* * *

 В купе вместе с Юрием Живаго оказался еще один пассажир с легавой собакой. Сидят они (два едущих) за столиком у окошка и беседуют. Вдруг из-под дивана, где она лежала, вылезла собака (тоже едущая) «и стала бегать по купе из угла в угол, раскидывая лапы так же гибко, как закидывал ногу на ногу ее долговязый хозяин» (стр. 157). Ни Юрий Андреевич, ни его спутник этой придуманной автором собачьей беготне «из угла в угол купе» ничуть не удивились, хотя доступной для беготни у собаки была лишь часть узкого прохода между диванами от столика до двери, а об углах купе и речи быть не могло. К тому же пространство между диванами ощутимо ограничивал хозяин собаки, любивший «гибко закидывать ногу на ногу» и, в связи с невозможностью сделать это под столиком, очевидно, высовывавший свои ноги в проход в направлении к двери. Легавой собаке даже развернуться в оставшемся промежутке было бы трудно, а уж о том чтобы «бегать из угла в угол, раскидывая лапы» и речи быть не могло. Возникает вопрос: почему Пастернак все время придумывал то, чего не могло быть, постоянно создавая совершенно неправдоподобные ситуации? И, правда, почему бы это?

 * * *

 Возвращаясь с войны домой Юрий Живаго думает о том новом, что принесли ему эти годы. Думает он и о Ларе Антиповой, с которой познакомился в госпитале. «Таким новым была сестра Антипова… Таким новым было честное старание Юрия Андреевича изо всех сил не любить ее, так же как всю жизнь он старался относиться с любовью ко всем людям, не говоря уже о семье и близких» (стр. 159). Не сумел Борис Леонидович разобраться в чувствах своего героя и опять написал бог знает что. Как можно стараться не любить так же, как стараться любить? И за что Юрию Андреевичу было не любить Антипову, да еще и «изо всех сил»? Ведь Антипова явно нравилась ему и не старался он «изо всех сил не любить ее», он изо всех сил старался в нее не влюбиться. А это уже совсем иная категория чувств, с любовью ко всем людям не имеющая ничего общего. Остается только пожалеть автора, даже простую мысль о любви к женщине не умевшего написать как было бы нужно.

 * * *

 Юрий Андреевич «…подошел к парадному и позвонил в него. Звонок не произвел действия» (стр. 166). А какое действие должен «произвести» звонок? Звонок должен звонить. Если звонок не произвел действия, значит, он был неисправен. Но звонок работал и на четвертый раз, наконец, «произвел действие», какого добивался от него автор: «…внутри загремели крюком и цепью, и вместе с отведенной вбок входною дверью он (Юрий Андреевич. – В.С.) увидел державшую ее на весь отлет Антонину Александровну… так как настежь откинутая дверь в руке Антонины Александровны наполовину представляла настежь раскрытое объятие, то это вывело их из столбняка, и они как безумные бросились друг другу на шею» (стр. 166). Понять, что хотел сказать Борис Леонидович, можно. Но получилось тут у него опять очевиднейшая чушь. Дверь, даже открытая (пусть даже отведенная или откинутая) настежь, не может представлять раскрытого объятья. Наполовину готовой к объятию была не дверь, а Антонина Александровна, державшая ее за ручку. Характеристика – «гений», навязанная Пастернаку его фанатами, очевидно, уйдет в века, но значение свое переменит, и будет звучать, как обидная, но отвечающая истинному положению дел его кличка. Таковой она, пожалуй, уже и является. Не понимают этого лишь фанатичные пастернаковеды. Но скоро поймут, куда они денутся. Шила в мешке не утаишь. А «Доктор Живаго» – это мешок, набитый шилами.

 * * *

 «Мальчик в кроватке оказался совсем не таким красавчиком, каким его изображали снимки, зато это была вылитая мать Юрия Андреевича, покойная Мария Николаевна Живаго, разительная ее копия, похожая на нее больше всех сохранившихся ее изображений» (стр. 172). Говорят, что когда бог хочет человека наказать, он лишает его рассудка. Бесконечная череда смысловых ляп в пастернаковских текстах наводит на мысль, что бога он прогневил более чем основательно. Но не считать же всех графоманов людьми, навлекшими на себя гнев божий. Хватает у бога хлопот и с теми, кто не умничает, а умен по-настоящему. Они ведь тоже могут натворить не мало глупостей. («О том в истории мы тьму примеров слышим»). А тех, кто постоянно умничает, и лишать-то нечего. Они и с тем, что у них есть, могут сотворить тьму всевозможной ерунды. Если графоман хочет сказать о чем-либо убедительно, то эту убедительность он может, не заметив того, довести до полнейшего абсурда. Борису Леонидовичу так хотелось сделать сына Юрия Живаго Сашу похожим на покойную мать Юрия Андреевича Марию Николаевну, что получился он у него похожим на нее больше, чем она сама на себя могла быть похожей.

 * * *

 Антонина Александровна рассказала мужу, вернувшемуся с войны, что они с папой отдали часть помещений первого этажа их дома Сельскохозяйственной академии. Юрий Андреевич одобрил это и, явно путая февральскую революцию семнадцатого года с переворотом, происшедшим в октябре того же года, добавил: «Я хочу сказать, что в жизни состоятельных было, правда, что-то нездоровое. Бездна лишнего. Лишняя мебель и лишние комнаты в доме, лишние тонкости чувств, лишние выражения» (стр. 168). Через пару страниц он подтвердил эту, происшедшую в его голове путаницу: «Но едва лишь поднялись низы и льготы верхов были отменены, как быстро все полиняли, как без сожаления расстались с самостоятельною мыслью, которой ни у корго, видно, не бывало» (стр. 173). Но февральская революция, хотя она и начиналась массовыми выступлениями низов, льготы верхов не отменила: состоятельные не лишились своих состояний, все осталось, как было раньше. И с «самостоятельной» мыслью никто не расстался. О февральской революции Юрий Андреевич говорил так: «…из войны родившаяся, кровавая, ни с чем не считающаяся солдатская революция, направляемая знатоками этой стихии, большевиками». Но не большевики возглавляли февральскую революцию, и кровавой она не была. Общее число жертв во время февральских событий не превысило нескольких сотен. Кровавым оказался не февраль, а октябрь. Во время гражданской войны, начавшейся после устроенного большевиками в октябре переворота, погибли миллионы. Борис Леонидович Пастернак был очевидцем этих событий, а писал о них так, словно находился все это время не в России, а где-то в далекой Тмутаракани. А Дмитрий Львович Быков в своей предельно неискренней книге о Пастернаке написал о его чудовищном романе так: «Приходится признать, что чуть ли не единственный полноценный роман о русской революции написал Пастернак…» (стр. 722). Неужели «единственный полноценный», Дмитрий Львович? И вы можете положить руку на сердце, утверждая это? А, может быть, все же не полноценный, а позорный? И свою книгу, в которой вы так написали, вы тоже считаете полноценной? А ведь одной странички, на которой Пастернак из двух революций слепил нелепую третью, которой не было, вполне хватило бы для того, чтобы принять решение об изъятии «Доктора Живаго» из наших школьных (а, может быть, и не только школьных) библиотек. Я уж не говорю о желательности избавить школьников от необходимости читать эту сплошь состоящую из графоманских нелепостей книгу. В отличие от Д.Быкова, Б. Ливанов, друживший с Пастернаком, но, не смотря на это, объективно оценивавший его творчество, не считал «Доктора» единственным полноценным романом о русской революции. Он писал: «Рассматривая «Доктора Живаго», невозможно избежать сопоставлений с талантливой и честной правдой его современников, тех, которым не пришлось скользить по жизни, ничего после себя не оставляя». Первым в числе таких талантливых современников Пастернака Ливанов назвал М.Шолохова. А Быков, видимо, его «Тихого Дона» не читал.

 А о Великой Октябрьской революции Пастернак писал такие же нелепости, как и о февральской. «Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденности, без внимания к ее исходу. Оно начато не сначала, а с середины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое» (стр. 193). Надо ли перечислять всю ту очевиднейшую чушь, которую Пастернак ухитрился уложить в эти короткие три фразы? По-моему надо. Иначе наши умненькие пастернаковеды, процитировав эти строчки, опять назовут сочинителя этой чуши гением всех времен и народов. Начнем с первой фразы. В ней пастернаку утверждает, что революция («это чудо истории») была «ахнута» без внимания к ее исходу. Интересно, сколько же думал Борис Леонидович прежде чем написать эту «небывалую» глупость? Вторая фраза не лучше первой. Борис Леонидович оказывается считал, что Великая Октябрьская была начата «с середины». Писал бы уж, что «с конца»: ведь она, едва была начата, как тут же сразу (почти по Хармсу) и закончилась. А как вам нравится «разгар курсирующих по городу трамваев»? Это же чудеснейшая графоманская находка. Такого мне читать еще не приходилось. И как вы думаете, Ильич − автор Великой Октябрьской революции, окрестил бы Пастернака, назвавшего ее (эту революцию) «неуместной и несвоевременной»? Уж дурачком-то обязательно. И как он же, считавший, что революцию надо делать именно в нужное время (вчера было рано, а завтра будет поздно) отнесся бы к словам Пастернака, что сделана она была «без наперед подобранных сроков». Сколько же нелепостей талантливый графоман может нагородить в трех коротких предложениях. И вот (повторю еще раз) эту чудовищную болтовню Пастернака Д. Быков навал лучшим романом о революции? Не пора ли Дмитрию Львовичу начать поиски того места, где он потерял свою совесть! Закончил Борис Леонидович разговоры о революции провозглашением еще одной вопиющей нелепости. По его *мнению, все Великое совершается неуместно и несвоевременно. Какой же несусветной категории «умником» надо быть, чтобы провозглашать подобные глупости.

 * * *

 «Оба поминутно вскрикивали и бегали по номеру, хватаясь за голову от безошибочности обоюдных догадок, или отходили к окну и молча барабанили пальцами по стеклу, потрясенные доказательствами взаимного понимания» (стр. 176). «Вскрикивавшими и бегавшими» были встретившиеся после долгой разлуки Юрий Живаго и его дядя Николай Николаевич Веденяпин. С чувством юмора Борис Леонидович был явно не в ладу. Писателю чувство юмора нужно в первую очередь не для того, чтобы смешить читателей, а для того, чтобы самому не предстать перед ними в смешном виде. Если пишущий (это термин Пастернака) не понимает того, что пишет смешно – то для него это непонимание может закончиться катастрофой. А разве не смешно, если собеседники, находясь в состоянии аффекта, поминутно вскрикивают и бегают по гостиничному номеру, а в минутные интервалы между этой беготней устраиваются рядышком у окошка и в лад барабанят пальцами по оконному стеклу?