-Нет, - отвечаю я.

 Я лежу затылком к двери и изучаю вагонку… теперь поворачиваюсь назад и вижу, что мать пришла с огорода. Я и не слышал, как она входила в дом.

 -Ужинать будем? – спрашивает.

 -Давай.

 А после ужина, часа через полтора, мы снова в комнате, легли на кровати – она как раз на ту, где когда-то спал Игорь. Уже смеркается, мать будет спать, а я просто прилег, передохнуть – потом еще отправлюсь гулять.

 Уже смеркается – и окно потухло…

 Занавесь померкла синевой – кажется, темнота притронулась совсем чуть, но в комнате уже мало что видно. А на ячейках вагонки нет никакого золота, только белесо-голубые отсветы, похожие на органные трубки… молчаливые. И цикадный стрекот, но от него только усиливается ощущение тиши.

 Меркнущий вечер в поселке. Мы лежим в старой комнате. И вспоминаем, как она была построена, эти реи. А сказочные разводы – они тоже растворились во мраке. Только еще проглядывается еж с дуплом в боку – и больше ничего невидно вообще. И так странно, ведь стенка прямо передо мной.

 Но я знаю – остальные рисунки здесь. Никуда не исчезли – их только невидно.   

 Впрочем, наш с матерью разговор вполне обыденный, и она как всегда жалеет. О прошлом, о наших родственниках. Она часто вспоминает и жалеет, когда мы приезжаем сюда летом, на дачу.

 Эту комнату обил вагонкой дядя Вадик – отец Игоря.

 -И главное, что все он это сделал не для нас. А чтобы показать своей жене – кого она потеряла.

 -Они как раз и разводились тогда, да?

 -Нет, по-моему, они развелись года за два до этого. Или даже три… А вообще, не знаю, - мать говорит как бы отмахиваясь.

 -По-моему, все-таки не три. Но я сам чё-то…

 -Так тебе сколько лет-то было.

 -Но как она приезжала сюда, я помню.

 -Да, да. Ты маленький был. Он ее и позвал, да. Чтобы она посмотрела, как он сделал эту комнату.

 -Понятно. Это и был последний раз, когда она была здесь.

 -Да. Но они уже и не жили вместе – он жил у нас.

 -Ага.

 Мать не очень любит тетю Лену, и я стараюсь перевести тему… но все же:

 -…И так он ничего после и не сделал сверх этого. Рабочих пришлось нанимать. Для нас он ничего не хотел делать. Он вот как покатился, что-то переломилось в нем и… все только говорил, а на фига мне это нужно. И что все хорошо и с ним все в порядке. Что он не пьет. «Я только выпиваю». Главное, что зацепиться всегда было не за что, ни за одно слово. Всегда он будет делать по-своему – и чем все кончилось… Так ты гулять-то пойдешь, я не пойму?

 -Да.

 -Так иди сейчас.

 -Я пока еще полежать хочу.

 -Опять в темень кромешную потащишься – и надо тебе это.

 -Я пойду, но попозже, да.

 -Ну ладно, ладно, иди. Только как пойдешь, дверь не забудь закрыть.

 -Конечно, не забуду. Не волнуйся.

 Мы продолжаем разговаривать. Стали вспоминать, кто в каком доме жил – многих здесь на дачах уже и нет давно.

 -Ты с пчеловодом общалась когда-нибудь?

 -Не-а. Я его вообще даже не знаю. А почему ты спрашиваешь?

 -Да так просто…

 -Но он же продал участок, по-моему.

 -Ага. Но я помню еще когда он тут был… я был маленьким, я думал, он вставляет рамки в оконные проемы своего дома.

 -Какие рамки? Пчеловодные, что ли? Из улья?

 -Ну да.

 Мать смеется.

 -Да-да, я те серьезно говорю. И я думал, что это так нужно – чтоб весь его дом тоже напоминал улей. Потому что он пчеловод.

 Мы продолжаем смеяться.

 -А вот почему я так думал – не знаю. Может, я когда-то увидел, как он одну свою рамку через окно дома вытаскивает... в принципе такое могло быть, у него ж окна первого этажа… они совсем низко от земли.

 -Да там у него подвал, наверное. Это подвальные окна.

 -Ты знаешь их, да? Ну может быть, - соглашаюсь. – И когда-то я мог видеть…

 Но я не договариваю и как-то смолкаю. Лежу и утонул умом в стрекоте цикад за окном.

 -Но главное, я совершенно не могу вспомнить, как он выглядел.

 -Кто? Пчеловод?

 -Да. Но мне почему-то кажется, он носил военную рубашку.

 -Это наш дед носил.

 -Я знаю. Но и пчеловод тоже как будто…

 -А ты Олега помнишь? – спрашивает вдруг мать.

 -Ой, это такая сволочь… - я морщусь. – Который все с овчаркой, что ли, ходил своей?

 -Да, да. И с ошейника ее снимал.

 -Ой, я как это вспомню… да он же вообще алкаш полный.

 -Не то слово, - хмыкает мать. – Он все шатался в своем этом спортивном костюме с бутылкой в кармане. Специально делал так, чтоб его собака загрызала кошек.

 -Во тварь… но он же здесь, по-моему, не живет давно.

 -Он умер, по-моему, - говорит мать.

 -Да? Я чё-то вообще не слышал об этом ничего.

 -Умер, умер он… а вообще не знаю. Может, и нет… но он все равно загинул куда-то.

 -Да я знаю, что его нет! А с овчаркой что его стало?

 -Да он отравил ее, по-моему.  

 -Отравил? Почему? Это ты откуда знаешь?

 -Мне говорил кто-то…

 Пауза.

 -И у него ведь ни жены, ни детей, вообще никого не было, да?.. – говорю я. - Понятно… А кто в его доме теперь живет?

 -Да там кто-то… я не знаю вообще.

 -Это же тот дом, который в конце поселка? У него такая скошенная крыша с одной стороны…

 -Ага.

 Снова пауза.

 -Слушай, а ты Альбину помнишь? – спрашиваю.

 -Ну еще бы мне ее не помнить! Как она с палкой все ходила, боялась нашу собаку…

 -Да-да-да, точно! – мы смеемся. – Я помню, помню это, конечно! И чего она так Джека боялась. Вот уж кто вообще никого не трогал. Мелкий, чего его бояться? Что он ей сделал-то?

 -…как она ковыляла от своего участка, боялась Джека… тогда еще красные кирпичи там были, возле леса.

 -И у Альбины еще сын, кажется, был, да?

 -Да.

 -Я его тоже помню, но как-то смутно. Ему лет сорок тогда было, по-моему.

 -И две дочери еще, - говорит мать.

 -У Альбины? Две дочери? Вот их я не помню! Совсем.

 -Были, были, ты просто забыл. Сын, кажется, в РЖД, что ли, работал. Он тут, на самом-то деле, редко появлялся… А дочери у нее странные какие-то.  

 -Странные? В смысле?

 -Ну… не знаю. Ну странные – и все. Не знаю я, как тебе объяснить.

 Мать прекращает говорить, и полминуты мы лежим молча.

 -Ладно, мам, я все-таки пойду, погуляю.

 -Уходишь?

 -Да, да…

 -Ну хорошо, иди.

 Я чувствую, она разочарована тем, что я все-таки ухожу. Как всегда все беспокоится попусту. А я…