не слыхивала. Но кино советское было, оно сеяло другие мечты. И думалось Марусе вот о чём: а вдруг ей повезёт и станет она орденоносицей и депутатом, как героиня Любови Орловой из кинофильма «Светлый путь». Эту картину Маруся несколько раз смотрела перед войной и завсегда обмирала, представляя себя на месте героини. А потом, когда уже война шла, в нетопленном клубе как на сказку глядели они
на экране историю про любовь свинарки и пастуха, и всё мнилось Марусе, что это она поросят оживляет в ушате с горячей водой и любовь переживает к красавцу, сошедшему к ней с кавказских гор. Но хотелось ей быть и такой, как Марина Ладынина в «Трактористах», и песни петь с Климом, и на мотоцикле гонять… и не одна Маруся так мечтала: как приедет к ним кинопередвижка, так девчонки тормошат киномеханика Дуську, заменившую взятого воевать мужа, чтобы она привезла им эту картину. Ну и что ж, что недавно показывала, ещё давай!
Особенно зажигалась Маруся в конце сеанса, когда на экране свадьба торжествовала, потому что на месте Ладыниной она видела себя, а на месте Клима – Стёпку Бродова. И как по пути на дойку доходила она до этого мига, как мысль о Стёпке тюкала её в темечко, так сразу сердце ныть начинало: Стёпка старше её на год, ему вот-вот повестку принесут на фронт собираться, а у неё со Стёпкой, со Степаном Бродовым любовь. Вот и разломит её война на две половинки, склеятся ли они потом? И чтобы не думать о страшном, Маруся припускалась бегом, чтобы убежать от этой мысли или сбросить её с себя, потерять где-нибудь по дороге.
Было, было у неё со Стёпкой в прошлом годе на сенокосе, не соблюла себя, как сказали бы на деревне бабы, прознай они про них, а Маруся об этом и не жалела. Тогда работы оставалось ещё на пару дней, в деревню возвращаться – время терять, все остались ночевать у смётанных стогов. А коли ночь июньская прохладной ляжет, заройся в сено и спи. Но куда там спать, а погулять, попеть? Посидели у костерка, Юрка Голубев с балалайкой не расставался, они под неё и потанцевали, вальс «На сопках Манчжурии» на трёх струнах он выделывал знатно, и попели, и под частушки плешку у костра вытоптали, и парами разбрелись к реке Москве, на бережку под луной в обнимку посидеть, понежничать вдвох под Стёпкиным дешёвеньким пиджачком…
А потом на стог забрались, навзничь пали, звёзды считали, сенным духом согревались, да всё шептались, шептались, мечтали о том, как жизнь их совместная дальше повернёт и что с ними будет. И целовались, потом и это… Маруся руки Стёпкины с себя не скидывала, от губ его не отворачивалась, наоборот, и целовала сама, и руки свои распускала. Как-то вот нутром своим то ли чуяла, то ли приняла – и не потому, что война, и Степану, может, выпадет идти воевать, - от разного, в общем, почуяла и приняла, что жена она ему, а он муж ей и хозяин навеки. И всё, что между мужем и женой происходит ночью, то и у них должно быть. Вот и было... И что описывать подробности, что выдумывать, это же таинство святое, протокол не ведётся, на киноплёнку не снимается да и не упомнить всех-то деталей сладких и слов горячих. Это уже после по дороге домой да в домашней постели, на работе припоминались все детали и слова, и от припомненного жарко становилось и сладко.
И однажды она испугалась: что делать, если новая жизнь в ней шевельнётся? И холодным потом облилась. Время шло, не шевельнулось. Но Маруся больше Бродова к себе не подпускала. Гулять – гуляла, а чтобы чего такого – нет, погоди, Стёпа, неудобно, потом… А Степан оказался мужиком правильным, он не требовал от Маруси близости, не не терзал её настойивостью своей, вел себя не как кобелёк неугомонный, а только улыбался очаровательно и обнимая Марусю, говорил: «ну, нет¸ так нет, потерпим. И вёл её в клуб «в картину». Да и негде было им остаться наедине, и страсти в теле от недоедания не так шибко пылали. За год минувший раза три всего и удалось, но и после этих встреч – не шевельнулось.
И опять Маруся в мыслях вернулась к Степану своему Бродову. В связи с тем, что как он тягу к технике имел и при МТС на тракторе учился, намеревался он проситься, ежели что, в танкисты. А он и вправду чем-то был похож на артиста Николая Крючкова, игравшего в «Трактористах» Клима. И Маруся наедине так Степана и звала: «Ой, Клим!» и руки ему за шею заводила.
- Я попрошусь, чтоб на танке, - мечтательно загадывал Стёпка-Клим. – Проучусь на курсах или в училище, а к тому времени, глядишь, войне и конец придёт. А я вернусь, и на трактор. А потом, может, и на инженера поступлю, отпустят. А ты ко мне приедешь через
год учиться на зоотехника. Только бы школу завершить.
- А я не хочу на зоотехника. Я тоже инженером хочу.
6
- Ты?! Инженером?! – Смеялся Стёпка-Клим. – Ну, давай, будешь на мотоцикле гонять, Ладынина ты моя!
А вот и ферма. И Маруся Нестерова-Ладынина не успела вскочить в седло мотоцикла: его заглушило мычание скотины.
Отдоила Маруся своих бурёнок, приготовила с товарками фляги с утренним молочком к отправке на молокозавод. А тут как раз и старенький «Фордзон-Путиловец» на стальных шипованных колёсах прикатил с тележкой-прицепом, а за рулём Стёпка-Клим печальный сидит, с трактора, как обычно, не слезает.
- Ты чего, Бродов, опух? Грузить помогай! – Окликнула его заведующая фермой. – Не выспался что ли?!
Маруся встревожилась, подошла. Степан слез с «Фордзона» и занялся погрузкой.
- Что с тобой, Степа? – Спросила Маруся, а у самой колени дрогнули от предчувствия.
Степан остановился, полез в карман пиджака, вынул казённую открытку:
- Вот, повестка. Забирают через четыре дня.
Ноги у Маруси подкосились. Охнула и опустилась на землю, привалясь к фляге с молоком.
- Машка, чё расселась! – Заорала завфермой. – Поезжай с Бродовым на завод! Молоко сдашь, квиток оставишь в правлении и вертайся сюды!
На «Фордзоне», кто в курсе, кабину не монтировали, и места для пассажира не было. Маруся тряслась всю дорогу до завода и обратно (техника сдачи молока нас не интересует) в прицепе с бидонами, так что поговорить им не пришлось. И в правлении тоже. День трудовой в колхозе горячий, а в военное время втройне и не нормированный, так что свиделись только поздно вечером.