* * *

 Приводя примеры пастернаковской графомании, я, разумеется, делаю это выборочно. В числе пропущенных мною «мелочей» я, пересмотрев их, обнаружил например, такие: «…станции стали чаще» (стр. 232), или «…облака, сваями, уходившие на дно» (стр. 236). Эти «сваи» явно находятся в родстве со «стремительным домкратом» известного халтурщика Ляписа. В родстве с ними и «…раздвинутые дверцы теплушек» (стр. 239). «Дверцы» теплушек, как известно, не раздвигаются, а отодвигаются. К тому же, чтобы назвать «дверцей» громадную и тяжеленную дверь теплушки, больше похожую на ворота, чем на дверь, нужна большая смелость мышления. В этом отношении Пастернак был храбрецом и запросто позволял себе называть вещи не своими именами. Двери вагона обычного пассажирского поезда он тоже почему-то называл «дверцами», как у шкапа.

 Лара, разыскивавшая мужа и не получившая ответов на свои письма, решила «перенести розыски на место недавних происшествий» (стр. 111). Как вы думаете, что имел в виду Борис Леонидович, под словами – «место недавних происшествий»? Происшествиями он, очевидно, называл бои, в которых без вести пропал супруг Лары Павел Антипов. Собственная уникальная орфография позволяла Борису Леонидовичу написать, например, и вот так: «Всю дорогу в части горизонта, приходившейся налево к напрвлению их движения, недружелюбно урчало и погромыхивало» (стр.112). В части же горизонта, приходившейся направо, очевидно, было тихо.

 Пастернаку свойственно весьма безответственное отношение к слову. Сказав о чем-нибудь так, он тут же может сказать о том же самом совсем иначе. Вот как он написал об атаковавшей австрийцев полуроте Антипова: «Ей предстояло пройти быстрыми шагами, почти бегом, разделявшее обе армии осеннее поле,…» (стр. 113). И тут же написал: «Поле казалось бегущим бесконечным». Зачем же было уточнять какими были шаги, если атакующие не шагали а бежали? Тем более, что в атаку шагом не ходят, атакующие всегда бегут. Чем выше скорость атаки, тем меньше потери. И еще про атакующих: «Через равные промежутки бежавшие ложились на землю» (стр. 113). Бежавшие не ложились, а падали. Что бы ни написал Борис Леонидович о войне, все у него происходит не так как должно было бы быть.

 Про очистку пути перед поездом от снежных заносов Пастернак написал: «рыли и раскапывали» (стр. 231), словно клад искали, а не убирали снег с железнодорожного полотна. Мог он написать и вот так: «…она купалась и плавала,…» (стр. 77). Купаться не плавая, разумеется, можно, но можно ли плавать, не купаясь? Несуразной пастернаковской «орфографией» его роман ощетинился, как боярышник шипами. Этих шипов нельзя не заметить, о них постоянно укалываешься: «…от прямого пути на Варыкино ответвлялась боковая дорога в рыбачью слободу Васильевское на реке Сакме. В месте их раздвоения стоял третий в окрестностях столб с сельскохозяйственной рекламою» (стр. 299). Но раздваивались не «они», а она – дорога на Варыкино. Мог Пастернак написать и так: «В воздухе… распластались висячие рои комаров…» (стр.300), или сказать про партизан, что они «осматривали исправность» подвод» (стр. 338). Комары не летают пластами, а осматривать исправность чего-либо – это все равно, что осматривать здоровье у человека. По-русски так не говорят. Не говорят и не пишут и так: «дома были заняты амбарами» (стр. 307), а выстрел из винтовки не называют «ружейным разрядом» (стр. 330). В дом амбар не впихнешь, а винтовка – не ружье и выстрел не разряд. Коверкал русскую речь Борис Леонидович порой до жути, словно издеваясь над великим и могучим, так и не ставшим ему родным языком. Панихиду у него поют «по них» (стр. 345), а не по ним, а комнаты – «выходят на улицу» (стр.374), сами по себе, а не окнами. Аптеку он назвал «близлежащая» (стр. 37). Представьте себе такую фразу: «На главной улице лежало несколько аптек».

 Юрий Андреевич смотрит из окна Лариной квартиры. На противоположной стороне улицы прохожие читают наклеенные на стену «дома с фигурами» газеты и объявления местных властей. Пастернак написал об этом: «Стоя спиной к окнам, газеты читали прохожие». Окна тут имеются в виду того дома, из окна которого смотрел Живаго. Но, если можно написать так, то почему было не написать еще смешнее: что они (прохожие) читали газеты, стоя спиной к водосточным трубам дома, в котором находился Юрий. Не чувствовал Борис Леонидович того, что пишет очевиднейшую чушь. На любом из известных ему языков он, наверное, писал бы романы так же нелепо, как писал их на русском. Вот еще несколько примеров его «орфографии»: «Всем существом своим он хотел схватить мальчика на руки…» (стр. 387); «…до прибытия заказанного гроба…» (стр.485); «Налево в вестибюле перед зеркалом стояла накрашенная дама…» (стр. 59). Сына Шурочку Юрий Андреевич увидел у него во сне в «детском пальто» (стр. 386). А в каком еще пальто может быть ребенок? Про Микулицына он написал: «Аверкий Степанович…был человек …широко ступавший на всю ногу…» Про демонстрантов, слушавших в зале оратора, написал, что они, «…наскучив однообразием его (оратора, − В.С.) голоса, поднялись…»

 Путал Борис Леонидович все на свете, и то, что можно, и то, что категорически нельзя. Малолетнею он мог назвать няню своих малолетних дочек (стр. 485). Солнце у него устраивало «солнцепек» в три часа ночи, задолго до рассвета (стр. 495 и 496). Разговаривая по телефону, брат Юрия Живаго Евграф почему-то «прикрывал ладонью отверстие трубки», а Лара вставала «с табурета, на котором сидела» (стр. 491). Встречаются и такие варианты: «…чтобы привести хотя две комнаты в порядок, дела было по уши» (стр. 424). Не забыл ли тут Борис Леонидович написать «бы» после «хотя»? Можно ли было написать и так: «К концу дня все помылись горячей водой, в изобилии оставшейся от стирки»? (стр. 429). Горячей воды, очевидно, было так много, что ее, могло хватить и на следующий день. Но к концу дня она, очевидно была уже не горячей, а холодной. И можно ли вообще помыться водой, оставшейся от стирки?

 «Он (Юрий Андреевич. – В.С.) вернулся в светлую тепло истопленную комнату и принялся за писание» (стр. 429). Истопленной можно назвать печь, а не комнату. А по поводу «писания» проведем такой эксперимент. Попробуем вставить это слово в разговор о настоящем гении. «Пушкин приехал в Михайловское и принялся за писание». Можно ведь умереть со смеху. К гениям такие слова не пристегнешь, они липнут только к графоманам. Не пишут настоящие гении и так: «…низ выходной двери…» (стр. 431). Выходной дверь бывает, когда ты выходишь из дома, а когда входишь в него – она превращается во входную. Пастернак этого, видимо, не знал. Ведь, если бы знал, то не написал бы так. А вот эту его фразу, я думаю, можно использовать в качестве теста для проверки наличия у человека чувства юмора. «На третий день Марина, Гордон и Дудоров в разные часы получили по письму от Юрия Андреевича» (стр. 477). Написав про «разные часы» Борис Леонидович еще раз подтвердил, что лично у него с чувством юмора дела обстоят из рук вон плохо. Не рассмешил он тут, а насмешил. А как вам нравятся вот такие его слова о птичьем пении? «…полные звуки раздавались на весь лес и пронизывали его» (стр. 262). Очевидно, раздаваясь на весь лес, звуки птичьего пения могли его (лес) и не пронизывать?

 Вот и еще забавный пример: «Снег у порога был затоптан и замусорен позавчерашнею таскою дров» (стр. 437). Как вам нравится этот придуманный Пастернаком вариант истолкования слова «таска»? И в завершение этой подборки такая фраза: «Наша дружба завязалась и протекала в обстановке … ночного отражения первых немецких налетов с московских городских крыш» (стр. 499). Ночными, пожалуй, следовало бы назвать налеты, а не их отражения. А что касается московских крыш, то среди них не было крыш не городских.

 Людей, о которых Пастернак писал в стихах и записках, он называл «участниками написанного и пережитого» (стр. 446). Все мы, прочитавшие «Доктора Живаго», стали участники «им написанного». Какой же это ужас читать графоманию Пастернака! В его романе я находил страницы на которых обнаруживалось сразу до десятка разнообразных ляп. Не было в истории литературы ничего более стыдного и несуразного чем присуждение Нобелевской премии автору этой бездарной, переполненной нелепостями книги. Однако, продолжим наш разговор, до конца еще не близко.

 * * *

 «Едем мы попробовать прозябать по современному и как-нибудь примазаться к разбазариванию бывших дедушкиных лесов, машин и инвентаря. Не к восстановлению его собственности, а к ее расточению, к обобществленному просаживанию тысяч, чтобы просуществовать на копейку, и непременно как все, в современной, не укладывающейся в сознании хаотической форме» (стр. 241). Объяснить заморочки, овладевавшие порой сознанием автора «Доктора Живаго» невозможно. Пишет он иногда вещи совершенно несообразные. Что, например, имел в виду Борис Леонидович, говоря о «восстановлении его (дедушки) собственности»? Но главный герой рассчитывал поучаствовать не в восстановлении бывшей собственности (лесов, машин и инвентаря) Тониного деда, экспроприированной большевиками, а в ее «разбазаривании». Даже термин особый для этого придумал – «обобществленное просаживание», – полагая, очевидно, что главной заботой новой власти будет как можно скорее «просадить» все то, что ей досталось от прежних хозяев, привлекая к этому просаживанию всех желающих в таком деле поучаствовать. И даже придумал, как будет осуществляться это просаживание: «в современной, не укладывающейся в сознании хаотической форме». Правда, все эти звонкие слова, свидетельствующие о том, что автор совсем не понимал сложившейся в то время в стране обстановки и задач, которые ставила перед собой новая власть, оказались словами без последствий. Приехав в Варыкино, Юрий Андреевич даже не вспомнил о возможности «примазаться» к «обобществленному просаживанию» бывшей собственности Крюгеров, и жил, в страхе перед новой властью, стараясь вписаться в рамки, очерченные ее декретами.

 * * *

 «Он (доктор. – В.С.) осторожно спустился с края полатей…» (стр. 241). Настилы из досок, которые устраивались когда-то в вагонах-теплушках, обычно называли нарами. И Пастернак тоже так их называл, но иногда вдруг переименовывал в полати. А полатями называют совсем другие нары, их устраивали в крестьянских избах в пространствах между печкой и стеной. Доктор обычно слезал (или спускался) с нар. А здесь он почему-то спустился с их края. Спускаясь с чего-либо: с крыши ли, с печки или даже, например, со стола, приходится перешагивать их край. Но спускаешься ты все же не с края, а с того на чем находился: с крыши, печки, стола или, в нашем случае, с нар.

 * * *

 «Тебе кто тут позволил шляться? – спросил, отделившись от берега, другой часовой» (стр. 242). Как можно соединиться с берегом и как можно отделиться от него узнать мы, к сожалению, уже не сможем: не у кого спросить. Единственное, что мы знаем достоверно – это имя человека, который создавал эти очаровательные ляпы. Звали его Борис Леонидович Пастернак.

 * * *

 Юрий Живаго ночью вышел из вагона эшелона, остановившегося неподалеку от города Юрятин. Рядом стоял поезд красного военкома Стрельникова, охранявшийся двумя часовыми. Живаго показался им личностью подозрительной, похожим на кого-то из тех, кого они разыскивали. Забрав у него документы, часовые ушли доложить о задержанном начальству, а Юрия Андреевича оставили у реки, сказав лежавшему на берегу рыбаку: «Постереги, земляк» (стр. 243). Можно ли придумать ситуацию более несуразную, чем эта с «Постереги, земляк»? Ответ тут может быть только такой: – А почему бы и нет! Не было в мире лучшего мастера по сотворению всевозможных несуразиц, чем Борис Леонидович Пастернак. Мы еще не раз с ними встретимся, в его романе их не счесть. Далеко ходить не надо. Сказав рыбаку: – «Постереги земляк»,– часовые, вы думаете, пошли куда надо, – к штабному вагону поезда, который они охраняли, чтобы отдать документы задержанного своему начальству? Не тут-то было. Борис Леонидович опять потерял ориентацию и, забыв, что к чему, отправил их не к вагону Стрельникова, а «в глубь путей к станции» (стр. 243). Это уже не роман а катастрофа какая-то. Часовые, оставив охранявшийся ими объект, пошли бог весть куда, за что в военное время можно было угодить и под расстрел. Но, поскольку пост они оставили не сами, а по воле автора, расстрелять пришлось бы самого автора, а это было бы очень обидно: скольких нелепостей мы не досчитались бы в его незавершенном романе. (Ну как тут не вспомнить эпиграмму Бернса о тоскующей природе: «Когда удастся ей опять такого гения создать!») Правда, небеса оберегали Пастернака. Документы, которые часовые понесли «к станции», оказались все же там, где надо: в штабном вагоне Стрельникова. А оказались они там потому, что автор даже не заметил того, что написал очередную ерунду, да и читатели тоже таких его оплошностей, в основном, не замечают.

 * * *

 «Сейчас, – сказал молодой военный, сидевший всего ближе к входу…. Доктор с порога увидел свои бумаги. Они лежали на краю последнего стола перед более пожилым военным…» (стр. 244). Итак, один военный был «молодой», а другой «более пожилой». Стилистика, скажем прямо, не, ах, какая. У автора, правда, был еще один неплохой вариант: назвать второго военного не «более пожилым», а «менее молодым». Получилось бы так же, забавно, но эта забавность выглядела бы уже нарочито устроенной, а не являющейся следствием неумения автора написать, как надо.