Велели собраться в школе и жителям Заречного. Начальник особого отдела японской военной миссии Нагата зачитал полученное «Наставление верноподданным». И особенно подчеркнул важность первого и главного пункта – благоговейно почитать богиню Аматэрасу. Какая ещё богиня, что за япона-мать? – запереглядывались, зашушукались в зале. Японец предложил задавать вопросы. Вытолкнули вперёд Дмитрия, ставшего к тому времени поселковым атаманом.  

– Господин Нагата, – начал Дмитрий, получив разрешение говорить. – Ведь мы, русские, имеем эмигрантские паспорта и потому не считаем себя верноподданными…

– Вы думаете, что говорите? – строго прервал Нагата.

– Во-вторых, – продолжал Дмитрий, – почитание богини, как её, Аматэрасу что ли, несовместимо с нашей христианской верой.

Со всех сторон – шум одобрения.

– Я снова спрашиваю – вы думаете, что говорите? – прикрикнул Нагата.

– Да, думаю, – отвечал Дмитрий. – Думаю, что это распоряжение жители посёлка исполнять не могут.

С минуту японец смотрел на него молча, стараясь сразить, подавить взглядом неожиданно встретившееся сопротивление. Замолчал и Дмитрий. Но шум и движение в толпе нарастали. Нагата резко встал и пошёл к выходу. На ходу бросил:

– Изложите письменно ваши возражения.

– Как бы худа какого, паря, не было, – забеспокоился один из стариков.

– А мне-кась пусть садят! – громко крикнула казачка. – Я первая готова пострадать за веру! А какой-то матраске, или как её там, кланяться не стану.

Узнав про «наставления», жители Заречного заволновались:

– Поклоняться их косоглазой богине? Никогда! Никаких японских паспортов и матрасок не признаем.

Прошёл слух, что везут из Японии целый пароход этих самых богинь – ставить в церквах. Это было, конечно, выдумкой, но настроение подогрело. Духовенство готовилось держать оборону и не пускать, хоть ценой жизни, статуи за ворота приходов. А один из батюшек с опасностью язычества управился просто:

– Я вычеркнул из наставления про богиню Аматераску-то, да написал вместо этого «благоговейно почитать Господа Бога» – и дело с концом.

Излагать на бумаге свои воззрения Дмитрий не стал, да и не силён он был в богословии. Сказал, как чувствовал, во внезапном порыве, не думая о последствиях. Надеялся, что замнётся, забудется. Однако на третий день после собрания принесли повестку от начальника особого отдела миссии. Дмитрий знал, что в городе начались аресты. Взяли его друга Лёньку Власова, работавшего в бюро эмигрантов. Священники, выражавшие неповиновение «наставникам», были либо изгнаны из своих приходов и выдворены из Маньчжоу-Го, либо замучены в застенках (священники Александр Жуч, Фёдор Боголюбов, иеромонах Павел). Так что шёл с настроением кролика перед удавом. В лавке знакомой старухи-китаянки выпил для смелости стакан ханжи, заел зинтаном, таблетками, хорошо убивающими запах.

Отдел Нагаты размещался в бывшем доме торговца Евангелидиса. Вспомнилось, как в молодости, ещё холостыми, приходили в магазин, чтобы только увидеть, хоть мельком, дочку хозяина Женю. Покупали какие-нибудь пустяки, садились за столик и ждали, не покажется ли черноокая гречанка с косами до колен. Бывало, она сама и стояла за прилавком. Чаще же торговал приказчик или хозяин. «Неудачный сегодня день», – смеялись на улице, не повидав Женю.

Теперь в бывшем магазине встретил не приветливый Евангелидис, а высокий японец со злым и хитрым лицом, секретарь Нагаты. Около часу протомил в прихожей. Но принял не сам Нагата, а советник Накамура, довольно молодой, интеллигентного вида, в тонких золотых очках. С улыбкой протянул руку, пригласил садиться.

    – Господин Димов, начальник отдела опечален и возмущён вашей выходкой, которую вы допустили при ознакомлении жителей посёлка с «Наставлением верноподданным», – начал он по-русски мягким негромким голосом. – Мы не могли оставить инцидент без внимания. Думаю, всё произошло из-за того только, что вы не поняли суть «Наставления», не знаете какой богине призывают вас поклоняться. Так вот, я хочу по-дружески вас просветить. Аматэрасу Оомиками – душа нашего народа, основа государственного строя. Император великого Ниппон сстремится умиротворить все народы Востока на основе справедливого принципа «Хакко ичи-у» («Все под одной крышей»). Вы русский, а все русские, как пятая народность империи Маньчжоу-Го, должны гордиться, что получили право войти в семью этих народов.

– Скажите, господин советник, а эта богиня Аматэрасу действительно существует? И где она обитает? – спросил Дмитрий.

– Да, существует, и живёт там, на небе, – советник поднял указательный палец.

– Но ведь мы, христиане, не можем признавать разных богов, – продолжал Дмитрий. – Иначе мы перестанем быть христианами, перестанем быть русскими.

– Нас это не касается, – ответил советник. – Вы, конечно, можете иметь своих богов – Христа, Будду, Конфуция, Магомета, это ваше частное дело, но все эти ваши боги пребывают в свете великой богини солнца Аматэрасу Оомиками.

– Скажите, Накамура-сан, – продолжал Дмитрий, – зачем вы заставляете меня кривить душой? Ведь, даже согласившись с вами на словах, я всё равно останусь при своём мнении и вынужден буду лгать людям. На лжи далеко не уедешь, люди её не примут.

Советник помолчал в раздумье, а потом сказал:

– Что ж, благодарю вас за откровенность. Я не знал, что у русских так глубока вера. Кажется, я вас понял и постараюсь сделать, что от меня зависит, чтобы поняли и высшие власти.

– Мне тут должно вроде бы возмутиться насилием японцев и оценить твоё геройство, – говорил Мирон отцу, выслушав этот эпизод (а отец умел рассказывать в лицах, забавно изображал японский акцент). – Но как возмущаться, когда знаешь, какие гонения на веру были в то же самое время в нашем отечестве. Меня самого в школе, в третьем или четвёртом классе, в общем, вскоре по приезду из Китая, выводили к доске, учительница расстёгивала рубашку, доставала крестик, как знак позора, и начинала прорабатывать. Да так, что в слезах убегал домой. И из университета точно бы выпнули, если б заявил, как ты этому японцу, что «комсомольская богиня» или казённая советская философия противоречат, мол, моим христианским убеждениям. А уж в те годы, о которых ты рассказываешь, за подобные разговоры просто ставили к стенке, в лучшем случае отправляли на Соловки.

– Так ведь японцы и противопоставляли себя Советам, – отвечал отец. – Там, говорили они, на вашей родине, сталинские лагеря, колхозы, церкви жгут, а здесь – «светлый путь», «божественная справедливость», верь в кого хочешь, только почитай императора и отдавай должное государству. Как говорится, богу богово, а кесарю кесарево. На что я и упирал: сами же, мол, учите нас быть честными, не бояться говорить правду. Да и не так всё гладко потом получилось, не хватило у них терпения…

Дней через пять после разговора с советником Дмитрия вызвали в департамент полиции. Казалось бы, ничего особенного, вызывали и раньше – вручать под роспись административные распоряжения, разнарядку на военно-строительные работы, по другим делам. Но тут сразу пошло иначе. Дежурный офицер, взяв повестку, потребовал паспорт, куда-то позвонил, отдал распоряжения по-японски. Подошли три жандарма с револьверами наготове и повели на улицу, через двор в тёмное двухэтажное здание с мелкими окнами. Сердце сжалось – да это же тюрьма! Мрачный холодный коридор. Открыли узкую дверь с решеткой, толкнули внутрь. Сопротивляться и говорить что-то было бесполезно. Дверь закрылась, щелкнул замок. Несмотря на полушубок, пронизывающий холод охватил всё тело. Стал думать, с чем связан арест. Хотят допросить по делу Лёньки Власова? Или шьют политику из-за этой самой Аматэраски? Вызывали же к Нагате. А тот советник, должно быть, только казался добрым и сочувствующим. Сообщат ли жене? Впрочем, сама поймёт, говорил же, что идёт в полицию. А оттуда не всегда возвращаются в последнее время.

Ночевать пришлось на холодном полу. Очнулся от боли в шее и в ногах. Конура два на три метра слабо освещалась утренним светом, проникавшим через затянутое льдом окошечко. Грязно-серый низкий потолок, загаженные стены, в двери отверстие с решеткой. На полу гнилая солома, битый кирпич. И насквозь пронизывающий холод.  

Зимний день угасал, когда в окошечко постучали.

– Луска, канцелярий ходи, – сказал кто-то и щелкнул замком.

Дмитрий едва выполз из конуры. В коридоре встал на дрожащие ноги и, опираясь о стены, пошёл за жандармом. В небольшой комнате на этом же этаже за письменным столом сидел довольно молодой японец в штатском, с простым и вроде бы добрым лицом. Разрешил сесть. Первый вопрос:

– Вы знаете, за что вас арестовали?

– Нет, не знаю, – ответил Дмитрий. – И думаю, при справедливой японской власти не должны так поступать, бросать в тюрьму без всякого объяснения.

– Советую вам воздержаться от таких слов, – мягко сказал японец. – Вас задержали за выступление против власти. Ваши действия опасны, особенно в военное время.

– В чём же опасность? – спросил Дмитрий. – Я лишь открыто, в присутствии господина Нагаты, сказал то, что думаю.

– И всё же – что заставило вас встать на такой опасный путь?

Дмитрий тоскливо огляделся.

– Господин следователь, нельзя ли чаю? Я не пил уже сутки. И страшно промёрз.

– Вы хотите пить? – улыбнулся японец. – Вам дадут горячий чай и галеты. Но прежде скажите, кто из знакомых разделяет ваши взгляды? Это облегчит вашу участь.

Дмитрий молчал.

 – Вы обвиняетесь в оскорблении его величества, так как нарушили закон о священной особе императора Маньчжоу-диго и отвергли его наставление верноподданным, – продолжал следователь, смотря в глаза.

– Я русский эмигрант, и верноподданным его величества считать себя не могу, – отвечал Дмитрий.

 – Так нельзя говорить! – крикнул следователь. – Я не разрешаю!

– Я всё сказал, а вы решайте.

Следователь опустился на стул, замолчал, собираясь с мыслями.

– Мне жаль вас, – начал он, меняя голос на прежний, спокойный. – Я чувствую, что вы искренний человек… Но я исполняю свой долг перед родиной и императором. Вас освободят при условии, если осознаете свою ошибку и вину перед японскими властями.

– Господин следователь, я не могу отказаться от своей веры. Вы, как самурай, хорошо знаете, что значат для человека вера и долг. И моя вера нисколько не противоречит японской власти и государству Маньчжоу-го.

– Хорошо. Но ради простой формальности скажите, что вы раскаиваетесь в своей ошибке, я занесу это в протокол, и вас вскоре освободят.

– Да какая же это ошибка!

– Нет, вы совершили ошибку! – твёрдо сказал следователь и что-то записал в лежащую перед ним книгу. 

Отвели в тот же промёрзший каземат. «Видно, придётся околевать здесь», – думал Дмитрий. Но чудо – вскоре принесли горячий чай и китайские пампушки. Вечером близко от камеры кто-то бросил на пол дрова, стал растапливать невидимую печь – и в камеру проник запах смолы и дыма. Воздух стал нагреваться. Потом в окошко кинули кусок войлока. Теплее стало и на душе.

Утром Дмитрий проснулся в радостном ожидании. Но прошёл день, и другой, и третий. И неделя прошла. Каждый день приносили кусок чёрствого чёрного хлеба и чашку с водой. Подавали молчком, на вопросы не отвечали.

На девятый день снова повели в канцелярию. За столом сидел тот же следователь.

– Я сделал для вас всё, что мог, – сказал он. – Получено разрешение освободить вас. На прощанье хочу дать совет — никому, никогда и ничего не говорите о богине Аматэрасу Оомиками. Это в ваших интересах. Вообще забудьте о ней. Лично вас никто не заставит кланяться богине, а что касается других – это не ваше дело.

На слабых шатких ногах Дмитрий вышел со двора департамента, постоял, удивляясь высоте и голубизне неба, свежести морозного воздуха, сверкающему снегу. Дома со слезами бросилась на шею жена. Выпустили! Каким страшным было ожидание! Выпускали не всех… 

Оказалось, из заточения Дмитрия освободился благодаря заступничеству церкви. Харбинские архипастыри Мелетий, Димитрий и Ювеналий, не взирая на японские власти, разослали по всем приходам Маньчжурии особое послание, строго запрещавшее пастве всякие поклонения, нарушающие чистоту православной веры. И японские власти дрогнули. Генерал Янагита послал запрос в Токио – и там сочли возможным смягчить первый пункт «Наставления»: «благоговейное почитание» богини Аматэрасу заменили простым «уважением».

Но аресты продолжались, чаще всего по обвинениям в диверсии и шпионаже в пользу СССР. Опасно стало даже смотреть в советскую сторону. «Тебе туда хочу?» – допрашивал полицейский парня, оказавшегося на берегу реки. Потянулись русские на восток, подальше от границы. Богатые уезжали в Харбин, кто мог и в Шанхай.

Дмитрия встретил как-то на улице знакомый следователь Савин – теперь он служил у японцев.

– Что, Димов, всё атаманствуешь? – заговорил с подковыркой. – Советую тебе убираться из Маньчжурии, от греха подальше, спокойнее будет.

– Какого греха? – растерялся Дмитрий.

– Сам знаешь, какого. Серьёзно советую.

Дмитрий так и не понял, пугал его Савин или предостерегал. Но и без его советов было понятно, что над приграничьем сгущаются тучи, недалеко до грозы. Решили с женой перебираться в Хаке, небольшой станционный посёлок восточнее Хайлара, где собралось уже немало маньчжурцев.

    Стоял март – и надо было быстрее, пока не тронулась Аргунь, заготовить и привезти тальник, огородить дворы на отведенном для постройки месте. И уже оплел Дмитрий две стороны ограды, когда явился с возом китаец Сту Кун (тайно крещеный Василием). «Куда ж ты, здесь я строюсь», – сказал Дмитрий. «Нет, мне тут фанзу делать», – возразил Василий. Димов пошел разбираться к атаману. «Напутали, – сказал атаман. – А не мудри, занимай место рядом». Пришлось переносить стройку повыше.

Близко в степи стояла юрта. Вышла старая бурятка, дряхлая, подошла и спросила:

– Пошто, паря, ты перетаскиваешь забор?

– Да вот, велели селиться выше, а этот участок отдали китайцу, – отвечал Дмитрий.

– Не сердись, паря, тебе же лучше. То место худое, – сказала старуха.

В самом деле, соседи, Василий и русская жена его Наталья, часто хворали. Старая шаманка узрела такое, что от незрячих глаз было скрыто.

Поставил Димов дом на новом месте, подальше на восход. Тут и суждено было появиться на свет Мирону. Ничего, здоров, седьмой десяток пошёл. Спасибо старой бурятке, а ещё бабушке Агеихе, повитухе, что приняла его, не повредив ни головы, ни ног. Батюшке Ростиславу, что окрестил в хайларской церкви. Вечная память!      

В школе Мирон учился уже по советским учебникам, вместе с тем отец Алексей продолжал просвещать на уроках Законом Божьим. Жили по двум календарям. Вот Мирон, разглядывая советский, оповещает бабушку: «А сегодня, баба, праздник – день Парижской Коммуны!» Она ему в руки свой календарь, церковный: «Какой ещё коммуны, прости Господи! Сегодня мученики, прочти-ка акафист». Как праздновать «Парижскую Коммуну» никто не знает. И они, конечно, отправляются с бабушкой в церковь к вечерне помолиться добропобедным мученикам.

Взрослые по праздникам - а отмечались лишь церковные, православные – гуляли широко, весело, пели старинные, сбережённые из прежней России песни и романсы, могли под шумок грянуть и «Боже, царя храни!». Однако молодёжь уже знала «По долинам и по взгорьям», «Катюшу», «Широка страна моя родная». В основном сохранялся уклад старорежимный. По воскресеньям и стар, и млад шли в церковь, все помнили молитвы, многие держались постов, в каждом доме в красном углу светились иконы, зажигались лампады. Одевались в большинстве тоже по старой моде - казацкой или цивильной. Да и стол в дни торжеств составлялся из блюд старинной кухни, названия многих теперь встретишь лишь в книгах. Женщины свято хранили и передавали младшим, дочерям и снохам, рецепты русского гостеприимства. Каждый праздник обставлялся особым набором яств. Пировали с размахом, большими, шумными застольями, из домов гулянья нередко выливались на улицы. Но «чёрного» пьянства не было, и в будни, без повода, питьё не приветствовалось, да фактически и не встречалось. «Любителей» всех знали наперечёт, они становились посмешищем и в какой-то степени изгоями. Трудились основательно и серьезно. И не просто «вкалывали», а умели развернуть дело, собрать капитал, обучиться необходимым профессиям, завести деловые связи с заграницей. Потому-то русская колония выделялась в море нищего тогда китайского населения относительным благополучием и порядком. Сегодня отцу было бы трудно, почти невозможно, поверить в то, что китайцы в чём-то смогли обойти русских, преуспеть больше их.