* * *

 Но что на самом деле произошло с Антиповым? Автор изложил две официальные версии случившегося, каждая из которых, вроде бы, содержала истинную информацию о том, что произошло. Первая версия исходила от самого автора. В ней он рассказал о том, как наступавшая группа наших войск, лишенная поддержки второго, следовавшего за ней эшелона, забралась глубоко в тылы противника и оказалась в плену. Антипов тоже сдался, но только потому, что в плен сдалась его полурота. Изложив эту, казалось бы истинную версию происшедшего, Пастернак тут же, на этой же странице (стр. 113), поведал другую, тоже вроде бы столь же достоверную. Вторая версия исходила от подпоручика Галиуллина, наблюдавшего бой, в котором вел в последнюю атаку свою полуроту поручик Антипов. По этой (другой) версии в ряды наступавшей полуроты Антипова неожиданно угодили два снаряда большой «Берты». Одним снарядом «Берты» можно уничтожить не полуроту, а целый полк. Полурота, застигнутая этими взрывами на бегу, должна была бы полностью погибнуть вместе с командовавшим ею поручиком. Но, как выяснилось потом, поручик, каким-то чудом уцелел. Может быть, за мгновение до взрывов он упал во вражеский окоп и это его спасло. Однако его полурота, в отличие от того, что автор рассказал в первой версии, должна была полностью погибнуть. В итоге так и осталось неизвестным, какая же из этих двух версий была правильной. А автор этого созданного им недоразумения ухитрился не заметить.

 * * *

 В палату, где лежали Юрий Живаго и Осип Галиуллин вошла Лара – новая медсестра, приехавшая из Москвы. «Юрий Андреевич и подпоручик каждый порознь, не зная этого друг о друге, ее узнали» (стр. 126). Итак, оба они (Живаго и Галиуллин) узнали Лару «каждый порознь, не зная этого друг о друге». Но не знали этого друг о друге они тоже порознь и тоже не зная этого друг о друге. Какая чудесная вещь графомания! Какими забавными могут оказаться в ней подтексты! А, что же медсестра Лара? А Лара «… не знала никого из них». Как-то не принято говорить «никого», если разговор идет не о нескольких лицах, а лишь о двух. Но у графоманов свои традиции.

 Пока Живаго и Галиуллин выздоравливали в мелюзеевском госпитале, в России в счтанные дни свершилась февральская революция. Монархия была свергнута и сформировано временное буржуазное правительство. Одновременно были созданы и противостоявшие ему советы; в стране образовалось так называемое двоевластие. Как же отразил в своем романе эти события Борис Леонидович Пастернак? Не зря же его роман Д.Быков назвал «единственным полноценным романом о революции». Тут нас ожидает сюрприз. Февральская революция в «Докторе Живаго» лишь упоминается. Отделался от нее Борис Леонидович до смешного просто. Написал о стоявшей тогда неустойчивой погоде, о «странных сведениях» (не раскрывая их содержания), приходивших из ставки, и о «слухах» (так же не объясняя какими они были), приходивших из дому, и «изнутри страны». Потом у него как-то сразу «Все вдруг переменилось, тон, воздух…» (стр. 127), и произошла революция. А о конкретных событиях: как это началось, как развивалось и как закончилось – нет ни одного слова. Но надо отдать должное Борису Леонидовичу: никто из писавших до него о февральской революции авторов не заметил происшедших в ту пору в стране перемен «тона и воздуха». Эту перемену разглядел и о ней сказал только Борис Леонидович Пастернак, правда, написал он об этом без каких-либо подробностей. Но честь ему и хвала хотя бы за это! Откуда мы еще могли бы о таких переменах узнать.

 * * *

 «Из палатки… выглянула сестра милосердия. Это была не ее смена. Она была свободна» (стр.118). Написал это Пастернак сразу же после того, как нарисовал страшную картину: к палаткам перевязочного пункта подвозили на тачанках раненых. И было их «ужасающее количество». А сестра у него – свободна! Высунув голову из палатки, она смотрит на то, что происходит и не осознает того, что быть ей сейчас надо не в палатке, а там, где принимают раненых. Думать же надо, Борис Леонидович! Как можно писать подобную чепуху? Но думать у автора не получалось. Дальше он пишет все так же не думая: «В каждое дежурство сестра Антипова производила два обхода утром и вечером, и перекидывалась ничего не значащими замечаниями с больными из других палат, с Галиуллиным, с Юрием Андреевичем» (стр. 127). И это все? Не слишком ли вольготную жизнь придумал Борис Леонидович для медицинских сестер. Дежурили они у него, получается, не каждый день, а в дни дежурств были заняты только утром и вечером, да и заняты они были непонятно чем. А что делали сестры днем? Спали или читали книжки про любовь? А кто же ухаживал за ранеными? (Пастернак и тут остался верен себе: раненых он упрямо называет «больными»). Дежурства и обходы Пастернак придумал, явно не осознавая того, в чем могла заключаться работа медицинских сестер в госпиталях. Сестры совершали не обходы, спрашивая у раненых, на что они жалуются, или перекидываясь с ними замечаниями, как он об этом написал, а в течение дня осуществляли за ними уход: делали перевязки, выполняли назначенные им процедуры, кормили, помогали заниматься туалетом, писали письма... Многие раненые были беспомощными и требовали постоянного внимания. Находиться в палатах с ранеными сестрам приходилось столько, сколько того требовали обстоятельства. Во время боев, когда раненых поступало много, им приходилось работать и по ночам. То, что написал о работе медицинских сестер Пастернак – наивнейшая чепуха. Но так он писал обо всем.

 * * *

 «Тучей саранчи висела над его (города. – В.С.) крышами черная пыль, которую поднимали валившие через него войска и обозы. Они двигались с утра и до вечера в обоих направлениях, с войны и на войну, и нельзя было толком сказать, продолжается ли она или уже кончилась» (стр. 130). Пастернак, оказывается, не понимал даже такой простой вещи: если война кончилась, то движение войск будет происходить только в одном направлении – с войны. Поскольку войска двигались сразу и на войну, и с войны – значит война продолжалась. Если автор не понимает даже такой очевидности, то что он вообще может понимать?

 * * *

 Юрий Живаго пишет жене: «Несколько раз порывался домой. Но это не так просто. Задерживают главным образом не дела…Трудности заключаются в самой поездке. Поезда то не ходят совсем, то проходят до такой степени переполненные, что сесть на них нет возможности» (стр.131). У Бориса Леонидовича тут произошел очередной конфуз с выбором нужного слова. Возвращение из армии домой – это не поездка. Из поездки обычно возвращаются. Не буду подсказывать слова, автор должен находить их сам. К тому же трудности заключались ведь не в «самой поездке», а в невозможности ее совершить, т.е. сесть в поезд. С какими бы трудностями ни была сопряжена «поездка», они не помешали бы доктору добраться до дому.

 * * *

 В письме Тоне из Мелюзеева Юрий Андреевич написал: «…мысль о тебе и верность тебе и дому спасали меня от смерти и всех видов гибели в течение этих двух лет войны, страшных и уничтожающих» (стр. 132). Смерть и гибель Борис Леонидович, явно считал разными

по своему значению событиями.

 * * *

 В очередном письме жене Живаго написал: «…я, Галиуллин и Антипова, решили во что бы то ни стало разъезжаться(?) с будущей недели, а для удобства посадки отправляться в разные дни поодиночке» (стр. 131). На транспорте была разруха. Поезда, ходившие нерегулярно, осаждали толпы желавших уехать. «Для удобства посадки» этой тройке надо было бы держаться вместе, а не разбегаться поодиночке. Во всяком случае, Антипову, как женщину, Галиуллин и Живаго должны были взять под свою опеку. Пастернак же почему-то (не трудно догадаться почему) решил, что, уезжая вместе, они будут только мешать друг другу. Выражение «разъезжаться», так же как и «поездка» в предыдущем фрагменте, вряд ли можно зачесть автору в похвалу. Ведь целью у этой тройки было не разъехаться, а уехать. Толковый словарь Пастернаку был просто необходим, но вряд ли он мог ему помочь. Словарь ведь работает не сам, а отвечает на вопросы. А вопросов, судя по всему, у Бориса Леонидовича не возникало.

 * * *

 «В июне в Зыбушине две недели продолжалась независимая Зыбушинская республика,…» (стр. 132). По-русски так («продолжалась республика») не говорят. «Продолжалась» тут явно напрашивается заменить словом «продержалась». У любого другого автора этот случай надо было бы рассматривать, как опечатку. У любого другого, может быть, и да, но только не у Пастернака. Слов, употребленных по смыслу не к месту, у Бориса Леонидовича не счесть. Мы только что говорили об этом, комментируя предыдущую пару фрагментов. Обидно, когда великий и могучий язык опрощается пером графомана.

 * * *

 «Сначала она (Устинья. – В.С.) не решалась вылезать наружу, бабий стыд удерживал ее. Но постепенно, набираясь храбрости, она начала все смелее наскакивать на ораторов с неугодными в Мелюзееве мнениями» (стр. 135). Беспомощным Пастернак, как это ни странно, оказывался при работе над предельно-простыми текстами. «Сначала она не решалась вылезать наружу» – означает, что, находясь среди митингующих, Устинья не решалась выйти из толпы и ораторствовать. Но потом, когда она разговорилась, Пастернак опять не сумел написать об этом, как надо. Перечитайте приведенный выше фрагмент и попробуйте догадаться, кто выступал с «неугодными в Мелюзееве мнениями» – ораторы или «наскакивавшая» на них Устинья? Сцены с выступавшей на митингах Устиньей по существу так же нелепы, как и сама увлекшаяся, по воле автора, ораторствованием Устинья.

 * * *

 «Устинья могла молчать годами, но до первого приступа, пока ее не прорывало. Тут уж ее нельзя было остановить» (стр.135). И правда, после того, как ее прорывало, говорить Устинья, видимо, могла тоже годами. Было это не трудно, ведь говорила она очевиднейшую ерунду.

 * * *

 «На последней ступеньке доктор остановился. Он подумал, что даже стуком наведываться к человеку, утомленному дорогой, неудобно и навязчиво» (стр. 139). Попробуйте разгадать этот очередной словесный зигзаг Пастернака. Что значит «наведываться стуком»? Постучаться в дверь, услышать: «Кто там?»,– и ответив: «Это был я»,– уйти?»

 * * *

 «На каменном подоконнике стоял огромный графин с водой и стакан толстого стекла с простыми гранями на большом подносе» (стр. 150). Если бы так написал школьник, можно было бы сказать, что пишет он с ошибками. Если бы так написали его папа или мама, то надо было бы сказать, что пишут они неграмотно. Но так писал лауреат Нобелевской премии по литературе Борис Леонидович Пастернак, которого наши филологи провозгласили великим русским писателем. Им (филологам) говорят, что неграмотно написанных фраз в романе этого «великого писателя» великое множество и Нобелевскую премию ему присудили по очевидному недоразумению. А они твердят свое и даже называют этого бездарного графомана гением. Эх! Не выпить ли нам во славу этого «гения» по стаканчику «толстого стекла». Может быть, смогли бы мы тогда понять, почему с «простыми гранями» у автора оказался не стаканчик, а большой поднос.

 * * *

 Юрий Живаго уезжает из Мелюзеева. Не обошлось и тут, без ставших для нас уже привычными пастернаковских ляп. «К зданию станции прилегала широкая, далеко в обе стороны тянувшаяся поляна. Трава на ней была вытоптана, и всю ее покрывала несметная толпа народа, неделями дожидавшегося поездов в разных, нужных каждому направлениях» (стр. 154). Можно ли, написав эту лишенную смысла жуть («в разных, нужных каждому направлениях»), сохранить уверенность в том, что пишешь ты грамотно? Оказывается, можно. Гениям все можно. Но правом писать кое-как из всех известных нам литературных «гениев» пользовался лишь Борис Леонидович Пастернак. И пользовался этим правом он, как говорится, на всю катушку. Мог написать то, что мы с вами прочитали. Мог написать и вот такое: «Глиняные мазанки и гуси в заплеванной подсолнухами привокзальной слободе испуганно белели под неподвижным взглядом черного грозового неба» (стр. 154). А четырьмя строчками ниже о том же самом небе написать уже совсем иначе: «В толпе были старики в серых сермягах, на палящем солнце переходившие от кучки к кучке за слухами и сведениями». Итак, для глиняных мазанок и гусей небо было черным грозовым, а для стариков в серых армяках на небе сияло палящее солнце. Подобную ситуационную мешанину можно встретить только у «великого» Бориса Леонидовича. Но у него можно встретить еще и не такое. Читайте дальше.

 * * *

 «Не понравилось! – неприязненно говорил начальник станции Поварихин, ломаными обходами пробираясь с доктором через ряды тел, лежавшие вповалку снаружи перед дверьми и внутри на полу вокзала» (стр. 154). «Ломаные обходы» – типичная пастернаковская «орфография», понятная лишь ему самому. Оставим эти «обходы» без внимания. А вот о «лежавших вповалку рядах тел» зададим вопрос: кто лежал вповалку, ряды или тела? У Пастернака – «вповалку» лежали ряды. Но вповалку, конечно же, должны были лежать тела. «Ряды» тут неуместны и по другой причине. Такое, чтобы огромнейшее скопище людей, никем и ничем не организованное, вдруг само по себе организовалось и улеглось рядами может произойти где угодно, но только не у нас в России. К тому же, если прочитать все то, что написал Пастернак об этом скопище людей, о рядах вообще не могло быть речи.

 * * *

 «Когда хранимый в секрете поезд составили и стали…подавать к станции, всë что было народу на лужайке толпой бросились наперерез к медленно пятящемуся составу» (стр.155). Бросились они, конечно же, не «наперерез». Смысл этого слова Пастернак явно понимал неправильно. Да и написал он об этом опять не без ошибки. Наперерез бегут чему-то, а не к чему-то. Желающие уехать бросились не наперерез поезду, они кинулись штурмовать его вагоны: «Поезд вмиг и еще в движении наполнился до отказа, и когда его подали к перрону, был набит битком и сверху донизу увешан едущими».

 Нет такой идеи или обстоятельства, которые Борис Леонидович не сумел бы довести до абсурда. Вам приходилось когда-нибудь видеть поезд «сверху донизу увешанный едущими»?

 Доводил до абсурда Борис Леонидович и приемы формирования собственной «орфографии». Логика у автора, назовем его пишущим, была предельно простой, как и все, что исходит от «гениев». Если ты едешь, значит, ты едущий, так автор будет называть тебя дальше, а, если идешь, то – идущий, если вошел, то – вошедший. Читая «Доктора Живаго» без конца натыкаешься то на едущих, то на идущих, то на разговаривающих, то на читающих, то на занимающихся, то на получающих, то на… и т.д. Этот полюбившийся Пастернаку прием словообразования, позволявший ему не затруднять себя листанием словарей, он демонстрирует на всем протяжении своего романа. Трепещи, великий и могучий!

 * * *

 Юрий Андреевич едет домой. В Сухиничах носильщик сажает его в поезд со стороны противоположной той, с которой происходила общая посадка. «Едва носильщик, отомкнув кондукторским ключом заднюю дверцу, вскинул на площадку докторские вещи, как должен был выдержать короткий бой с проводником, который мгновенно стал их высаживать, но, будучи умилостивлен Юрием Андреевичем, стушевался и провалился как сквозь землю» (стр. 156). Выражение «исчез (или пропал), словно провалился» мы употребляем довольно часто, когда кто-либо внезапно оказывается в нетях, не оставив о себе, как в таких случаях говорят, ни слуху, ни духу. У Пастернака же, судя по тому, как он об этом написал, проводник провалился совсем по-настоящему, возможно даже образовав в полу вагонной площадки солидных размеров дыру, с чем мы его (Бориса Леонидовича) и поздравляем.