* * *

 Следующая пастернаковская ляпа, когда я на нее наткнулся, повергла меня в шок. Неужели можно сотворить и такое? Ай, да Пастернак! Ну, и молодец! А случилось вот что. Брившая Юрия Андреевича «портниха» вдруг воскликнула: «Ах, я дура беспамятная! Полподбородка гладкие, другая половина небрита. Вот что значит заговорилась. А вы что смотрели, не остановили?» (стр. 381). Но что произошло? Побрита одна половина подбородка, а другая еще нет. Значит надо ее побрить и все будет в порядке, ведь ничего страшного не случилось. Но автор почему-то решил, что Живаго должен был остановить «портниху», когда она брила первую половину его подбородка. Получилось тут у него что-то похожее на то самое бесконечное мочало: «Зачем ты бреешь левую половину, когда правая еще не брита?» или «Зачем ты бреешь правую, если еще не брита левая?» Да, памятник себе Пастернак воздвиг нерукотворный. Создается впечатление, что временами он писал в каком-то полубессознательном состоянии. Подобных нелепостей и в таком диком количестве, какое он их сотворил в своем романе, в многомиллионном мире книг еще не встречалось.

 * * *

 «На кухне крысы гремели опрокинутыми тарелками…» (стр. 388). Попробуйте погреметь опрокинутой тарелкой. Ничего ведь не получится. А у крыс тем более не могло получиться. Крысы могли греметь тарелками, опрокидывая их, но только не опрокинутыми. Опять получилось у Бориса Леонидовича то, чего не может быть никогда.

 * * *

 «Еще более, чем общность душ, их (Лару и Юрия.– В.С.) объединяла пропасть, отделявшая их от остального мира» (стр. 389). Хотя оба они, и Лара, и Юрий, ничем не выделялись в мире российской интеллигенции, может быть, лишь обывательской отчужденностью от жизни, автор провозгласил их людьми необыкновенными, возведя их духовную и нравственную особость в степень, которой не мог соответствовать никто другой в этом мире. Эту особость, никак не подтвержденную поведением самих героев, Пастернак утвердил в своих, не знающих здравых пределов оценках. Противопоставив Лару и Юрия современному человеку (по существу человечеству) он изобразил его (человечество) на фоне своих героев достойным едва ли не презрения. «Им обоим (Ларе и Юрию. – В.С.) было одинаково немило все фатально типическое в современном человеке, его заученная восторженность, крикливая приподнятость и та смертная бескрылость, которую так старательно распространяют неисчислимые работники наук и искусств для того, чтобы гениальность продолжала оставаться большой редкостью» (стр.389). Вот так запросто, без тени смущения, автор поплевал с высот своего величия на современного ему и его героям человека, работников наук и искусств, по сути дела на все человечество, объявив его бескрылым. Но не кажется ли вам, что все сказанное здесь Пастернаком в укор человечеству, и в первую очередь бескрылость, следует отнести к нему самому, его героям, его собственному достойному сожаления и сочувствия творчеству и особенно отдельно упомянутому в решении Нобелевского комитета его «великому» роману.

 * * *

 Лара, будучи еще гимназисткой, стала любовницей Комаровского. Польщенная вниманием зрелого мужчины, модного адвоката, о котором писали в газетах, соблазнами ресторанной и театральной жизни, она, с одной стороны, не без явного удовольствия, но с другой, тяготясь статусом любовницы человека, который был одновременно любовником ее матери, она пребывала в этом качестве около полугода. Потом она порвала связь с Комаровским, вышла замуж за Пашу Антипова и уехала с ним на Урал в Юрятин, где оба они учительствовали в гимназии. Какое-то время спустя, будучи любовницей уже другого человека – Юрия Живаго, Лара рассказала ему о своем первом любовнике, оценив ту давнюю ситуацию, как постигшую ее жизненную катастрофу: «Я – надломленная, я с трещиной на всю жизнь» (стр. 393). Доктор отнесся к ее словам более чем адекватно. О ее первом любовнике он сказал: «Тот прожигатель жизни, который погубил тебя» (стр. 393). Не умел Пастернак разглядеть грань, за которой умное и серьезное превращается в неумное и смешное. Считал ли он Лару и впрямь существом погубленным? Да нет же, конечно! Но написал он об этом так, словно она действительно погибла. Но почему быть любовницей неженатого преуспевающего адвоката, явно любившего ее и предлагавшего ей стать его женой, позорно, а, будучи уже замужней женщиной, стать любовницей безвольного, совершавшего безнравственные поступки женатого доктора, нет? Могу напомнить тем, кто об этом не знает: эту, считавшую себя «надломленной, с трещиной на всю жизнь» и признанную Юрием Живаго погубленной женщину, Д. Быков за какие-то непонятные ее заслуги объявил вдруг символом России. Можно было бы повеселиться по этому поводу, но ведь Быков не шутил. Очевидно, такой жалкой он и видел Россию тех времен, если счел возможным объявить ее символом эту несчастную женщину, оказавшуюся к жизни России практически непричастной и сгинувшей где-то в северных лагерях ГУЛАГа.

 * * *

 «Когда Юрий Андреевич пришел домой, он застал в гостях у Лары Симушку. Между обеими происходила беседа…» (стр. 404). «Между обеими…» звучит тут, пожалуй, более огорошивающе чем «еще», написанное как «исче». Не могла же эта беседа происходить «между одной из них». Происходила она между ними. Как удалось Пастернаку сохранить девственную неграмотность, десятки лет вращаясь в кругу вполне достойных российских литераторов, понять невозможно. Но еще удивительней то, как удалось нашим замечательным пастернаковедам почти четверть века делать вид, что они этой его неграмотности не замечают. Ведь притворяясь, они по существу расписывались в собственной профессиональной несостоятельности.

 Если из пастернаковского романа убрать все сотворенные им в нем нелепости, вычеркнуть предложения и абзацы с грамматическими, смысловыми и стилистическими недоразумениями и ошибками, удалить все то, что, по утверждению автора было, но на самом деле быть не могло и никогда не было, убрать все имитации умных, но по сути своей совсем не умных разговоров, удалить наполненные красивостями, и ничего, кроме этих красивостей, не содержащие авторские декламации, останется тощая тетрадочка скучного, вызывающего тоску текста. Хорошо, что Великих писателей, вроде Пастернака, у нас всего раз-два и обчелся. Даже на «два» не хватает, всего лишь – раз.

 * * *

 Лара «…начала день, как обычно, оправила постели, убрала и подмела комнаты, подала завтракать доктору и Кате» (стр. 435). Позавтракав, доктор должен был бы поблагодарить учительницу, но почему-то не сделал этого. Может быть вспомнил о том, что в семье принято называть друг друга не по профессиям, а по именам. Это не единственный случай в романе, когда автор забывает о том, что герои романа должны называть друг друга не так, как их называет от своего имени автор. Когда Лара уехала с Комаровским Юрий Андреевич подумал: «А ведь они даже и не простились» (стр. 443). Подумать так (они), Юрий Андреевич мог о ком-нибудь другом, но только не о себе и Ларе. О себе и Ларе он должен был подумать – «мы», а не «они».

 * * *

 «Прямыми негнущимися шагами она (Сима. – В.С) подошла к саням…» (стр. 421). Негнущиеся шаги – очередной зигзаг пастернаковской «орфографии». Первое, что тут приходит на ум – это уличить Бориса Леонидовича в том, что, по свойственной ему великой рассеянности, он в очередной раз напутал и вместо «ноги» написал «шаги». Но, если бы Сима переходила улицу «прямыми негнущимися ногами», вся улица не сводила бы с нее глаз, так комично это должно было бы выглядеть. И Юрий Андреевич, как доктор, обязательно обратил бы внимание на странность состояния Симиных ног и захотел узнать, почему они у нее не гнутся. Очевидно, негнущимися и вправду автор имел в виду не ноги Симы, а шаги. А в этом случае надо выяснять уже не что у Симы было с ногами, а что случилось у автора с головой. Вызывает удивление не только то, что шаги были негнущимися, но и то, что автор назвал их прямыми. Прямыми шагами ходят все люди на свете за исключением, может быть, одних лишь пьяниц. Поэтому сказать о ком-нибудь, что он шел прямыми шагами – это, все равно, что сказать: «Он шел, дыша воздухом». У Пастернака прямыми шагами ходили двое – Сима и один из главных героев его романа – Стрельников (стр. 247). В отличие от Симиных негнущихся, у Стрельникова шаги были, судя по всему, «гнущимися», но зато стремительными. Такими (стремительными) шагами он вошел в вагон, в котором размещалась его «домашняя канцелярия» или «экспедиторская» (так называл ее Юрий Андреевич), или его «секретариат», как называл его сам Стрельников. Простим автору, путавшему все на свете, и это его очередное «не то». Стрельников командовал войсками, «отбивавшими от белых» город Юрятин и в вагоне, очевидно, располагалось то, что на языке военных принято называть штабом. Когда читаешь графоманские тексты Пастернака, чувствуешь себя попавшим в омут какой-то обезумевшей ерунды. Вот еще пример такой ерунды. Разговор тут идет о нэпе и рыночной торговле.