С юности Мирон замечал свои отличия от отца-степняка: сам он был повыше ростом, постройнее, светлее лицом. И борода у него росла не чёрная, а каштановая, с рыжинкой. Эти отличия, как он помнит, тогда радовали его. А ещё он сознательным принуждением выработал в себе прямую, без раскачки, упругую походку, быстрый и лёгкий шаг, гимнастикой и тренировками сформировал более гармоничные пропорции фигуры. Образование, занятие наукой, преподавание, поездки, большой круг общения, мыслительный кругозор тоже, конечно, сказались на физиономии, придали ей чаемую интеллигентность.

Приезжая к отцу на непродолжительные свидания, Мирон любил послушать его застольные рассказы. И всегда они были о давнем, унесённом временем, теперь и подобия никакого не имеющем мире. Отец прекрасно ориентировался в именах, датах, однако образы становились малокровными, будто изнашивались от времени, окостеневали. Видно, с годами не только вещи, но и тени их тускнеют и выцветают.

Нельзя сказать, что отец не интересовался настоящим. Нет, он получал кое-какие газеты, рассуждал о политике, но сравнительно с прошлым всё нынешнее выходило у него скучным, мало понятным, блёклым. Душой он остался там, в Маньчжурии, на просторах степной Барги. Жизнью самого Мирона отец мало интересовался, особенно его научными, карьерными делами, с советами никогда не лез, здоров – и ладно. Сам в гости, пока позволяли силы, наезжал ежегодно, но с женой Мирона и с внуками общался без особенной теплоты. С детьми не умел сходиться, из-за того, наверное, что и своих из-за непрестанной занятости мало видел. Приезжал одетым по старой харбинской моде – в длинном тёмном плаще или в кожане, под ними френч и галифе, в мягкой широкой шляпе. В пятидесятых годах такой фасон сразу выдавал репатриированных эмигрантов. В семидесятые наводил на мысли о престарелом актёре, донашивающем театральный реквизит.

Мирон Дмитриевич потянулся к тетради, сердцем почуяв, что со смертью отец не отдаляется от него, а, наоборот, возвращается, становится ближе, роднее. Всё больше сходства он замечает в своих привычках, звуках голоса, в интонациях, в прищуре глаз. Да ведь и походка возвращается к нему та самая, торопливая, в раскачку, отвергнутая в юности и вроде бы навсегда преодолённая. Вот и сквозь среднерусское обличье заметно проступили черты степняка-забайкальца. Глубоко сидит корень! Всю жизнь он мог считаться столичным жителем с вполне европейской внешностью, не побывать в тех местах праотеческих, не знать их, не любить, отвергнуть – но в итоге древняя родина, степная Даурия, земля Чингисхана, сама находит, напоминает о себе, и он со смущением слышит в своём сердце сухой шелест её ковыля, её песни, её бубен шаманский, гортанный её зов…