* * *

 Так же грандиозно героини его романа оплакивали потери близких им людей. Потрясенная смертью матери Тоня «кричала благим матом, билась в судорогах и никого не узнавала» (стр. 87). Не щадил Пастернак своих героинь. Еще никто из российских писателей не подвергал созданных им персонажей подобным испытаниям. В этом жутком состоянии Тоня пребывала не мгновения, не минуты, а долгие часы. «Притихла» она лишь на другой день. Представить себе женщину безостановочно, часами кричащую «благим матом» и одновременно «бьющуюся в судорогах» просто невозможно. Этого не может быть никогда, потому что ни у одной женщины на свете не хватит сил на подобное неистовство. Но у графоманов мерки свои: «Чем круче, тем луче». «Никто на свете так не может, а вот я могу!»

 * * *

 Для другой своей героини – Марины Пастернак придумал испытание еще более страшное. Марина у него, оплакивая Юрия Живаго, – отца двух ее дочек – «долгое время была сама не своя, валялась на полу, колотясь головой о край длинного ларя…» (стр. 485). Сколько же можно колотиться головой о край ларя? Ведь край – это острый угол. Ну, раз ударилась, ну, два, и хватит! Ведь больно же и опасно! Если колотиться долго, и, тем более, головой, как заставил это делать Марину Пастернак, то можно доколотиться и до летального исхода. Попробовал бы Борис Леонидович сам удариться хотя бы разик головой о край стола. Но Борис Леонидович не пробовал, хотя голову, придумывавшую подобные ужасы не вредно было бы и наказать. Но Пастернак этой очевидности почему-то не ощущал и не понимал того, что изображает своих героинь не страдающими, а впавшими в безумие. Не следует ли ввести в российский уголовный кодекс статью об ответственности авторов за издевательства над своими персонажами? Приговор должен быть суровым, но, разумеется, условным. Зато суд будет настоящий и судимость тоже настоящая. У Пастернака таких судимостей была бы, наверное, не одна. Но Пастернака и эта угроза вряд ли могла остановить. Уж очень ему хотелось изобразить своих героев такими, каких свет еще не видывал. Но, к сожалению, правильно определить, где начинается то, что может быть и где оно («может быть») кончается, графоманам, увы, не дано. И Лара у него тоже, как Тоня и Марина так же легко впадала в истерику. Вот как отреагировала она на решение ее мужа Паши уйти добровольцем в армию. «Лара завыла, как простая баба, и, хватая Антипова за руки, стала валяться у него в ногах» (стр. 109). Истеричность поведения героинь пастернаковского романа в какой-то мере можно объяснить особенностями собственного жизненного опыта его автора. Истерика была именно тем фоном, на котором строились отношения в семействе Пастернаков. Вот как написал об этом Быков на стр. 29 своей книжки о Пастернаке. «Пастернак до старости сохранил вспыльчивость, слезливость, любовь к бурным раскаяниям – впитав с первых лет не только артистизм семьи, но и интеллигентский надрыв. Ссорились часто и по любому поводу, мирились пылко и бурно, в истерику впадали из-за любой ерунды». Похоже, что подобную неуравновешенность психики Пастернак считал нормой и уверенно навязывал этот недуг своим героям и героиням. Они у него запросто впадают в истерику, и так же легко падают в обморок. Главный герой у него начал терять сознание (от избытка чувств) еще в раннем детстве. Вот как Борис Леонидович описал в романе встречу подружек – Лары и Нади после не столь уж и долгой их разлуки.

 * * *

 «Подруги стояли, будучи не в силах сказать ни слова, и только ревели, обнимались и чуть не задушили друг друга» (стр. 100). Позволяют себе реветь лишь дети и то до поры, пока не осознают, что реветь стыдно и ужасно некрасиво. Подростки уже вообще не ревут. Ревущих же взрослых женщин мне лично не доводилось видеть ни разу. А Лара и Надя, ничуть не стесняясь, ревели на глазах у многочисленного застолья. Как никто, нигде и никогда неистовствуют у Пастернака и те, кто не печалился, а веселился.

 * * *

 «Танцующие» на елке у Свентицких не просто танцуют, они «бешено вертятся» (стр. 82). Танцующие обычно «вертятся» в темпе, какой задает им музыка. Если танцующие вертелись «бешено», значит, в таком темпе играли музыканты. Но не сошли же музыканты с ума! Нет, конечно. Этот бешеный темп и музыкантам, и танцующим навязал не друживший с понятием «чувство меры» и не представлявший себе, как можно писать обо всем этом иначе, автор романа Борис Леонидович Пастернак. Танцующие у него вообще вели себя как-то странно. Танцуют, обычно, молча или тихо (интимно) переговариваясь, а у Пастернака они (танцующие), причем все поголовно, почему-то «кричат», а, выпив воды, не только не успокаиваются, а совсем наоборот – «возобновляют крики и смех в удесятеренной степени» (стр. 83). Представьте себе зал, наполненный танцующими, и все они «бешено вертятся» и «кричат в удесятеренной степени». Похоже это не на новогодний вечер, а на шабаш, устроенный нечистой силой или на празднование «дня сумасшедшего» в психбольнице. Даже на балу у Сатаны в известном романе Булгакова танцующие вели себя сдержанно. И какое можно получить удовольствие от танца, если превратить его в не знающее удержу бешеное верчение! И как долго такое верчение может продолжаться? Может быть, несколько минут, но не весь же вечер. Воду танцующие пили время от времени и, по авторской задумке, должны были каждый раз после этого удесятерять степень громкости своих криков. С ума ведь можно сойти! О том, что такое «удесятеренная степень», Борис Леонидович, я думаю, даже не догадывался, иначе, наверняка, поостерегся бы так написать. Удесятеренная степень криков находится где-то далеко за пределами человеческих возможностей. Сам Борис Леонидович, танцуя, вряд ли позволял себе кричать и, тем более, в удесятеренной степени: кому захочется выглядеть белой вороной. Но своих героев он мог изобразить находящимися в состоянии едва ли не безумия и не считал такое их состояние выходящим за рамки нормы и приличия.

 А что делали на елке у Свентицких те из гостей, кто не танцевал? Автор и о них не забыл, и отметил их поведение не менее впечатляющими странностями.

 * * *

 «Мимо жарко дышащей елки…шурша платьями и наступая друг другу на ноги, двигалась черная стена прогуливающихся и разговаривающих, не занятых танцами» (стр. 82). Почему автор заставил их (прогуливающихся и разговаривающих) наступать на ноги не впереди идущим, а друг другу? Видимо, считал, что так тоже будет «более лучше». Но получилось не лучше, а смешно. Ведь чтобы наступать друг другу на ноги, впереди идущие, которым наступили, должны были развернуться и уже нарочно наступить на ноги своим обидчикам. Мы шутим, а ведь Пастернак-то не шутил. Был он, очевидно, уверен в том, что все так и происходило, как он написал. Был он, видимо, уверен и в том, что ходившие по кругу празднично (по бальному, как написал об этом сам автор) разодетые гости и вправду выглядели, как «черная стена»! Но почему стена и почему вдруг черная? Что за чушь? Этот зигзаг пастернаковской фантазии оказался не по зубам нашим пастернаковедам. Никто из них на него не откликнулся. Подобные, не поддающиеся объяснению скачки авторского воображения они, как правило, стыдливо замалчивают, делая вид, что ничего опасного с автором не случилось, с головой у него все в порядке и на «случайные» несообразности в его текстах просто не надо обращать внимания. Объяснять эти пастернаковские перегибы нужно, видимо, с привлечением не литературоведов, а специалистов какого-то иного (может быть, связанного с медициной?) профиля. Порой они просто ужасны. Приведу пример.

 * * *

 Жена Юрия Андреевича Тоня рожает в акушерской клинике. Роды проходят болезненно и Тоня кричит. При родах кричат все женщины – это помогает им превозмочь боль. Их даже учат, как надо кричать, совмещая крики с потугами. Но Тоня была женой главного героя романа, который Пастернак нацеливал на Нобелевскую премию, поэтому кричать она, по задумке автора, должна была так, как еще никто из рожавших женщин не кричал. И Пастернак, придумал для нее такой крик: читаешь – и мороз по коже. Тоня у него кричала, «как кричат задавленные с отрезанными конечностями, извлеченные из-под колес вагона» (стр. 104). Надо же придумать такое! Отрезанными Борис Леонидович, конечно же, полагал все четыре конечности (чего уж тут мелочиться). Даже рожавшие женщины должны были сочувственно отнестись к страданиям Тони, так как ничего похожего на испытывавшиеся ею боли никто из них не ощущал. Крика, подобного тому, какой придумал для Тони Пастернак, не слышали, пожалуй, ни в одной акушерской клинике мира. Достаточно представить себе валяющиеся под трамваем человеческие конечности и окровавленное, без рук и без ног, туловище (может быть, даже беременной женщины), около трамвая, как уже хочется кричать. Но кричать не от боли, а в гневе на автора, сотворившего этот графоманский ужас. Но Пастернак крови не боялся и мог написать еще и не такое. Вот как Живаго рассказывал у него Гордону о том, как он привыкал «…к виду раненых, в особенности к ужасам некоторых современных ранений, к изуродованным выживающим, превращенным нынешнею техникой боя в куски обезображенного мяса» (стр. 117). Напугать читателя могли бы куски и необезображенного мяса, но «обезображенное мясо» звучит, конечно же, гораздо убедительней. (Для графомана, разумеется). Но Борис Леонидович был графоманом гуманным: куски даже «обезображенного мяса» у него «выживали».