* * *

 В 1921 году в Советской России была объвлена новая экономическая политика и временно сняты ограничения на частное предпринимательство. Борис Леонидович то ли забыл, то ли не знал этого слова и написал так: «Были сняты запреты с частной предприимчивости, …» (стр. 465). Предприимчивость, безусловно, нужна предпринимателю, но синонимами эти слова (предприимчивость и предпринимательство) никогда не были. Читаешь дальше и узнаешь, в чем дело: Пастернак, оказывается, вообще не понимал того, о чем он пишет. Приведу пару фраз, в которых он высказывался о нэпе, как о какой-то не имеющей смысла проформе: «Совершались сделки в пределах товарооборота старьевщиков на толкучем рынке… Мелкая возня дельцов не производила ничего нового…На бесцельной перепродаже десятикратно проданного наживали состояния» (стр. 465). Бездарность не спрячешь, она обязательно себя проявит, как ты ее не «зашифровывай». Нэп не был проформой. С помощью нэпа, советские власти преодолели хозяйственную разруху в стране и перешли к плановому развитию экономики. В понимании сути не только нэпа, но и просто рыночной торговли Борис Леонидович был таким же дилетантом, как и в понимании всего остального в нашем мире. «И по всему рынку шел в оборот какой-то неведомый хлам, который рос в цене по мере того, как обходил все руки» (стр. 166). Господи! Прости этому великому шпециалисту его безумные речи.

 * * *

 «Как и в предшествующий дом, внутрь ввалились второпях, не раздеваясь, и в шубах, шапках и валенках прошли в глубь комнат» (стр. 423). Не будем придираться к «орфографии» этой фразы, хотя о «предшествующем доме» и «глуби комнат» можно было бы и поговорить. А вот не заметить графоманского забывайства, преследовавшего автора на всем протяжении романа, просто невозможно. Дело ведь было зимой. В необжитом, с нетопленными печами доме днем, наверняка, было холоднее, чем на улице. Прежде чем снять шубы и валенки надо будет долго, может быть, и не один день, топить печи, пока не прогреются промерзшие насквозь стены и перекрытия дома. Вы думаете автор этого не понимал? Понимал, конечно же. Но он ухитрялся писать не то, что надо и о том, что понимал. В «предшествующем» доме, таком же нетопленном, Лара заявила Юрию, еще не решившему оставаться им в нем или нет: «И если ты настаиваешь, чтобы все-таки тут… тогда я – шубу долой и мигом за дело. И первым делом за топку. Топить, топить и топить». Получается – понимал Борис Леонидович ситуацию, но все равно писал «не то». Топить поначалу пришлось бы в шубе, а не «шубу долой».

 Говоря об авторском «забывайстве» нельзя не сказать и о такой серьезной детали. Город Варыкино, расположенный не так уж и далеко, но и совсем не близко от Юрятина, был городом без жителей. Все его жители были однажды расстреляны напавшей на город бандой. А раз не было жителей, то не было и наезженных дорог ни в самом городе, ни на подъездах к нему. Слой снега на дорогах был таким же, как на целине, и проехать по ним рысцой (даже стрелой) и со звоном колокольчика, как об этом писал Пастернак, было, конечно же, нельзя. Скорее всего по ним вообще невозможно было проехать. В Москве дороги становятся непроезжими даже после одного обильного снегопада. А на дороге между Варыкино и Юрятиным снег накапливался месяцами: «Снег в эту зиму лежал глубоким слоем…» (стр.437).

 * * *

 «Они поднялись со своих мест, отошли к разным окнам, стали смотреть в разные стороны» (стр. 455). Они ─ это Юрий Живаго и Павел Антипов, долго перед этим разговаривавшие друг с другом. В словах «отошли к разным окнам, стали смотреть в разные стороны» есть что-то комически-несуразное. Ведь сидя до того за столом и разговаривая, они смотрели друг на друга, т.е. тоже не в одну, а в разные стороны.

 * * *

 Лара уехала с Комаровским. Юрий Андреевич горюет, понимая, что потерял ее навсегда: «…он, как маленький, опустился на колени перед постелью, всею грудью прижался к твердому краю кровати и, уронив лицо в свесившийся конец перины, заплакал по-детски легко и горько» (стр. 445). С грамматикой тут, вроде бы, все в порядке, а вот со смыслом опять получился конфуз. Не мог Юрий Андреевич, опустившись на колени перед постелью и всей грудью прижавшись к твердому краю кровати, уронить лицо в свесившийся конец перины. Не получилось опять у Бориса Леонидовича написать, как надо. А почему? А потому! Если бы не получилось раз или два, или даже несколько раз, то можно было бы счесть эти огрехи случайными ошибками. Но, если не получается много раз, если не получается почти всегда, значит затеял Борис Леонидович работу не по своим возможностям. Стихи у него, хотя и не без исключений, получались, а вот с прозой произошла катастрофа. Но не надо писать, если не получается.

 * * *

 Юрий Андреевич пешим ходом возвращается в Москву с Урала. Стояла осень. В полях, в связи с гражданской войной, опустошившей деревни, осыпалась неубранная рожь. «Юрий Андреевич пригоршнями набивал зерном рот, с трудом перемалывал его зубами и питался им в тех особо тяжелых случаях, когда не представлялось возможности сварить из хлебных зерен каши. Желудок плохо переваривал сырой, едва прожеванный корм» (стр. 460). Если бы Борис Леонидович поставил после слова «зубами» точку, а следующее предложение начал словами «Питался сырым зерном он в тех случаях, когда …», то придраться к его словам было бы почти нельзя. И про желудок можно было бы написать, не обижая доктора. Едва прожеванным «корм» был не потому, что Юрий Андреевич ленился его прожевать, а потому, что перестоявшееся и ставшее твердым зерно надо есть не набивая им рот, как это заставил его делать автор, а понемногу.

 * * *

 «Лес и поле представляли тогда полную противоположность» (стр. 460). Лес и поле всегда представляли и будут представлять собой полную противоположность. Что бы ни хотел сказать о лесе и поле Борис Леонидович, начать этот разговор он должен был другими словами.

 * * *

 Юрий Андреевич сидит неподалеку от крутого обрыва. Внизу под обрывом протекает река. Вдруг он видит: «Снизу из-за обрыва высунулась светло-русая волосатая голова, потом плечи, потом руки. С реки подымался кто-то по тропинке с полным ведром воды. Человек увидал доктора и остановился, выставившись над линией обрыва до пояса» (стр. 462). Поскольку «человек выставился» только до пояса, ведра с водой у него Юрий Андреевич увидеть не мог. Ведро он увидит потом, когда человек выйдет «из-за обрыва» полностью. Но не о ведре речь. Задержим свое внимание на словах: «Снизу из-за обрыва показался…» Дальше Борис Леонидович написал: «Вылезший из-под обрыва водонос оказался молодым подростком». Обратили внимание на забавную деталь? Высунулся человек из-за обрыва, а вылез из-под обрыва. Так какой вариант лучше или, вернее сказать, какой из них правильный. Если говорить об этом с позиций оценки литературного мастерства написавшего эти строчки автора, то не годятся они, может быть, и оба. А второй заслуживает даже того, чтобы поставить автора на часик в угол, чтобы не позорил русскую речь и Нобелевскую премию. Правда, в первом варианте, кроме «из-за», есть и еще одна загвоздка – это не совсем понятная «линия обрыва». Но не будем перегибать палку, есть тут и еще о чем поговорить. Вылезший «из-под обрыва» человек оказался молодым подростком. Автор, очевидно, полагал, что подростки бывают не только молодыми, но и старыми. Но этот, (вылезший) «из-под» обрыва, был настолько молод, что дальше он (автор) назвал его даже мальчиком. В итоге выяснилось, что автор не знает того, что мальчики – еще не подростки, а подростки – уже не мальчики. Но и про «из-под» тоже еще не все сказано. Этот подросток (или мальчик), вылезший из-под обрыва, жил некоторое время «в подземной пещере «из-под вынутого камня» (стр. 462). Как вы думаете, можно сказать про пещеру, что она тоже была «из-под» или нет? Борис Леонидович считал, что можно.

 * * *

 Вернувшись в Москву с Урала, Юрий Андреевич Живаго стал писать небольшие книжки на разные темы. В числе этих тем была и такая: «…о личности как биологической основе организма» (стр.466). Очевидно, Пастернак и вправду полагал, что биологической основой организма человека является его личность. И если Нобелевскую премию он получил за свой до ужаса «гениальный» по литературным качествам роман, то не надо ли было присудить ему еще одну столь же незаслуженную премию и за эту, свидетельствующую о его невежестве, идею, правда, уже по не относящейся к литературе номинации.

 * * *

 Роман Б.Пастернака «Доктор Живаго» – это история жизни трех друзей: Михаила Гордона, Иннокентия Дудорова и главного героя романа Юрия Живаго. Их дружба началась еще в гимназические (автор по свойственной ему забывчивости называет их школьными) годы. Все трое успешно проучились в университете, а Гордон и Дудоров даже были оставлены на кафедрах на постоянную работу. Влившись в круг университетской профессуры, они не зазнались, а продолжали дружить с Юрием. Жизнь иногда разлучала эту тройку, но, возвращаясь в Москву, они возобновляли дружеские контакты. Иногда их дружба подвергалась испытаниям.

 Вернувшись из армии и оказавшись вновь в кругу старых друзей, Юрий Андреевич Живаго неожиданно ощутил себя ужасно одиноким. «В течение нескольких следующих дней обнаружилось, до какой степени он одинок. Он никого в этом не винил. Видно сам он хотел этого и добился» (стр. 173). Но откуда вдруг появилось у Юрия Андреевича ощущение одиночества? Слова «…сам хотел этого и добился», звучат как наивная детская обида то ли на самого себя, то ли на, вроде бы, покинувших его друзей. Но обижаться ему было не на кого. На вечере, организованном по случаю возвращения Юрия Живаго из армии, его друзья и знакомые настолько единодушно проявили свою к нему дружескую приязнь, что он даже вынужден был сказать им: «Спасибо, спасибо. Я вижу ваши чувства. Я их не заслуживаю» (стр. 180). Откуда же взялось у Юрия Андреевича ощущение одиночества? Да ниоткуда! Настолько ниоткуда, что можно даже сказать и «от верблюда». А, если говорить серьезно, то от автора, разумеется, от очевидной его неспособности собраться с мыслями, и не вступать в противоречия с самим собой. Прочитаем то, что он написал и попробуем разобраться в мотивации придуманной им одинокости его героя.