Харбинцы.

Сереньким февральским утром, после Сретенья, из Маньчжурии выехали сани, запряженные низкорослой рыжей кобылкой. Двое ездоков – один пошире, другой по-мальчишески тонкий – из-за неповоротливых дублёных полушубков с трудом помещались в кузове.

Приграничный городок с неохотою просыпался. Заречная сторона была вся ещё темная, здесь берегли керосин, но по улицам в центре плавали редкие огни фонарей и начиналось движение. Знакомый бакалейщик Лифучин тряс у своей лавки одеяло, из открытой двери шёл густой пар и слышался плач китайчат.

Вскоре улица кончилась и открылся степной простор. Ветер, дувший, казалось, из-за реки в спину, тут переменил направление и погнал позёмку навстречу. Мороз был не жгучий, но всё же из-за ветра седокам пришлось остановиться и переменить положение. Они вылезли из саней, покрепче затянули кушаки, накинули поверх полушубков мохнатые козьи дохи и уселись по-другому, задом наперёд. Едва притихли, лошадь сама тронула и потрусила по едва приметному санному следу. Над степью висело низкое мутноватое небо, только на востоке пепельно-желтоватой полоской обозначался рассвет, да в сторонке катался ледышек ущербной луны.  

– Что, Митрий, не застынешь? – спросил широкий, обкладывая свои ичиги сеном.

– А не холодно, – отвечал тот, что поуже, мальчишеским голосом.

– Это пока так, только выехали, а тепло беречь надо. Ведь ты впервой на охоту?

– Впервой, дядя Саша.

– Беда, брат Костя захворал, валяется, тот у вас бывалый, – продолжал широкий. Помолчав, добавил: – Да ничего, и тебе когда-то начинать. Была бы голова, а шапка найдётся. Зверь, слышали, там есть, только бы не опередил кто.

Мите говорить не хотелось. Он смотрел на убегающий санный след, на отступающие последние плетни, и под скрип полозьев думал о своём, невесёлом – о вчерашней вечеринке в казачьем клубе, так весело начинавшейся, а окончившейся почему-то дракой, об оставленных друзьях, о всём незнакомом и трудном, что ожидало его в монгольской степи…

Так давно это было, а всё-таки было. И вот проступило, словно зимний день в оттаявшей наледи.

Отложив тетрадь, Мирон Дмитриевич встал размяться, подошёл к окну. С шестого этажа открывался широкий вид города – за дальней грядой построенных и строящихся высоток дымчато-красными языками догорал закат, а ниже, по тёмному склону, горстью огней светились особняки. Пасмурный день на глазах сменялся морозной ясностью. На небесной синеве проступали первые звёзды. В такой же морозный вечер и тогда накрывалась звёздным пологом степь…

Ночевали, пишет, на снегу, без огня. «Под дохами не замёрзнешь, да как назло расстроился желудок, и приходилось по нескольку раз за ночь вылезать на мороз».

Жизнь – как огонёк свечки на порывистом степном ветру…