* * *

 Гордон ехал на попутной фурманке в госпиталь к Юрию Живаго. «Возчик, белорус или литовец, плохо говорил по-русски»… «Большую часть пути едущий и возница молчали» (стр.111). Большую часть пути они молчали, но иногда все-таки разговаривали. Неужели Гордон не мог по особенностям речи возницы отличить белоруса от литовца? Белоруса он мог бы понять, даже если бы тот совсем не знал русского языка и говорил только на родном белорусском. А речь литовца была бы ему совсем непонятной.

 А как вам понравилось в этой фразе словечко «едущий»? В фурманке ведь ехали двое – возница и Гордон, но в едущие Пастернак зачислил только одного Гордона. Очевидно, возницу он считал не едущим, а везущим едущего. Но уже через несколько строчек Борис Леонидович передумал и написал так: «Ночью навстречу едущим попался разъезд». Возницу он переделал из везущих в едущие. Однако, мысль у него продолжала работать и вскоре он выдал такой вариант: «Перед рассветом путник с возницею приехали в селение…». А это уже совсем смешно. Ведь путниками называют пешеходов, а не едущих. Вот так на пустом месте, вроде бы совсем из ничего, творил свою смешную «орфографию» «гениальный» Борис Леонидович Пастернак. Какую страничку в его романе ни откроешь, везде попахивает дегтем.

 * * *

 Гордон доехал-таки до деревни, где располагался госпиталь, нашел Живаго и пробыл у него несколько дней. Под давлением немцев фронт стал приближаться к деревне, где они квартировали. «Ночью их (Гордона и Живаго. – В.С.) разбудила стрельба и беготня» (стр. 124). «Деревня была под обстрелом» (стр. 125). Но немецких войск, ни в деревне, ни на подступах к ней не было, а, следовательно, и такой стрельбы, какой ее изобразил Пастернак, тоже не могло быть. Могли залетать шальные снаряды и пули, но это надо было бы назвать уже не стрельбой, а как-то иначе. Стрельбу придумал Борис Леонидович, чтобы попугать читателя, уж очень он любил нагнетать обстановку.

 Гордон и Живаго бежали по пустой деревенской улице к околице, где формировался обоз, с которым должен был уехать Гордон. «Пробегая мимо домов, они нагибались и прятались за их выступами. По улице пели и жужжали пули» (стр.125). Но что это были за выступы? Очевидно, выступами Пастернак называл сами дома. (Смешно, конечно, но примем это к сведению). Но, если ты бежишь мимо дома (выступа), то как ты можешь на бегу за него спрятаться об этот выступ не ударившись? И почему оба они (Гордон и Живаго) боялись домов и нагибались, пробегая именно мимо них, словно там сидели немцы и стреляли в бегущих. Чтобы «по улице запели и зажужжали пули», кто-то все же должен был стрелять. Но стрелять было некому. Пули «пели и жужжали» по очевидному капризу автора. Все, что писал Борис Леонидович о войне, выглядит, как правило, смешно и нелепо. Жужжать может шмель, неторопливо перелетающий с цветка на цветок. Пуля же пролетает в секунду сотни метров, петь и жужжать ей некогда. Свист, издаваемый пролетающей мимо пулей, длится мгновение. Услышал его, значит остался жив. Пастернаку свиста пуль слышать, видимо, не приходилось, и он придумал свой дилетантский вариант. Пули у него всегда навеселе: они жужжат и поют. Грандиознейший букет того, чего не может быть никогда, содержится в описании придуманного Пастернаком боя белых с партизанами (стр. 328-330). Об этом совершенно немыслимом и несуразном бое я писал в книге «Борис Пастернак. Мифы и реальность». Есть там такая деталь. Пуля, вылетевшая из ствола винтовки Юрия Андреевича, поразила в грудь юношу-белогвардейца. Но юноша остался жив. По воле наивного автора сотворилось чудо: пуля, не пролетевшая и нескольких десятков метров, оказалась вдруг на излете и оставила лишь едва заметную вмятинку на висевшей у юноши на груди сделанной из золотой фольги ладанке. Какую же неспособность разбираться в элементарных житейских вопросах надо иметь, чтобы написать подобную чепуху. Пуля, выпущенная из винтовки, окажется на излете только пролетев километры. Роман Пастернака переполнен подобными чудесами. Его стихи о войне нельзя читать без скорбного смеха. Все, кому тогда, в страшные сороковые, не довелось, как и Пастернаку, воевать, знали о некоторых деталях войны порой не меньше чем те, кто воевал. Военная кинохроника была в те годы содержанием жизни. Любому мальчишке было известно, что бои местного значения на фронте ведутся, как правило, за овладение господствующими над местностью высотами. Любому мальчишке это было известно, а вот Пастернаку, оказывается, нет. В стихотворении «Саперы» Борис Леонидович изобразил ситуацию, представляющую собой вопиющую нелепость. Местность, между нашими позициями и позициями немцев, так называемую «ничейную землю», он изобразил как имеющую уклон в сторону нашей обороны и крутой обрыв в сторону немцев. Этот обрыв Пастернак назвал «кручей». Свою оборону немцы устроили прямо под кручей. Можно с уверенностью сказать, что подобной глупости за все время войны немцы не сотворили ни разу. Пастернак изобразил их тут отпетыми дурачками. Но, может быть, так им и надо. Но наши-то оказались у него дурачками, пожалуй, еще более крутыми. Вместо того, чтобы обосноваться на не занятой противником круче, они построили свою оборону внизу, там, где начинался подъем на кручу. В итоге круча оказалась ничейной территорией между нашей обороной и обороной немцев. Дичь получилась у Бориса Леонидовича несусветная! Это уже не ложка дегтя, а целая кастрюля.

 События, описанные Пастернаком в стихотворении «Саперы», развивались так. Наши саперы проползли вверх по склону и, спустившись каким-то образом с кручи вниз, стали проделывать проходы в проволочных заграждениях немцев. А назавтра в эти проходы хлынула армия прорыва, началось большое стратегическое наступление наших войск. Но о том, как наши танки одолевали кручу, Пастернак не сказал ни слова. Он, видимо, даже не подумал о том, что, танкам придется с этой кручи прыгать и что, танков, способных совершать такие прыжки, не было в то время ни в одной армии мира. Да и для солдат спуститься с кручи было бы задачкой весьма непростой. Зачем вообще было придумывать эту несуразную кручу, если и без нее можно было вполне обойтись. В стихотворении «Саперы» немало и других нелепостей. Есть там, например, такие строчки.

 Прямые попаданья фыркали

 Фонтанами земли и грязи.

 Пастернаку явно было неведомо, что такое «прямые попаданья». Он, похоже, считал, что так называют попадания в земной шар. Но прямыми называют попадания не в землю, а в конкретную цель: танк, орудие, окоп. И «фыркают» прямые попаданья не землей и грязью, а кое-чем другим. Но там, где работали саперы, были только они и колючая проволока. Прямыми могли быть попадания только в самих саперов. Есть у Пастернака стихотворение о войне и покруче «Саперов». Называется оно «Разведчики». Разного рода нелепостей в нем не счесть. Об этом потрясающем воображение стихотворении я уже рассказывал в первой своей книге. Самое же удивительное заключается в том, что нелепейшие стихи Пастернака о войне продолжают до сих пор печатать. Их можно встретить даже в книгах серии «Классика русской поэзии». Еще никогда русская поэзия не подвергалась такому унижению. Кому и зачем это нужно? Но кому-то, очевидно, нужно.

 * * *

 «Рано или поздно до Галиуллина должны были дойти Ларины запросы. Он собирался ответить ей» (стр. 115). Не был ли Галиуллин экстрасенсом? Он собирался ответить на запросы, которых еще не получил.

 Лара действительно посылала запросы по разным адресам, в том числе и в часть, где служил ее муж Антипов. Но Галиуллин их почему-то не получал. Результат ее запросов, по оценке автора, был такой: «Нигде ничего не знали, ниоткуда не приходило ответа». Но, если «ниоткуда не приходило ответа», то, как Лара могла узнать о том, что «нигде ничего не знали?»

 * * *

 «Дом, в котором жили Антиповы, находился в части города, противоположной пристани» (стр.108). О пристани ни перед этим, ни дальше в романе нет ни слова. Возникает вопрос: зачем же она была упомянута? (Вспомним о чеховском ружье. Если оно есть в мизансцене, то рано или поздно прозвучит выстрел). Но в данном случае спрашивать, очевидно, надо – не зачем, а почему? А на этот вопрос, после всего того, чего мы у Пастернака начитались, ответить уже не трудно.

 * * *

 «У Антиповых были гости, несколько педагогов – товарищей Павла Павловича, начальница Лариной гимназии, один участник третейского суда, на котором Павел Павлович однажды выступал примирителем, и другие. Все они, с точки зрения Павла Павловича, были набитые дураки и дуры. Он поражался Ларе, любезной со всеми, и не верил, что кто-нибудь из них мог искренне нравиться ей» (стр. 108). Павел Павлович, один из главных героев романа «Доктор Живаго», по оценке автора, был человеком умнейшим и кристально-порядочным. Но в гости к себе, совершая, очевидно, тщательный отбор, он приглашал почему-то только набитых дураков и дур. Этим, им же самим приглашенным дуракам и дурам он, явно, не стеснялся демонстрировать свое к ним неуважение, и удивлялся жене, которая была с гостями «любезной». Представьте себе ситуацию: назвал хозяин гостей и хамит им без всякого стеснения, считая, что имеет на это право, поскольку все они набитые дураки и дуры. И в товарищах у Антипова, получается, были тоже одни лишь дураки и дуры. Можно ли создать ситуацию более нелепую? «Умным» тут выглядит только сам автор, придумавший это сборище дураков и не понимавший того, что искренне нравиться кому-нибудь нельзя. Искренним должен быть не тот, кто нравится, а тот, кто выражает свою приязнь к нему, т.е. тот, кому он нравится.

 А.М. Горький, читая рукописи и книги, неумело писавших авторов, делал это с синим карандашом в руке, и исправлял коряво написанные строчки. Можно представить, как он разукрасил бы синим страницы пастернаковского «Доктора».

 * * *

 «Это, выбрасывая в небо клубы желтого, огнем пронизанного дыма, шел мимо переезда на запад воинский поезд…» (стр. 109). Поезд шел не мимо переезда, а через переезд. Мимо переезда поезд может пройти, только если он сойдет с рельсов, или, если автору, пишущему об этом, вдруг откажут память, логика и здравый смысл. Похоже, что весь свой роман Пастернак писал, находясь в состоянии такого отказа. В частности, о поездах он писал еще так: «…поезд без конца разъезжал взад и вперед по забитым путям,…» (стр. 255). Господи! Мне уже неудобно, повторять, что даже ребенку понятно то, что Борису Леонидовичу уразуметь не дано: по забитым путям поезд разъезжать не может. Эту фразу (со стр. 255) Борис Леонидович закончил так: «…вдоль которых двигались и другие составы, долго заграждавшие ему (поезду разъежавшему по забитым путям. – В.С.) выход в открытое поле». Оказывается, Пастернак полагал, что поезда могут двигаться не только по забитым путям, но и вдоль них и даже по открытому полю. А, двигаясь вдоль путей, они могут загородить выход в поле поездам, разъезжающим по путям. И вот эту чудовищную графоманию пастернаковеды славят, как прозу гения. Пожалуй слово «графомания» тут даже применить нельзя. Графоманы пишут неумело, может быть, и неграмотно, но не очевиднейшую же чушь, как это получалось порой у Пастернака.

 * * *

 «Возница вез Гордона мимо разрушенных деревень. … Такие деревни представляли груды мусора и щебня, которые тянулись так же в линию, как когда-то дома. Эти сгоревшие селения были сразу обозримы из конца в конец…» (стр. 112). Сгоревшие деревни обычно уже издали сигналят о постигшей их беде остовами закопченных печей с увенчивающими их, вздымавшимися когда-то над крышами домов трубами. В деревнях, мимо которых ехал Гордон, печи, как и сами дома, очевидно, были деревянными и сгорали вместе с домами. Оставались от домов и печей лишь груды щебня и мусора. В сознании Пастернака, трудно сказать, что тому было причиной, образы разрушенных городов и деревень складывались в одном и том же странном рисунке: в них обязательно присутствуют груды щебня и мусора, а иногда еще и истолченной в пыль щебенки. Как образовывались эти загадочные груды (особенно мусора и пыли) Пастернак ни разу не объяснил. А взяться им (этим грудам) было просто неоткуда. Создавало их работавшее само по себе (в автономном режиме) воображение Бориса Леонидовича. Особую слабость Пастернак питал почему-то к мусору. Мусор он считал едва ли не главным продуктом войны. Вот как он описывал взрывы мин замедленного действия в городе Карачеве. «Там сперва столбами и фонтанами, а потом ленивыми отяжелевшими наплывами восходили к небу серые, черные, кирпично-красные и дымно-огненные облака поднятого на воздух мусора…» (стр. 501). Можно ведь умереть со смеху. Такого обилия мусора, какое сотворил в своем романе Пастернак, мир еще не видывал. Мусорсотворяющие взрывы Пастернак называл «разразившимися», уподобляя их таким привычным для всех нас явлениям природы, как гроза.