* * *

 Живаго приехали на Урал в город Юрятин и выгрузились из теплушки на станции Торфяная. Без очередных недоразумений у автора опять не обошлось. «Станция пряталась в березовой роще. В поезде стало темно, когда он к ней подходил» (стр. 262). Когда поезд въехал в березовую рощу в теплушках с их подслеповатыми, расположенными под потолком окошками действительно могло стать темнее. Но у автора темно в теплушках стало почему-то, когда поезд еще только «к ней (роще) подходил». Можете объяснить почему? Нет? И я тоже не могу. И Пастернак не смог бы, и, вероятно, был бы весьма удивлен, обнаружив, что написал то, чего на самом деле не могло быть. Но это «не могло быть» – только начало. Ведь поезд в рощу не въезжал. Роща была лишь с одной стороны дороги, с той, где была станция. До того, как написать о роще Пастернак написал о поле, но, как это ему свойственно, тут же забыл об этом. Разоблачила его Тоня. После того как поезд отошел, «она обратила внимание на открывшиеся по его отбытии вторые пути (может быть, путь, а не пути? – В.С.) с зеленым полем и синим небом по ту сторону» (стр. 262). А Пастернак про сотворенные им тут поле и небо запамятовал и дальше писал так, словно поезд въехал в рощу и ни поля, ни неба по другую сторону путей не было. Поздравим автора с очередным его растрепством и будем читать дальше. «Рощу прорезали две дороги, железная и проселочная, и она одинаково завешивала обе своими разлетающимися, книзу клонящимися ветвями, как концами широких, до полу ниспадающих рукавов» (стр. 262). Красиво написал Борис Леонидович, не правда ли, особенно про рукава? Красиво, но опять-таки, не удручая себя необходимостью подумать, прежде чем написать. Роща, даже если бы она была такой, какой, забыв про поле, изобразил ее Пастернак, не могла завешивать обе дороги одинаково. Проселочная дорога была проложена прямо в лесу. Деревья могли даже смыкать над нею свои кроны и концы спадающих до полу (почему-то – до полу, а не до земли?) рукавов, если бы они на самом деле были, очень бы мешали проезжающим. С железной же дорогой все обстояло иначе. Для прокладки железной дороги в лесу проделывается просека определенной ширины, и деревьям, росшим по ее краям (Пастернак, наверное, сказал бы «по бокам»), было не дотянуться своими ветками до полотна дороги. Они могли лишь издали помахивать ими, когда мимо проносились поезда. Иногда, одурев от возни с пастернаковскими ляпами, ловишь себя на желании взять его книжку брезгливо двумя пальцами и опустить ее в корзинку для мусора. Но вспомнишь о наших замечательных пастернаковедах и сочувствие к ним пересиливает. Ведь так и проживут бедолаги, почитая графомана за гения. В прочитанном фрагменте есть и еще о чем поговорить. Семейство доктора, прибывшее в Юрятин, автор назвал «московскими путниками из Сивцева». Уже не первый раз Пастернак ушибается об это слово. Путниками называют тех, кто ходит пешком, а доктор с семейством приехали поездом. Толковый словарь не только не лежал у Пастернака на столе, его у него, похоже, вообще не было. А был он ему нужен просто до зарезу.

 * * *

 И еще немного о странностях пастернаковской «орфографии». Доктор с семейством едут на телеге к Микулициным в Варыкино и смотрят по сторонам. «Там и сям одинокими пучками с кистями цветений на концах росли деревенистые, высоко торчащие стебли лебеды, чертополоха, иван-чая» (стр. 267). Но, так не пишут, Борис Леонидович! У Вас получилось нечто вроде: «Вошли мы в лес, кругом росли стволы деревьев». А стебли у травянистых растений бывают не деревенистыми (от слова «деревня»), а деревянистыми (от слова «дерево»). И то, что вы написали дальше, тоже не годится. «Озаряемые снизу, с земли, лучами заката, они призрачно вырастали в очертаниях, как редко расставленные в поле для дозора недвижные сторожевые верхами». О лучах заката нельзя сказать, что они озаряют что-либо снизу с земли, лучи заката озаряют не снизу с земли, а скользят по ее поверхности. Что случилось с автором? Порой он пишет так, что и слов для того чтобы охарактеризовать им написанное не подберешь. А те слова, что напрашиваются, писать не принято.

 * * *

 Доктор, живя в Варыкине, принимал порой пациентов из местных крестьян. Из лекарств, чуть ли не единственным, была у него карболка в бутыли. Вот как написал об этом Борис Леонидович. «Вожусь с ним (пациентом. – В.С.), искоса поглядывая в окно, на бутыль с карболкой» (стр. 284). Поглядывал доктор не в окно, а на окно. В окно поглядывают, когда хотят увидеть то, что происходит на улице. А доктор поглядывал на бутыль, стоявшую на подоконнике. Сочувствую тем, кто, набравшись терпения читает эти строчки о бездарной пастернаковской «орфографии», но, слава богу, конец уже не далек.

 * * *

 «Как хорошо все, что она (Лара. – В.С.) делает. Она читает так, точно это не высшая деятельность человека, а нечто простейшее, доступное животным» (стр. 289). Как это ужасно, если автор (пишущий) не понимает того, что творит он своим пером очевиднейшую жуть. Желая сказать комплимент Ларе, Пастернак написал нечто предельно для нее обидное и оскорбительное. Таких обид не прощают. Попробуйте сказать кому-нибудь из знакомых вам женщин, что читая, она производит впечатление, будто чтение доступно животным. Наживете себе врага на всю жизнь. Хорошо еще, если обойдется без пощечины. Не знаю, как Пастернак читал, но писал он так, точно это не «высшая деятельность человека», требующая наличия ума, определенных способностей и профессиональных навыков, а «нечто простейшее», доступное любому невежде, пожелавшему взять в руки перо.

 * * *

 «Он (Дом. – В.С.) по всему верху был опоясан женскими мифологическими кариатидами в полтора человеческих роста» (стр.290). Не знал, очевидно, Борис Леонидович, что мужскими кариатиды не бывают. Кариатида – это опора, выполненная в виде женской фигуры. Такие опоры в виде мужских фигур, называют не кариатидами, а атлантами. Заодно скажем и о том, чего он еще не знал. Не знал Борис Леонидович, оказывается, того, что, если все болеют одной болезнью, то болезнь эту надо произносить (и писать) в единственном числе. Например, так: «Все болели гриппом». А он написал: «…все болели зобами» (стр.286). И вложил он это стыдное (зобами) в уста не кому-нибудь, а доктору – Юрию Андреевичу Живаго.

 * * *

 Юрий Живаго шел в гости к Ларе и встретил ее на улице с ведрами воды на коромысле. Они вошли в дом с черного хода. «Это были черные сени нижнего этажа» (стр. 291). Борис Леонидович, очевидно, полагал, что сени в российских домах устраивают на каждом этаже свои. Но он ошибался: в России дома строились так же, как и везде в мире. Сени, позже их стали у нас называть вестибюлями, устраивают только внизу при входе в дом. А у черного входа сеней практически не бывает: открываешь дверь и утыкаешься в лестницу.

 Лара отвела Юрия в сени (вестибюль) парадного входа, где он остался ждать пока она поднимется по лестнице черного хода и позовет его сверху. «В ожидании зова Юрий Андреевич стал блуждать глазами по облупленным стенам входа…» (стр.292). Блуждал Юрий Андреевич по стенам не входа, а сеней (вестибюля). Входом в дом служила дверь.

 * * *

 «И так же разгоняясь все скорее и скорее, часовой с сильно взятого разбега, стоя отъехал в сторону на длинных свистящих лыжах, и стал уходить по цельному снегу все дальше и дальше…» (стр.368). Самое замечательное в этой фразе – это то, что часовой, как правильно написал об этом Борис Леонидович, катился на лыжах не лежа, не сидя, а стоя. Приятно иметь дело с наблюдательным автором.

 * * *

 «Я только устанавливаю факт и не возвожу нашей, случайно подвернувшейся судьбы в систему» (стр. 275). Нужно ли комментировать эти слова?

 * * *

 «Как хотелось бы наряду со службой, сельским трудом или врачебной практикой вынашивать что-нибудь остающееся, капитальное, писать какую-нибудь научную работу или что-нибудь художественное» (стр. 281). Эта фраза, произнесенная Юрием Живаго, так и просится в чеховский рассказ – «Письмо к ученому соседу».

 * * *

 «Теперь оно (Солнце. – В.С.) светило в окна южной стены, ослепляя наиболее близко сидевших и мешая им читать» (стр. 287). То, как писал Пастернак, дает нам основания, воспользовавшись его терминологией, разделить Нобелевских лауреатов по литературе на две группы: наиболее хорошо писавших и писавших наименее хорошо или, иначе говоря, писавших наиболее плохо. Во второй группе Борис Леонидович со своими бесчисленными ляпами продолжает пока пребывать в полном одиночестве. И, очевидно, будет пребывать там вечно.

 * * *

 «Постоянно верная своей естественности, она (Лара Антипова. – В.С.) ни одним возгласом не выдала, как она изумлена и озадачена» (стр. 291). Под верностью своей естественности Пастернак, очевидно, понимал нечто ей противоположное: сокрытие человеком своих истинных чувств и впечатлений.

 * * *

 «Люди, когда-то освободившие человечество от ига идолопоклонства и теперь в таком множестве посвятившие себя освобождению его (опять человечества? – В.С.) от социального зла, бессильны освободиться от самих себя, от верности отжившему допотопному наименованию, потерявшему значение, не могут подняться над собою и бесследно раствориться среди остальных, религиозные основы которых они сами заложили и которые были бы им так близки, если бы они их лучше знали» (стр. 297). Эти слова Пастернака вызвали в свое время не мало возмущенных откликов среди правоверных евреев. Призывая евреев не отмежевываться от «остальных», Пастернак в то же время показал, что и сам он был не свободен от преувеличенной оценки роли евреев в жизни этих «остальных». Ведь далеко не все «остальные» исповедуют религии, ведущие происхождение от иудаизма. Среди них не мало приверженцев религий, возросших на собственных, без влияния иудаизма, корнях.

 * * *

 Во время наездов в Юрятин Юрий Андреевич стал оставаться ночевать у Лары и жить с нею, как с любовницей. Месяца через два после того, как это началось, его стали мучить угрызения совести. «Дома в родном кругу он чувствовал себя неуличенным преступником…Если это случалось за столом, проглоченный кусок застревал в горле у него,…» (стр. 299). Проглоченный кусок застрять в горле не может, через горло он уже прошел и находится в желудке. Когда говорят: «Кусок застревал у него в горле», имеют в виду кусок, еще не проглоченный. Как можно не понимать такой очевидности?

 * * *

 «Здесь на углу, рядом с лесным складом, стоял старый, рассевшийся на четыре стороны, как подержанный рыдван, двухэтажный дом из серого теса» (стр. 308). Из теса домов не строят, тесом их обшивают. Когда дом строили, тес не был серым, серым его сделало время. И еще про этот дом: «Он состоял из четырех квартир. В них было два входа, по обоим углам фасада». Дом состоит не только из квартир, поэтому так, как написал Пастернак, о домах говорить не принято. А входы, которые упомянул Борис Леонидович, были входами в дом, а не в квартиры. Входы в квартиры были, там, где им и полагается быть – внутри дома. И последнее: у фасада углов нет, углы – принадлежность дома, а не его фасадов. Все эти очевидные «не то» Пастернак ухитрился уместить в пару коротеньких предложений.

 * * *

 «Елена Прокловна возвращалась по двору из лесу с вечерней прогулки. Вечерние лучи солнца тянулись по ее следам через весь лес от дерева к дереву…» (стр. 267). Шла Елена Прокловна по двору, а лучи солнца тянулись по ее следам через весь лес. Как это? Как это? Объясните, пожалуйста, Борис Леонидович.

 А навстречу Елене Прокловне с ружьем в руках, нагруженный уже другой авторской ляпой, шел ее муж – Аверкий Степанович, «…поднявшийся из оврага и предполагавший тотчас же заняться прочисткой задымленных стволов, ввиду замеченных при разрядке недочетов» (стр. 268). Об оружии, будь оно боевым или охотничьим, Пастернак писал, как правило, предельно непрофессионально. Слова «выстрел» и «разрядка» он, видимо, понимал, как синонимы. Разрядить ружье – это значит извлечь из него заряд (патрон). Ружье можно разрядить и выстрелом, но это особый вид его разрядки. Если человек пошел в овраг с заряженным ружьем, то пошел он туда не разряжать ружье, а стрелять. Разрядить ружье, извлечь из него патрон или патроны, он мог, не выходя из дома. А придуманные Пастернаком – «недочеты» и «прочистку задымленных стволов» с головой выдают его некомпетентность в понимании того, о чем он пишет. Ружья он, похоже, в руках никогда не держал и, тем более, из него не стрелял, но писать об оружии и стрельбе любил, хотя его знания в этой области явно приближались к нулю. Винтовку он то и дело называет ружьем. Придуманный им револьвер, которым он вооружил Лару, стрелявшую в Комаровского, был единственным в своем роде, так как оказался с «предохранителем». Но, что такое предохранитель, Борис Леонидович, явно, не понимал, так как Лара у него каталась по городу, держа револьвер «со спущенным предохранителем» в муфте, т.е. держа его в руках.

 Его герои могли сказать об орудийной стрельбе, что стреляют «из артиллерии». Доктор Живаго, однажды оказавшийся участником боя партизан с белыми, стрелял из винтовки, «незаметно и не до конца усиливая нажим» какой-то таинственной «собачки»… (стр. 330).

 * * *

 «Там бы стал я рыть и грядки» (стр.271), – сказал Юрий Живаго. Но роют канавы, окопы, могилы. Об устройстве же грядок принято говорить иначе: делать или сделать, иногда говорят – копать. Александр Александрович был профессором по агрономическим вопросам и мог бы поправить своего зятя. Но, поскольку профессором он был совсем по другой специальности (был химиком), а в агрономы автор переопределил его по свойственной ему слабости путать все на свете, в грядках он разбирался, видимо, как некий зверь в апельсинах и помочь зятю не мог.

 * * *

 Юрий Живаго сидит за столом в читальном зале юрятинской библиотеки. Проявляя любопытство, он не просто посмотрел, кто сидит справа и слева от него, а «хорошо изучил своих соседей…» (стр. 287). Вот ведь какой был дотошный! Но в чем заключалось это «изучил», Борис Леонидович не объяснил, очевидно, потому, что никакого изучения в виду не имел. О пребывании Живаго в юрятинской библиотеке и о самой библиотеке Пастернак написал тьму несуразной всякой всячины. Бак с водой для утоления жажды посетителей читального зала он поместил сначала непосредственно в зале «около самого большого окна», а потом (в следующей фразе) почему-то стал писать о нем, как стоящем уже не в зале, а на лестнице. Не успевал Борис Леонидович сотворить одну оплошность, как тут же начинал придумывать другую.

 Когда описываешь какое-нибудь не просто устроенное помещение (здесь я имею в виду читальный зал библиотеки), не плохо иметь перед собой его план, тогда будешь писать о нем без ошибок. Но Борис Леонидович писал, полагаясь на свою память и сообразительность, и получалась у него порой основательная неразбериха.

 * * *

 «Напротив окон в стене было углубление. В этой нише на возвышении, отделенные высокою стойкой от остального зала, занимались своим делом служащие читальни…» (стр. 286). Подобные строчки читатели пробегают, обычно не задумываясь. Все тут вроде бы просто и понятно. И Пастернаку тоже так казалось. Но того, как он об этом написал, быть не могло. Во-первых, «столы в зале стояли узенькими концами к окнам». А это значит, что у сидящих за этими столами посетителей читального зала окна были и справа, и слева, т.е. зал читальни был во всю ширину здания. Но, если так, то попробуйте ответить: напротив каких же окон в стене было углубление, если окна были в двух противоположных стенах зала? Ведь ни в той, ни в другой стене (их простенках) такого углубления сделать нельзя. Значит, окна были еще и в третьей (торцевой) стене дома, а углубление было в расположенной напротив нее внутренней стене. Но и во внутренней стене нельзя сделать углубления, в котором могли бы разместиться три работницы читальни с их картотекой. Очевидно, это было не углубление (ниша), а проем, за которым находилось помещение, где эти работницы выполняли заказы посетителей читальни. Других вариантов тут, когда с трех сторон зала имеются окна, придумать просто невозможно. Уличим автора еще в одной неточности. Борис Леонидович написал: «Юрий Андреевич сидел в дальнем конце зала…» (стр. 287). Значит сидел он за одним из дальних столов. Неожиданно «в противоположном конце зала» он увидел Антипову. «Она сидела, повернувшись спиной к передним столам, за одним из которых помещался доктор…» Но как же так? Мы только что прочитали, о том, что «доктор «помещался» в дальнем конце зала», и, следовательно, сидел не за передним, а за одним из дальних столов. Пастернак подобно зайцу, запутывающему свой след, все время делает какие-то ненужные и неловкие скидки, словно задался целью сбить читателя с толку, но запутывался он в первую очередь сам. Где «помещался» доктор, в дальнем или переднем конце зала, так и осталось загадкой. Приведу еще одну забавную фразу из библиотечной серии. «Чтобы защитить себя от искушения глядеть в ее (Антиповой. – В.С.) сторону, он поставил стул боком к столу, почти задом к занимающимся…» (стр. 288). Юрий Андреевич сидел за длинным столом. По обе стороны от него за этим же столом, сидели его соседи (занимающиеся), которых он «тщательно изучил». Попробуйте теперь понять, как ему удалось поставить свой стул «боком к столу» и «почти задом к занимающимся», сидевшим справа и слева от него? И есть ли у стула зад? И что такое у него – «почти зад»? И куда был обращен противоположный заду стула его перед, не к тем же ли занимающимся, сидевшим возле него с другой стороны? И о чем думал автор, когда писал всю эту чепуху? Ведь, поставив свой стул боком к столу, он ничуть не избавил себя от возможности смотреть на Антипову. Но не будем ломать голову, по поводу пастернаковских несуразиц. Их нельзя сосчитать, их нельзя объяснить, ими можно лишь наслаждаться, принимая такими, какими их сотворил автор, сохранивший трогательную детскость мышления. Заметно, что создавались эти смешные ситуации автором спонтанно без особого напряжения мысли. В его рассказе о посещении Юрием Андреевичем юрятинской библиотеки тьма всевозможных недоразумений. О некоторых из них я уже рассказал в ранее вышедших моих книжках. Про Лару, находившуюся здесь же в читальном зале, Пастернак написал: «Она сидела, повернувшись спиной к передним столам…» Даже такую простенькую информацию Борис Леонидович не сумел изложить как надо. Если вы сидите в зрительном зале кинотеатра и смотрите на экран, то сидите вы, не «повернувшись спиной» к тем, кто сидит сзади вас, а просто спиной к ним, как и все остальные зрители в зале. Так же сидела и Лара в читальном зале библиотеки. В приведенной выше пастернаковской фразе: «Он видел ее со спины, вполоборота, почти сзади», помимо того, что ситуация в ней изложена, видимо, не так, как было на самом деле, есть еще и очевидные излишества. Если бы Лара действительно так сидела, то вполне хватило бы слов «со спины» и «вполоборота», а «почти сзади», – это, как говорил кот Матроскин: «Уже перебор». А теперь, поскольку разговор зашел о точном слове, вернемся к его началу. А начали мы его с цитаты, в которой говорилось о том, что служащие читальни располагались в нише, отделенной от остального зала высокою стойкой. Как вам нравится выражение «остальной зал»? Ведь ниша была вне его пределов. А как вам нравится «остальная квартира» на стр. 383? Если разговор идет о комнате, то можно ли все, кроме этой комнаты, назвать «остальной квартирой»? Мир людей Борис Леонидович тоже разделил на евреев и остальных (стр. 297). Не обидно ли это для евреев?

 * * *

 «Партия предписала ему (лектору. – В.С.) строгую зашифрованность. Подпольные его клички были Берендей и товарищ Лидочка» (стр.315). Шифруют документы, а людей конспирируют. Пастернака, не знавшего ни об этом, ни о многом другом, но смело писавшего обо всем, чего он не знал, хорошо зашифровывает кличка «Гений».

 * * *

 «Было одно живописное место на тракте. Расположенные по крутому скату, разделенные быстрой речкой Пажинкой почти соприкасались: спускавшаяся сверху деревня Кутейный Посад и пестревшее под ней село Малый Ермолай» (стр. 317). Отозваться на эти строчки Пастернака приходится опять словами чеховского героя, писавшего письмо ученому соседу. Нет и никогда не было в мире речек, текущих поперек крутых скатов. Ошибиться в том, что могло быть, но могло и не быть случалось каждому. Но постоянно утверждать то, чего не могло быть никогда, позволял себе только «гениальный» Борис Леонидович Пастернак. Стыдно, конечно, постоянно сочинять небылицы. Но «мертвые сраму не имут», а «имут» его живые, провозглашающие этого величайшего в русской литературе путаника, писавшего со школьными ошибками простые, состоящие из нескольких слов предложения, великим русским писателем.

 * * *

 «Место пленения Юрия Андреевича не было обнесено оградой. Его не стерегли, не наблюдали за ним» (стр. 324). Выражение «место пленения» напрашивается понять, как место, где Юрия Андреевича взяли в плен партизаны. Но, написав так, Пастернак, как это частенько с ним случалось, имел в виду нечто совсем иное. Под словом «место», он подразумевал скорее даже не место (место своего пребывания партизаны постоянно меняли), а те условия, в которых они держали плененного ими доктора. «Казалось, этой независимости, этого плена не существует, доктор на свободе и только не умеет воспользоваться ей» (стр. 324). В итоге Пастернак, вроде бы объяснил все, как надо. Правда, без очередных недоразумений опять не обошлось: «зависимость» он перепутал с «независимостью», а местоимение «она» написал почему-то не в творительном, а в дательном падеже. Но писать без ошибок Борис Леонидович не мог: не хватало у него на это ни грамотности, ни эрудиции. Общее их (ошибок) количество в его романе просто чудовищно. Обо всех не расскажешь.

 * * *

 Однажды Юрий Живаго, находясь в плену у партизан, встретил Пелагею Тягунову, пассажирку той теплушки, в которой он со своим семейством ехал когда-то на Урал. Эта встреча воскресила в его памяти обстоятельства той поездки. «Вместе с образами переполненного товарного вагона, толпы согнанных на трудовую повинность, их конвойных и пассажирки с перекинутыми на грудь косами (это была та самая Тягунова. – В.С.), он увидел своих в середине картины» (стр. 326). Говоря об образах «переполненного товарного вагона», Пастернак, очевидно, имел в виду образы не вагона, как у него получилось, а тех, кто ехал с ним в этом вагоне. Не обошлось у него и без других досадных ошибок. У Тягуновой было не две косы, как написал тут Пастернак, а одна толстая, как писал он об этом раньше. Она постоянно ее «перебрасывала то через одно, то через другое плечо себе на грудь» (стр. 220). Назвать «толпой» группу мобилизованных на трудовую повинность, ехавшую на нарах в теплушке вместе с семейством Живаго, тоже не находка. Но к несообразностям пастернаковской стилистики мы уже почти привыкли и научились не обращать на них внимания.

 * * *

 «Конвой сомкнулся полукольцом вокруг приговоренных и, взяв винтовки на руку, быстрым теснящим шагом затолкал их в скалистый угол площадки, откуда им не было выхода, кроме прыжков в пропасть» (стр. 349). Хотя «скалистый угол площадки» тоже весьма непонятен, но в первую очередь обращают на себя внимание «прыжки в пропасть». Написать тут, очевидно, следовало прыжка, а не «прыжков». Каждый из приговоренных к расстрелу мог прыгнуть только один раз.

 * * *

 «Одержанная над неприятелем по­беда осложни­лась» (стр. 354). Осложнилась, конечно же, не победа. Победа не может ослож­ниться, она на­всегда останется победой. Осложнилась обстановка, сложившаяся после победы в результате активных действий про­тив­ника. По коли­честву нелепостей, написанных о войне, Пастернак вполне заслужил право на почетную публикацию в книге ре­кордов Гиннеса.

 * * *

 «Коровы не меньше людей были измучены лишениями, долгими переходами, нестерпимой теснотой. Прижатые боками одна к другой, они чумели от давки. В своем одурении они забывали о своем поле, и с ревом, по бычьи налезали одна на другую, с трудом взволакивая вверх тяжелые оттянутые вымена» (стр. 358). Неосведомленности Пастернака в простых житейских делах мы уже не раз удивлялись. Оказывается Борис Леонидович не знал и того, что известно практически каждому: не знал, где у коров «помещается» вымя. Он думал, что оно «помещается» у них около передних ног, а оно, оказывается, пристроено у них около задних. В юности Боре, вроде бы, даже доводилось ходить в «ночное», пасти лошадей. И он, вероятно, неплохо знал, где у них что помещается, даже в стихах писал вот так выразительно: «Седлали, вскакивая с тахт». А вот коровам не повезло, попасти коров ему не довелось. И пришлось им бедолагам, возомнившим себя быками, «взволакивать вверх тяжелые вымена».

 * * *

 «Он (Юрий Андреевич Живаго. – В.С.) перешел через дорогу, вошел с парадного подъезда в сени и стал подниматься по знакомой и такой дорогой его сердцу парадной лестнице» (стр. 373). Казалось бы все в этой фразе в порядке. Однако, нет. Дело происходило в крупном (окружном или губернском) городе Юрятине и перешел Юрий Андреевич не дорогу, а одну из главных улиц города. – Ну и что тут такого? – спросите вы. А такого тут то, что весь роман написан вот так бездумно, беспомощно, неряшливо.

 * * *

 «Когда Юрий Андреевич приближался к городу на своем последнем переходе и час или два назад шел по нему (неужели по переходу? – В.С.), безмерно увеличившаяся его слабость казалась ему признаком грозящего близкого заболевания и пугала его.

 Сейчас же однородность освещения в доме и на воле так же беспричинно радовала его» (стр. 377). Эта пара фраз увязана между собой по принципу – в огороде бузина…Порой Пастернак совсем переставал следить за тем, что он пишет. Почему «так же беспричинно»? Когда Юрий Андреевич шел в Юрятин, возможность заболеть пугала его совсем не беспричинно, он ощущал «безмерно увеличившуюся слабость» и вскоре действительно заболел.

 Однородность освещения Юрий Андреевич, очевидно, постигал в каких-то только ему одному данных богом ощущениях. Но не только свет, но и воздух герой Пастернака ощущал внутри и снаружи одинаковым.

 * * *

 «Столб выхоложенного воздуха, один и тот же, что на дворе, что в жилище, роднил его (Юрия Живаго. – В.С.) с вечерними уличными прохожими, с настроениями в городе, с жизнью на свете» (стр.377). Но столбы воздуха не были одинаковыми: внутри было заметно холоднее, чем «во дворе». Придуманное Пастернаком ощущение доктором воздуха, как одинаковых внутри и снаружи столбов скорее не роднило, а отчуждало его и от прохожих на улице, и от всех живущих на свете, никогда не испытывавших подобных ощущений и не думавших так о воздухе. Роднило его с прохожими на улице совсем другое: общие для всех для них беды и огорчения, которые принесла с собой начавшаяся в стране после революции хозяйственная разруха, жизнь с поломанными привычными устоями, постоянный дефицит пищи и топлива, фанатизм и жестокость пришедшей к власти диктатуры.